Муж Ольги Николаевны Георгий Батищев оказался геройским офицером — Распутин думал, что он рохля, сгинет в боевой дивизии, отравленный немецкими газами и посеченный осколками, а оказалось, нет: германских пуль, газов, снарядов Батищев не боялся, он пришёл когда-то к Распутину лишь потому, что просто хотел находиться на своём месте, том, что принадлежало ему, не хотел быть чужим на тяжёлой войне, но когда увидел, что творится в штабе фронта, задумался: а его ли это место? Тут и Распутин подоспел, подтолкнул Батищева, и тот отбыл на некоторое время в воюющую дивизию.
Больше месяца он слонялся по немецким тылам, благополучно вышел к своим, прихватив в плен кайзеровского майора, лично от Николая получил за это «Георгия», а вскоре и второй орден — за то, что не дал батальону, оставшемуся без командира, покинуть под бешеным натиском немцев свои окопы.
Как-то Распутин приехал в «Виллу Роде» раньше обычного, запёрся в отдельном кабинете — отдельный кабинет тем был хорош, что в нём можно было не прятать водку и вино, всему ресторану водку сейчас подавали в кофейниках, а вино в пузатых, на целую семью, чайниках, — а Распутину в его отдельный несли в обычной посуде под салфеткой (хотя первое время тоже маскировали и мадеру тоже подавали в толстобоком чайнике) и пил он уже не таясь...
Впрочем, «старец» научился пить мадеру не только из чайника — дома на Гороховой, когда он опасался выходить на улицу, он попробовал пить из медного, в котором варят джем, таза, и очень ему это понравилось. Он никогда не думал, что мадера, налитая в таз, может быть так вкусна. А если к этому тазику ещё присовокупить строганину из муксуна да жирной селёдочки с чёрным хлебом — тогда вообще получается праздник.
Молодец Дуняшка, сумела наладить бесперебойную поставку муксуна на Гороховую, Распутин ныне ел строганину каждый день, желудок свой тешил.
Мёрзлых муксунов для него держали теперь и в «Вилле Роде», и он, всякий раз появляясь в ресторане, обязательно требовал, чтобы с кухни принесли уксуса, соль и перец, и делал из уксуса, перца и соли тюрю — специальный острый соус для строганины, потом громко, чтобы его услышали на кухне, кричал:
— Муксуна сюда!
Он уже ничего не боялся: у Хвостова руки были связаны, бедного министра вообще обвиняли в том, что он стал «катализатором революции», — Распутин только ухмылялся, слыша эту фразу, а потом сам научился выговаривать трудное слово «катализатор», он его произносил в несколько приёмов: «ките», «ля», «затёр», смакуя его, удивляясь себе самому и людям... Людям за то, что сподобились родить такое неудобное для языка слово, себе — что сумел его осилить.
— Всё, Хвост спёкся, — говорил он своим собутыльникам по отдельному кабинету, — никогда ему больше не подняться на ноги.
Охрана его также приходила в «Виллу» — располагалась в поварской, за длинным разделочным столом, для прочности поставленным на железные ноги, пила чай, пробавлялась водочкой, ругала «старца» и сырого муксуна, который им, в отличие от Распутина, не лез в горло, сытно закусывала едою более привычной и приятной и икала. Секридов отбыл на отдых, его замещал старший агент Терехов — говорливый тощий мужик с неподвижными маслеными глазами, он пробовал определиться в самом кабинете, но Распутин зло проколол его глазами:
— А ты чего сюда забрался?
— Как чего? Охранять вашу светлость, Григорий Ефимович!
— Вон отсюда! Пшёл на кухню! Там тебе и выпить и закусить дадут.
Так что не удалось Терехову удержаться около Распутина, не удалось охранять «его светлость», а заодно и слушать, о чём идёт речь в отдельном кабинете, хотя старший агент был тёртый калач.
Выпив «мадерцы» с преданным Симановичем, который последнее время не оставлял Распутина, «старец» вышел в зал. Был он одет приметно, в новенькую малиновую косоворотку, подаренную Еленой Джанумовой, сделал знак цыганскому оркестру и тут же пустился в пляс.
Плясал он, по обыкновению, легко, лихо, заводя ресторан, гикая и притопывая мягкими хромовыми сапогами.
Зал он завёл довольно быстро, к Распутину присоединилось несколько дам, с ними — офицеры, у одного из них на груди сиял новенький серебряный знак Генерального штаба — этот тщательно причёсанный, с волевым лицом человек окончил самую тяжёлую академию в России, каковой считалась Академия Генерального штаба, и теперь ему была открыта прямая дорога в генералы, потом из-за своего стола поднялась чопорная медлительная компания ирландцев — впрочем, вскоре она распалилась не хуже самого Распутина. А Распутин, кружась и притопывая, извиваясь бесом около дамы в изящном синем платье, вдруг вспомнил своего секретаря, которого оставил скучать в кабинете, закричал что было мочи:
— Симанович!
На зов явился секретарь, Распутин сделал ему энергичный жест:
— Давай в круг, Арон!
Симанович, подчиняясь «старцу», неловко влез в круг, затопал оранжевыми, с белыми берцами ботинками, взмахнул пухлой рукой, на которой сиял неземным светом перстень с крупным бриллиантом.
— Пхих! — вскрикнул он.
— Йй-эх! — поддал жару Распутин.
Никто не заметил в пылу, в угаре, в табачном дыму, в музыке и криках, как в дверях ресторана появился подтянутый крепкоскулый офицер с полевыми погонами на кителе, не торопясь огляделся, небрежным жестом отогнал от себя услужливого официанта, поинтересовавшегося, не угоден ли господину фронтовику шика-арный стол с девочками-с, расправил наплечные ремни, поддерживающие тяжёлую кобуру с револьвером.
На груди у него поблескивали серебряной белью два Георгиевских креста, под высокой стоячей горловиной кителя алел рубиновой эмалью иностранный орден. Офицер был человеком заслуженным.
Он внимательно и спокойно, без особого любопытства, разглядывал пляшущих людей, лицо его ничего не выражало: ни тепла, ни холода, ни злости — на фронте он привык ко всему и уже не удивлялся ни безудержному веселью сытых людей, казавшемуся кощунственным, когда на фронте тысячами отдавали Богу душу другие люди, голодные, обовшивевшие, обмороженные, слабые от болезней, немецких газов и поноса, ни тому, что ресторан этот насквозь пропах шампанским и коньяком, хотя в России был введён «сухой закон», ни тёмным личностям, льнущим к иностранцам...
Офицер стоял и ждал. Он уже видел Распутина и, казалось, теперь любовался им — очень уж ловко тот выделывал ногами разные кренделя, носился чёртом по залу, гикал, вскрикивал азартно. Уже и музыканты устали, и из круга выпало несколько дам, за ними — офицеры, все до единого. Последним сдался молодой человек, чей китель был украшен генштабовским знаком, он стёр обеими руками пот со лба, потом прошёлся шёлковым надушенным платком и, перебирая ногами, словно был не в силах остановиться, передвинулся к своему столу и обессиленно упал на стул.
От грохота музыки в «Вилле Роде» качались хрустальные люстры. Офицер с орденами продолжал невозмутимо разглядывать ресторанный зал.
К нему снова подскочил проворный официант, спросил, не угодно ли всё же господину фронтовику столик? Офицер так же жестом отогнал его от себя, жест был выразительный, официант обиделся и решил больше не докучать сердитому фронтовику.
И вот наступил момент, когда музыканты выдохлись окончательно, им требовалась передышка — пальцы уже свело судорогой, а собственные гитары ничего, кроме отвращения, не вызывали; Распутин, пару раз дёрнув ногами и отбив лихое коленце, тоже угас, остановился, и тогда в глухой, влажной от разогретых тел тишине прозвучал спокойный голос офицера:
— Гришка!
— Ать? — вскинулся Распутин и задышал трудно, пожалев, что выпроводил из кабинета старшего агента Терехова: офицер расстёгивал кобуру своего тяжёлого револьвера. — Ты погодь, погодь, милый, — заторопился, зачастил Распутин, пытаясь сдержать фронтовика.
— А чего годить-то? — насмешливо поинтересовался тот, вытягивая из кобуры громоздкий, славящийся большой убойной силой револьвер. — Здесь восемь патронов, и все восемь — твои.
Георгиевские кресты колыхались на груди офицера. Распутин узнал его и почувствовал, как у него по коже побежали холодные мурашки, — это был Батищев. «Старец» тоскливо поморщился: зачем он приставал к жене этого сумасшедшего?
Судя по всему, она написала мужу на фронт, рассказала о домогательствах «старца», и Батищев примчался с фронта в Питер, в «Виллу Роде», чтобы расплатиться с обидчиком.
«Старец» понял, что от офицера ему не уйти — просто не успеет, тот всадит в него все восемь пуль, побледнел, делаясь парафиновым от страха, выпрямился посреди зала, скрестил руки на груди, чёрная борода у него растрепалась, неряшливо расползлась в разные стороны, глаза округлились, сделались большими, в них появился смертный холод.
— Вот сейчас я тебе в глаза по пуле всажу. — Батищев поднял револьвер. Он уже не поручиком был — получил очередное звание, а на днях должен был получить и следующее — вместе с третьим «Георгием». — Вначале в левый глаз всажу, а потом в правый. Впрочем, я — демократ, поэтому выбирай, в какой глаз бить первым.
Распутин молчал. Скрестив руки, он продолжал неотрывно смотреть на офицера. Глаза его сделались ещё больше, ещё чуть-чуть — и вылезут из орбит. В ресторане стало тихо. Так тихо, что было слышно, как над пальмами летает с басовитым гудом одурелая от того, что проснулась не вовремя, крупная навозная муха.
Батищев нажал на курок револьвера. Бац! Боек сухо хрястнул по капсюлю патрона, выстрела не раздалось — капсюль не сработал, то ли отсырел, то ли ещё что произошло. Барабан с маслянистым клацаньем провернулся, подставляя под боек второй патрон.
Офицер неторопливо нажал на курок во второй раз. Снова раздался холостой железный стук — второй патрон, как и первый, был впустую пробит бойком. На лице офицера ничего не отразилось, он по-прежнему спокойно и доброжелательно продолжал смотреть на Распутина, проговорил с тихой улыбкой:
— Везёт тебе, поганец!
Прокрутив револьвер на защитной дужке вокруг пальца, офицер надавил пальцем на спусковую собачку в третий раз. В ответ, как и прежде, раздался сухой металлический стук, следом за ним — масленое клацанье провернувшегося барабана. Бездушный механизм готовно подставил под выстрел четвёртый патрон.