— Надо проверить, — выступил вперёд второй из гостей, тот, что помоложе, также снял с головы бобровую шапку. — Это дело такое...
— Да, баба — это животное сложное, которому и доверять надо, и верить нельзя... Как тут быть — ни один человек в мире не подскажет. А ну, веди нас в апартаменты, дятел! — угрожающе произнёс старший, шапкой стёр пот с лысины.
Секридов прикинул: успел Терентьев увести беспутных бабёшек или замешкался. По времени выходило: должен был успеть.
— Хоть и не положено это, но, понимая щекотливость происходящего, покажу вам апартаменты Григория Ефимовича. — Секридов попятился назад, видя, как наливаются свинцовой злостью глаза гостей: если в них не стравить давление, они и сами взорвутся, и квартиру всю разнесут. — Пожалуйте! Разденьтесь только, в квартире жарко. Да и в шубах неудобно...
Секридов ловко, будто всю жизнь занимался этим, принял от сердитых господ шубы и шапки, определил на вешалку. Поинтересовался невинно:
— Может, чайком побаловаться желаете?
— А ну кончай пыль из подушек выбивать! — вскипел поставщик оружия. — Если найдём здесь кого-нибудь из своих лярв — дырка в черепе обеспечена и тебе и Гришке.
— Договорились! — соглашаясь с таким условием, скромно потупил глаза опытный филёр.
Женщин в квартире не оказалось. Ни одной. Молчун Терентьев был расторопным человеком, успел их прямо в ночных рубашках спустить по лестнице чёрного хода вниз. Хорошо, что пальто их и шубы висели не в прихожей, а на другой вешалке, если бы рогоносцы увидели их в прихожей — без стрельбы не обошлось бы. Гости заглянули даже в спальню «старца».
Распутин лежал ни жив ни мёртв. Надвинув на голову подушку, он тихо всхрапывал, делая вид, что погружен в глубокий сон.
Когда гости ушли, Распутин появился в прихожей, бледный, с отёчными потемневшими глазами и мокрой, нехорошо подрагивающей бородой, спросил шёпотом:
— Ушли?
— Так точно! — коротко отозвался Секридов.
— Хорошо, что я вас, филёров, в дом догадался пустить, — сипло пробормотал Распутин, — это мне Бог повелел...
О Белецком он уже забыл. Секридов деликатно похмыкал в кулак. Распутин перекрестился в угол:
— Вот страхи-то Господни, а! Молиться сегодня буду, грехи свои замаливать... Никуда не пойду!
Хватило его ненадолго. Испуг прошёл, и Распутин поехал в любимую «Виллу Роде» пить водку из кофейника и мадеру из двухлитрового чайника, прямо из носика — очень ему понравилось пить мадеру из носика...
— Не надо чикаться со стаканом, — говорил он, — продукт, нигде не задерживаясь, оказывается прямо в организьме. — То, как он произносил слово «организм», вызывало у всех улыбку.
Инженер Гейн, а по некоторым документам — Гейне, что давало инженеру возможность говорить о своём родстве с гениальным поэтом, Распутину не понравился: слишком вертляв, мокрогуб, быстроглаз, длинный нос имеет цвет свёклы — это единственное, что приглянулось в инженере «старцу», поскольку Распутин и сам был носат. Он хотел выругаться, но, глянув на нос Гейна, ругаться не стал, лишь вытянул ноги в мягких, на рубиновой байковой подкладке, лаковых галошах, пошевелил в них пальцами ног.
— Ну, выкладывай! — Голос у Распутина был едок и знающ.
— Отец святой, может, прежде стопочкой угостишь? — неожиданно попросил Гейн.
Распутин вновь глянул на длинный свекольный нос инженера. Усмехнулся.
— Ежели ты чего-нибудь полезное для меня принёс — «монополькой» зальёшься, до конца жизни не выхлебаешь; столько её у тебя будет, а ежели...
— Отец святой, ну стопочку... — начал канючить Гейн.
— Что, колосники в печке совсем перегорели? — вспомнил. Распутин когда-то услышанную в Москве фразу.
— Нет, не колосники, с колосниками всё в порядке, а вот сосуды расширить надо, — с жалобным видом пояснил Гейн, — у меня болезнь сосудов — сужение... Пока не согрею их, не расширю пока — маюсь дикими головными болями. Даже соображать перестаю.
— Ну, милок, — Распутин не выдержал, крякнул, — видал я всяких интеллигентов, но таких...
— Истинную правду говорю, Григорий Ефимович, — сосуды...
Распутин сдвинул под табуретку ноги в лаковых галошах, приподнялся и выкрикнул зычно, так, что в груди у него что-то хрустнуло:
— Дуняха, налей в гранёный стакан водки, возьми пару картох, кусок хлеба и принеси сюда!
У инженера красным светом, будто у кролика, зажглись глаза, он глянул в сторону кухни и облизнулся. Дуняшка копалась долго, чем-то громыхала, будто искала водку среди кастрюль, на лбу инженера от нетерпения даже появился пот, рот начал нервно подёргиваться.
«Хар-рош, — невольно отметил востроглазый Распутин, — да он больной совсем. Такого в руках держать очень легко. За стопку водки он продаст кого угодно — и мать с отцом, и царя с царицкою. Мда-а-а». Наконец Дуняшка принесла стакан водки, наполненный до краёв, неочищенную картофелину и кусок огурца — набор немного не тот, что заказал Распутин, но «старец» придираться к «племяшке» не стал, вяло махнул рукой и показал глазами на инженера:
— Ему вот. Не пьёт человек, а лечится.
Гейн подхватил дрожащей рукой стакан, стремительно поднёс ко рту, выпил жадно, в несколько крупных гулких глотков, лицо у него быстро расслабилось, стало спокойным, довольным, он стряхнул себе в рот остатки водки — несколько капель, — и облегчённо вздохнул:
— У-уф, Григорий Ефимович! Вы спасли меня!
— Закусывай! Вот племяшка тебе специально картоху с огурцом принесла.
— Закуска — дело десятое, Григорий Ефимович! Главное — расширить сосуды. А это без лекарства невозможно.
Когда Дуняшка убежала, Распутин перевёл взгляд на Симановича, до сих пор не проронившего ни слова.
— Ну?
— Дело-то оказалось серьёзное. — Симанович задумчиво помял рукой подбородок, кивнул в сторону Гейна: — Он всё расскажет. — Тут Симанович не удержался и похвалил: — Хороший человек оказался!
— Это мы ещё посмотрим, это в будущем. — Распутин, весело сощурив глаза, хмыкнул — Гейн хоть ему и не понравился, но «старец» уважал людей, умеющих пить, а инженер умел пить и из-за этого, видать, не раз вылетал со службы. — Как там в этой присказке будет? «Слепой сказал: «Посмотрим», глухой сказал: «Послушаем»? Ну!
— Есть у меня приятель один, Борька Ржевский, журналист. Мужик он не самый плохой, на Балканах воевал, орден имеет. Так он собирается отбыть в Швецию по делам одной мебельной фирмы.
Распутин молчал, продолжая цепко и лучисто смотреть на инженера.
— А из Швеции он поедет в Норвегию, в город Христианию, с деликатным поручением — передать письмо иеромонаху Илиодору, — Гейн перевёл дыхание и умолк, у него словно бы что-то останавливалось внутри, он не мог долго говорить.
— Илиодорка — гнилой человечишко, — Распутин вздохнул. — Котях! А что нацарапано в том письме — неведомо?
— Что в письме — неведомо, но на словах велено передать Илиодору, что его ждёт большая сумма денег, если он вернётся в Россию и убьёт вас.
— Кто посылает Ржевского в Христианию?
— Хвостов.
Хоть и ждал этого ответа Распутин, а всё равно вздрогнул, крепко, до скрипа, сжал зубы. Пробормотал тускло:
— Ладно, запомнил... Что ещё?
— Илиодор написал книгу.
— И об этом слышал.
— Там, говорят, много о вас, Григорий Ефимович. О вас, о государе и императрице Александре Фёдоровне. Хвостов хочет выкупить эту рукопись.
— Зачем?
— Не ведаю, право. Можно только догадываться зачем.
— Мне догадки не нужны, мне надо знать точно, — Распутин приподнялся на стуле, словно кречет, что-то высматривающий в округе, выкрикнул зычно: — Дуняшка! Ещё водки!
— А познакомиться с письмом никак нельзя? — спросил Симанович.
— Боюсь, что нет.
Через пятнадцать минут Гейн, покачиваясь на ослабевших ногах, ушёл, а Распутин взялся за телефон, покрутил ручку, назвал барышне, по-гимназически тоненько пропищавшей что-то в трубке, номер, с которым хотел соединиться.
Когда услышал резковатый ответный басок, спросил грубо, на «ты», зная, что это сойдёт ему с рук:
— Степан, как ты ко мне относишься?
— Кто это? — вскинулся на том конце провода Белецкий, словно бы не веря тому, что слышит.
— Кто, кто... Дед Пихто, — ворчливо пробормотал Распутин. — Святой человек это.
— A-а, Григорий Ефимович, — пробормотал Белецкий облегчённо, — это вы? Как отношусь? Хорошо отношусь, даже очень... И этим всё сказано. Что-нибудь случилось?
— Почему ты, Степан, считаешь, что у меня что-то случилось?
— Я полицейский, а у полицейских нюх стоит на первом месте. Не будет нюха — меня, как старую клячу, пустят в расход. Так что выкладывайте, Григорий Ефимович. — Белецкий был с Распутиным вежлив, на «вы» — хотя он и был расположен к «старцу», и делал на него ставку, но на сближение не шёл. Белецкий вообще мало с кем шёл на сближение.
— Убить меня, Степан, хотят, — пожаловался Распутин.
— Кто?
— Да ты знаешь. Твой дружок и начальник, которого я вместе с тобою и привёл на это место.
— Я вам это сказал, Григорий Ефимович, ещё в день ваших именин. И филёров из квартиры попросил не выгонять. Было такое?
— Насчёт филёров ты, Степан, был прав. Толковые оказались ребята.
Белецкий легко и безмятежно, словно гимназист, у которого наступили каникулы, рассмеялся.
— А что касается Хвостова, то вы не удивляйтесь. У него работа такая, — сказал он.
Распутин посмурнел — он понимал: если Хвостову не помешают, если это не сделает такой же влиятельный в тёмных подвалах Министерства внутренних дел человек, то ни царь, ни царица его защитить не сумеют — пуля, нож, верёвочная петля-удавка обязательно найдут. «Старца» убьют, а вину свалят на какого-нибудь ломовика-извозчика, по дурости вышедшего на улицу с ножом в кармане. Таким влиятельным человеком мог быть только Белецкий.