Если раньше Распутин просто не любил министра иностранных дел России Сазонова, то сейчас ненавидел его, не переносил даже фамилию: когда слышал — дёргался, — не мог простить, что тот не пускал его даже на порог своего министерства, дюжие охранники-полицейские разворачивали Гришку на сто восемьдесят градусов прямо в вестибюле и придавали ему ускорение, чтобы тот побыстрее одолел расстояние до двери и мог с ходу распахнуть её.
«Старец» не выдержал, проскрипел недовольным изменившимся голосом:
— Эти вот Сазоновы да всякие друзьяки, находящиеся рядом, бед и наделали. Ох, каких бед наделали. — В голосе Распутина появились жалостливо-слёзные нотки, лицо его перекосилось. — И беды эти надо поправлять. Кто, как ты думаешь, может это сделать? Царь? Ни за что на свете, он просто не справится. Только царица. Она у нас мудрая. Это действительно будет вторая Екатерина, вот увидишь, Феликс. Чего молчишь?
— Слушаю вас, потому и молчу.
— А я думал, не согласен со мною. — Распутин продолжал гипнотизировать Юсупова, смотрел на него не отрываясь, покачиваясь на ногах, под ступнями у него сухо потрескивал пол. — Последнее время мама управляет всем сама, и чем дальше будет — тем лучше. Перво-наперво она этих мокрогубых говорунов из Государственной думы разгонит — к чёрту их всех! — Голос у «старца» истончился, сделался резким. — Тоже выдумали, проходимцы, против помазанника Божьего выступать! Гавкают и гавкают с трибуны, ничего не боятся. Пора их приструнить. Сгрести в один мешок, словно собак, и в воду! — Распутин ненавидел Государственную думу, слишком часто оттуда в него летели стрелы. — Всем, кто против меня выступал, кто кричал, — плохо будет!
Он вздёрнул крепкую, сложенную ковшиком руку, собрал пальцы в щепоть, хотел было перекрестить пространство, а вместе с ним и «думских говорунов», но задержался, из глаз его полился страшноватый колдовской свет, и сам он, распалившийся, с приподнявшимися на голове волосами, сделался страшен.
«Господи, где я, что со мной? — мелькнуло в голове у Юсупова тревожно. Распутин всё-таки достал его, проник внутрь, родил страх. — И почему я слушаю эту нечисть?»
Распутин распалялся всё больше и больше.
— Я точно зверь затравленный, все меня загрызть хотят! — выкрикнул он. — И все твои эти, Феликс... из твоего роду-племени — аристократы, мать их! Я у них словно кость в горле! А простой народ меня уважает. Здорово уважает. За то, что я в мужицком кафтане да в смазных сапогах у самого царя с царицкою бываю, советником у них заделался. А почему бы мне и не сделаться, если на то милость свыше имеется? А? Дал мне Господь силу, вот я ею и пользуюсь. Я всё вижу и всё знаю! Про всех! Ты веришь мне, Феликс?
— Верю, — отозвался Юсупов.
— Не слышу бодрости в голосе!
— Верю, — более бодро и громко отозвался Юсупов.
«Старец» глубоко вздохнул — затянулся так, что в груди у него что-то захрустело, потом возник глубокий булькающий звук — лёгкие у Распутина были всё-таки надсажены ночными попойками, та нагрузка, которую он давал себе, была непосильной для любого другого человека — никто её не выдержал бы, а Распутин выдерживал.
— Или вот, — взмахнул он рукой. — Все просят меня дать свободу евреям. Отчего же, как мне кажется, не дать, а? Такие же люди, как и мы, такие же Божьи твари... Так что работы у меня, Феликс, будет полным-полно. А помощников нету, всё приходится делать самому — сам да сам... А сам-то я везде поспеть не могу, не сороконожка, у меня всего две руки, две ноги. А вот на тебя надежда есть большая, ты смышлёный, ловкий, из тебя хороший помощник получится. А, Феликс?
— Я попробую, — бесцветно произнёс Юсупов, — я буду стараться.
— Постарайся, постарайся, — благожелательно отозвался на это Распутин, вновь с сипеньем втянул в себя воздух. — Я тебя познакомлю с нужными людьми — эти знакомства всегда тебе пригодятся в жизни. И деньги ещё заработаешь... А? — Он испытующе глянул на Юсупова, сузил глаза. — Хотя деньги тебе, пожалуй, ни к чему, у тебя своих полно. А богатства, камней разных, золота небось больше, чем у царя-батюшки... А? Деньгам всегда можно будет найти применение, Феликс. Бедным, в конце концов, отдашь. Бедному человеку лишняя денежка никогда не помешает... Мне, например.
Распутин не выдержал, захохотал, запрокидывая голову назад и прикрывая рукой рот. Юсупов сидел на стуле и смотрел на него снизу, вверх. По лицу его невозможно было понять, о чём он думает.
А Юсупов думал о том, что пути Господни неисповедимы, швыряет жизнь человека туда и сюда, словно щепку в океане, — невозможно удержаться на одном месте, невозможно предугадать, что произойдёт завтра, и жизнь порою такие сюжеты подкидывает, что никакому господину Толстому невозможно их придумать: вот его жизнь и перехлестнулась с жизнью этого чудовищного человека, завязались узелки, которые невозможно развязать, их надо рубить.
А рубить — это значит... это значит будет кровь.
— Ну что, Феликс, я так понял, ты согласен мне помогать, — кончив хохотать, проговорил Распутин, вызвав внутри у князя холодную злость: ведь он уже сказал «старцу», что согласен, зачем же повторяться?
— Согласен, — недрогнувшим голосом произнёс Юсупов.
«Старец» одобрительно склонил голову. Он был сейчас похож на охотника, который с неподдельной нежностью относится к дичи, но тем не менее досадует, если ему редко удаётся нажимать на спусковой крючок ружья, и чем больше дичи он набьёт, тем нежнее будет к ней относиться, вот ведь как, — каждый выстрел рождает в нём не то чтобы торжествующее блаженство или радость, как это бывает у азартных стрелков, — рождает именно нежность.
— Я доволен тобою, Феликс, — сказал Распутин, — ты не обманул мои ожидания.
— А что за люди, с которыми вы хотели меня познакомить?
— Погоди, не торопись, поперёк батьки в пекло не лезь. Всему своё время. Одного из них я, например, зову Тихим. Второго — Блажным. Третьего — Красавцем. Есть Зелёные, их несколько человек, живут они в Швеции.
— Русские?
— Нет.
«Немцы, — мелькнуло в голове у Юсупова, — явно немцы. Шпионы или... Шпионы в общем».
— А в России?
— И в России Зелёные есть... Только, скорее, они не Зелёные, а Зелёненькие, — усмехнувшись, ответил Распутин, — жидковаты против шведских Зелёных.
Юсупов подумал, что за этими Зелёными и Зелёненькими может быть сокрыта тайна гораздо более страшная, чем та, о которой он догадывался. Выходит, верно говорят, что Распутин через царицу связан с немцами... Юсупов продолжал сидеть с невозмутимым видом.
В это время в дверь раздался резкий хриплый звонок, лицо у Распутина вытянулось, он по-солдатски оправил на себе рубаху, загоняя складки под поясок и собирая их на спине, пробормотал глухо:
— Подожди меня здесь, Феликс. И не выходи. Если надо, я тебя позову. Ладно?
Он прикрыл дверь кабинета и торопливо проследовал в прихожую, шаг его был неверным, трезвого Распутина неожиданно начало бросать из стороны в сторону, будто он здорово выпил. По дороге «старец» зацепил ногою за стул, с грохотом проволок по полу, и Распутин громко выругался.
В квартиру вошло довольно много людей, судя по голосам, по топоту ног, их было человек семь или восемь. Все — суетливые, быстрые в движениях. Пришедшие гуськом протопали в столовую, с шумом отодвигая стулья, расселись.
— Может быть, чайку? — ласковым голосом предложил Распутин.
— Нет, чаи будем распивать потом, — отозвался хмурый жидковатый тенорок, — вначале дело.
— Дело так дело, кто бы спорил, — недовольно пробормотал Распутин и понизил голос, делаясь почти неслышимым: полминуты назад Юсупов различал всё, сейчас же голоса словно бы ушли в воду.
Он встал и приоткрыл дверь кабинета. «Редкостный мерзавец», — подумал Юсупов о Распутине.
Позже князь Юсупов так напишет о «старце»: «Неограниченное влияние в высших кругах, подобострастное преклонение психически расстроенных женщин, разгул без удержу и развращающая непривычная изнеженность погасили в нём последнюю искру совести, притупили всякую боязнь ответственности. Хитрый, в высшей степени приметливый, он, несомненно, обладал колоссальной силой гипноза. Мне не раз казалось, когда я смотрел ему в глаза, что помимо всех своих пороков, он одержим каким-то внутренним «беснованием», которому он подчиняется, и в силу этого многое делает без всякого участия мысли, а по какому-то наитию, похожему на припадочное состояние. «Бесноватость» сообщает особенную уверенность некоторым его словам и поступкам, а потому люди, не имеющие твёрдых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются. Конечно, и его положение первого советника и друга царской семьи помогает ему порабощать людей, особенно тех, которых ослепляет всякая власть вообще».
Приоткрытая дверь не помогла Юсупову, он ничего не услышал, более того — голоса исчезли вовсе, собравшиеся начали разговаривать шёпотом, достали бумаги. Распутин кинул на стол несколько коротеньких, тупо заточенных карандашей-огрызков, сделал повелительный жест: «Пишите!»
Атмосфера была таинственной, зловещей, в ней отчётливо просматривалось что-то опасное, вызывающее нехорошее ощущение: Юсупов неожиданно почувствовал, что горла его словно бы коснулось лезвие хорошо наточенного ножа.
— Дождались, — неслышно, едва шевеля губами, проговорил он, — теперь всякое отребье будет диктовать царю, как жить России и как жить ему самому. Не-ет, с этим пора кончать.
В щель приоткрытой двери были видны лица собравшихся. Всего к Распутину пришло семь человек. Приведу несколько строчек из записей Феликса Юсупова: «Лица у всех были неприятные. У четверых был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собой, были белобрысые, с красными лицами и маленькими глазками. Одного из них, как мне показалось, я где-то видел, но не мог вспомнить, где именно. Одеты они все были скромно; некоторые из них сидели, не снимая пальто».