епеней и иностранных (по списку личного дела): шведского — Полярной Звезды командорского креста; греческих — Спасителя третьей и четвёртой степеней; саксонского — Альбрехта офицерского креста; ольденбургского — Петра-Фридриха-Людвига офицерского креста; персидских — Льва и Солнца второй степени со звездою и четвёртой степени; черногорских — князя Даниила Первого второй степени со звездою и третьей степени; турецких — Меджидие первой и четвёртой степеней и Османие третьей степени; французских — Почётного легиона кавалерского, офицерского и командорского крестов; итальянских — Святого Маврикия и Лазаря кавалерского и командорского крестов; прусских — Короны второй степени и Большого креста, Короны второй степени со звездою; шведско-норвежского — Полярной Звезды командорского креста второго класса; вюртембергского — Короны кавалерского креста второго класса; бельгийского — Леопольда офицерского креста; японских — Восходящего солнца первой степени, украшенного цветами пауловнии, и Священного сокровища первой степени; нидерландского — Дубового венка командорского креста; румынского — Короны командорского креста; монакского — Святого Карла командорского креста; саксен-альтенбургского Командорского креста второго класса; сербского — Такова второй степени со звездою; папского — Григория Великого первой степени; мекленбург-шверинского — Грифа первой степени; испанского — Изабеллы католической первой степени — и великого множества (впрочем, меньше, чем орденов) различных медалей. Начиная с серебряной, отчеканенной в память царствования императора Александра Третьего, кончая маленькой медалькой, которую давали наиболее усердным служащим за отличие в трудах по землеустройству, — самой низшей в списке российских наград.
Нет, пожалуй, я ошибся: тут не два десятка орденов наберётся, а целых четыре.
Кое-что Штюрмер получил конечно же, когда губернаторствовал, например, землеустроительную медальку, но большую часть — за те полгода, когда он благодаря всесильному Распутину находился у власти.
И вот ещё что — перед каждым орденом стояло: «Высочайше разрешено принять и носить» — это означало, что каждый очередной орден Штюрмер принимал с разрешения самого государя, Николая Второго.
Хотя более слабого премьера в царской России последнего столетия не было.
Иногда, говорят, Распутин появлялся у Штюрмера в кабинете и, мелко, по-детски дробно похохатывая, хлопал премьера рукой по плечу:
— Ты смотри у меня, старик... Не подведи!
— Не подведу, — обещал Штюрмер и тянулся рукой к телефонному аппарату, размышляя, с каким же послом ему соединиться на этот раз, назначить аудиенцию и заодно получить очередной орден.
Вскоре он отправил в отставку давнего врага Распутина — министра иностранных дел Сергея Дмитриевича Сазонова, забрал его портфель. Немцы, например, большего подарка себе придумать не могли — Штюрмер, в отличие от Сазонова, был их человеком.
Союзники России плевались.
Распутин ликовал: хорошая каша, однако, у него получается.
Портфель министра внутренних дел также получил новый человек — Штюрмер не мог держать у себя сразу два портфеля, но получил его не Белецкий, который весь напрягся и поседел от напряжения, а серенький думский деятель Протопопов, знающий эмвэдэшную работу не больше, чем ремонт паровозов или управление телескопами Пулковской обсерватории.
Распутина начали использовать в своих интересах все, кому не лень, начиная от германских шпионов и откровенных сионистов типа Рубинштейна, кончая проворовавшимися чиновниками, изгнанными пинком со службы и теперь страстно мечтающими вернуться к потерянной кормушке.
А Белецкий понял, где он допустил ошибку: не надо было ему давать интервью «Биржевым ведомостям» о неудачной поездке Ржевского за кордон — в интервью этом он, к сожалению, не все запятые расставил точно... Поэтому и погорел. Ведь запятая, как известно, обладает огромной силой.
У Распутина появился враг, о котором «старец» раньше не подозревал, — Владимир Пуришкевич, лысый, плотный, с короткими волосатыми руками, с ехидным смеющимся взглядом и жёстким волевым ртом, депутат Государственной думы и отличный стрелок из револьвера. Пуришкевич любил ездить на стрельбище к гвардейцам в Семёновский полк и там, специализируясь на малоприметных движущихся целях, выбивал десять мишеней из десяти. Если бы можно было выбить одиннадцать из десяти — Пуришкевич выбил бы и одиннадцать.
Стрелял он из своего личного «соважа» — безотказного штучного револьвера, который очень любил и всегда держал в отличном состоянии.
В Государственной думе Пуришкевич часто выступал с зажигательными речами патриотического толка, в свободное от заседаний в Думе время занимался боксом и чтением книг древних авторов в подлиннике, имел хорошую библиотеку. Когда началась война, Пуришкевич на свои деньги арендовал санитарный поезд и совершал на нём регулярные поездки на фронт, спасая раненых, изувеченных и отравленных немецким газом русских солдат.
Пуришкевич давно уже обратил внимание на деяния «старца» и начал заносить в специальную тетрадку сведения о его «подвигах», в результате собрался внушительный «манускрипт».
— Ну и га-ад, — проговорил он однажды с нехорошим изумлением, перелистывая страницы «манускрипта», — надо же как густо наследил... Как муха после обеда на помойке — та обязательно стремится найти чистое тёплое место и нагадить. Куда ни сунься — всюду пятна... И как его только раньше не шлёпнули?
Пробовали шлёпнуть, Владимир Митрофанович, пробовали, да не получилось.
Пуришкевич предложил нескольким своим знакомым — довольно близким людям, не способным на него донести, хотя доносы всосались уже в кровь наших соотечественников, въелись в кожу, в кости, в мозг, проникли не только в плоть, но и в дух, в душу, — убить Распутина, но ни один из них не согласился составить Пуришкевичу компанию.
— Разве дело в самом Распутине? Копай, Владимир Митрофанович, глубже — дело не в нём, а... — Человек, который затеял с Пуришкевичем этот разговор, давний его знакомый, перешёл на шёпот, словно бы боялся ищеек из охранного отделения, которые всовывали свои уши во все замочные скважины. — Дело в самом царе. В царице, погрязшей в метафизическом мраке, в атмосфере неверия, окружающей их, в прогнившем троне. Трон надо основательно ремонтировать...
— Не трон, а строй, — поправил Пуришкевич.
— Какая разница? Всё едино. Если в кресле просели пружины и сопрела подкладка, то и пружины и подкладку выбрасывают. Если отвалилась ножка, вместо неё вытачивают и ставят другую. Странно только, почему новой ножкой этой оказался неграмотный, пахнущий онучами мужик, а не кто-нибудь из великих князей, Николай Николаевич, допустим, или Дмитрий Павлович... Или родной брат царя Михаил Александрович.
— Михаилу нельзя — женился не на той бабе!
— А русскому мужику, живущему в глубинке, на это плевать! Ему важно, чтобы у него был дома хлеб да в воздухе не пахло порохом. А кто будет сидеть на троне и кто станет подпирать этот трон — глубоко чихать!
— Что же касается Николая Николаевича, то он сам бы, собственными руками с удовольствием придушил бы Распутина.
— Я знаю. Говорят, царь подписал указ о смещении Николая Николаевича из главнокомандующих благодаря Распутину.
— Говорят...
— Широко шагает рыбоед в надегтяренных сапогах!
— Ну, что, бьём по рукам? — предложил Пуришкевич. — Надо бы эту вошь изловить и давануть её ногтем.
— Не могу!
— Объясните, ради Бога, почему? Ведь Россия гнить начала именно с этого прыща!
— Избавьте от объяснений, Владимир Митрофанович, прошу вас! Очень не хочется пачкать руки!
Не стоит укорять тех, кто отказал Пуришкевичу, ибо всё дело не в них, а в царе: за Распутиным стоял сам Николай. Поднять руку на Распутина — это одно, на царя — совсем другое. Поэтому давайте не будем строго судить ни Маклакова, ни Шульгина, ни многих других...
Всякий на месте Пуришкевича остановился бы, но только не Пуришкевич — Владимир Митрофанович был человеком твёрдым, не привыкшим пасовать, он был уверен, что сообщников себе по «святому делу» обязательно найдёт.
— Не вся Россия ещё испакостилась, не вся, — мрачно произносил Пуришкевич и садился за сочинение очередной громкой речи в Государственной думе.
После одной такой нашумевшей речи ему неожиданно позвонил князь Феликс Юсупов, спросил тихо, вежливым голосом:
— Владимир Митрофанович, мы могли бы с вами повстречаться?
Пуришкевич не стал интересоваться, зачем эта встреча нужна, ответил коротко:
— Конечно.
— Когда и как?
— Завтра утром, допустим... Вам удобно?
— Вполне, — ответил Юсупов. Хотя и был Пуришкевич трудным человеком, а Юсупову с первой минуты было легко с ним общаться. — Вопрос номер два: где? Где встретимся?
— У меня на квартире. За чашкой хорошего утреннего чая. У меня есть роскошный чай из последних поставок двору его императорского величества и запас бразильского рафинада.
— Бразильский рафинад — это хорошо, это очень серьёзно при нынешних талонах на сахар. — Юсупов засмеялся. — Смотрите не попадитесь, Владимир Митрофанович, на глаза рабочим Путиловского завода!
— Постараюсь не попасться! — Пуришкевич недовольно хмыкнул.
Наутро Феликс Юсупов был у Пуришкевича.
— Скажите, как вы относитесь к такой фигуре, как Распутин? — спросил он у депутата.
— Премерзко. А почему, собственно, князь, вы задаёте этот вопрос?
— Я читал вашу последнюю речь в Думе и восхитился вами: вам, в отличие от многих, дороги интересы России.
— Как всякому русскому человеку. Впрочем, сам вопрос, князь, позвольте заметить, несколько неприличен в моём доме.
В этой фразе был весь Пуришкевич — резкий, незамысловатый, влюблённый в Россию, не способный к интриге, если вопрос касался русского человека, он и внешностью своей соответствовал характеру. Юсупов очень хорошо рассмотрел его — раньше встречаться с Пуришкевичем не доводилось: собранный из мышц, и только, кажется, из мышц, этакий кусок мяса, способный, несмотря на грузность, легко перемещаться, — у него была бесшумная походка охотника, умеющего незаметно подкрадываться к зверю, обритый наголо, с блестящим черепом и крохотными толстыми стекляшками пенсне, совершенно чужими на его лице, Пуришкевич производил впечатление на людей. На одних — хорошее, на других — плохое.