— Как вы думаете, что это?
Великий князь неопределённо приподнял одно плечо, Пуришкевич, занятый чаем, промолчал, а Лазоверт определил безошибочно:
— Цианистый калий.
— Точно! Разведённый цианистый калий. Вот что значит врач! — Юсупов сделал полупоклон в сторону Лазоверта. — Этой отравы хватит, чтобы отправить на тот свет не только разбойника Распутина, а и всю Гороховую улицу, на которой он живёт. Вместе со всеми шпиками. — Юсупов взболтнул склянку, поглядел на свет и спрятал в карман.
— А мне кажется, этой пробиркой не обойдёмся, — мрачно заметил Пуришкевич, — будет стрельба. Я более верю раскалённому железу, чем цианистому калию.
— Вы с ума сошли, Владимир Митрофанович! Какая стрельба? — воскликнул Юсупов. — По ту сторону Мойки, как раз напротив моего дворца, находится полицейский участок, стрельбу там мигом засекут и... Вы понимаете, что произойдёт?
— Если стрелять в подвале, то в околотке вряд ли что услышат. Револьвер всегда был надёжнее яда.
— Нет, нет и ещё раз нет! — Юсупов энергично мотнул головой. — Нас тогда императрица сгноит в Сибири!
— Если узнает, то сгноит. Но она не должна об этом узнать, — без улыбки произнёс Пуришкевич. — Предлагаю, господа, вернуться к тому, чем мы закончили прошлую встречу: как оторваться от шпиков и куда деть труп?
— От шпиков мы оторвёмся просто, это я беру на себя, — сказал Юсупов. — Как мы и договорились, я передам Распутину просьбу графини: она, во-первых, боится, что кто-то засечёт, как он придёт на свидание, поэтому — никаких филёров, а во-вторых, свидание должно состояться поздно. Графиня побаивается моих домашних, — Юсупов взял чай в серебряном подстаканнике, который поставил перед ним Пуришкевич, отпил немного, подумал, не сообщить ли сейчас собравшимся имени графини, чтобы поставить все точки над «i», и едва приметно покачал головой — нет, ещё не время...
— Вы уверены, князь, что шпики ничего не пронюхают и не потащатся за ним?
— Я сделаю всё, чтобы они не потащились.
— Распутин вам доверяет?
Юсупов вспомнил сомневающийся тон Распутина во время последней встречи, улыбнулся и ответил коротко:
— Доверяет!
— Теперь о трупе. Куда мы денем обезьяну, когда она хлебнёт цианистого калия? — спросил великий князь.
— Я по-прежнему не исключаю револьвер, — сказал Пуришкевич.
— Упрямый человек! — укоризненно произнёс Юсупов. — Вам что, своей головы не жалко?
Пуришкевич усмехнулся:
— Все мы тут хорошо и много говорили о России. Так вот, ради России мне действительно не жалко головы. Не сочтите это за красивость. Это от души.
— Вернёмся к трупу, — произнёс великий князь упрямо. — Самое лучшее, как мы уже говорили, — сбросить окаянного в воду. Для того чтобы его надёжно утопить, нужны верёвки, а ещё лучше — цепи, поскольку верёвки обладают способностью быстро сгнивать, а ещё — гири, не то ведь эта собака может очень быстро всплыть.
— М-да, по «мадерце» соскучится и потянется из водных глубин к людям, — подтвердил Юсупов.
— Но как его сбросить в воду? — хмуро полюбопытствовал практичный Пуришкевич. — Все каналы находятся подо льдом, Маркизова Лужа, Балтика наша и та уже находится подо льдом. Морозы трещат сибирские. Как на родине нашего... клиента.
— Всё равно на каналах кое-где есть проруби. Их надо искать. Не может быть, чтобы на каналах их не было!
Заседание продолжалось два часа. На прощание Пуришкевич предложил собравшимся:
— Господа, не отведать ли нам по стопке хорошего греческого коньяка? «Метакса», семь звёздочек.
— Не откажусь, — оживился великий князь. — Грешен, «Метаксу» люблю.
Пуришкевич достал из отделанного узорчатой бронзовой полоской шкафчика — шкафчик был прикреплён к стене, в вагоне всё было сделано как на военном корабле, всё привинчено, закреплено, чтобы на ходу не вываливались ни ёмкости, ни «шанцевый инструмент», — длинноголовую изящную бутылку, ловко вскрыл. Дивный крепкий запах распространился по библиотечному салону.
Великий князь не выдержал, повёл носом и воскликнул по-французски:
— Прелесть!
Разлив коньяк, Пуришкевич поднял свою стопку:
— За успех нашего общего дела!
Юсупов, выпив коньяк, замер на мгновение, прислушался к чему-то внутри, к вкусу, оставшемуся во рту, одобрительно наклонил голову:
— Отменный напиток!
Пуришкевич отогнул занавеску, вгляделся в тёмное заснеженное пространство за стеклом: на железнодорожных путях было пусто, стыло, темно — ни единого огонька, пустота и одиночество не замедлили просочиться в душу, и он поспешно задёрнул занавеску.
— Разбойная ночь!
— Вы, господа, верите в сны? — неожиданно спросил собравшихся Юсупов.
— Я — верю, — сказал великий князь.
— Я — нет. — Пуришкевич склонил голову на правое плечо, вид его сделался каким-то детским, он поймал себя на этом и поспешно выпрямился.
— Иногда бывает, человек во сне видит собственную болезнь, — грустно и тихо продолжал Юсупов, — болит у него одно, болит другое, а через некоторое время оказывается — так оно и есть. Организм, почувствовав неладное, заранее подсказывает человеку, что у него не всё в порядке, посылает сигналы в мозг. Так можно увидеть и собственную смерть...
— Ну, князь, это уж слишком, — насмешливо проговорил Дмитрий Павлович, — не думайте о смерти, это — грех!
— Можно увидеть и своё будущее, — Юсупов, словно бы не услышав Дмитрия Павловича, продолжал говорить. — Вы знаете, какое оно у нас будет?
— Я во всяком случае знаю одно: люди нам скажут «спасибо», — чётко и жёстко, будто подавал команду, произнёс Пуришкевич. — А что будет дальше — не так уж « важно. Обидится царь — плевать, обидится императрица — тем более плевать. — Он поймал косой, сделавшийся стальным взгляд Дмитрия Павловича и немного сбавил пыл. — Охранка полезет на стену — тьфу! Главное — уберём вурдалака.
— Я буду сослан, — сказал Юсупов, — правда, не в Сибирь, а в своё имение в Курскую губернию. А может быть, и в Крым. Дмитрия Павловича сошлют на юг, в расквартированную там армию, а вас, Владимир Митрофанович, ждут великие дела. Но умрёте вы раньше всех нас. Извините, конечно, но сон — это как строевая песня, а из строевых песен слов не выбрасывают.
— Но Распутина-то мы уложим? — спросил Дмитрий Павлович. — Что там, во сне, было сказано на этот счёт?
— Уложим!
— Мы е Лазовертом будем обкатывать автомобиль, заедем на рынок, купим цепи и пару двухпудовых гирь, — сказал Пуришкевич. — О цепях и гирях не беспокойтесь, господа... Запишите поручение за мной.
Он, как всякий живой человек, не верил в свою смерть и вообще не думал о конце, но Юсупов предсказал всё правильно: сам он действительно будет сослан со своей семьёй в курское имение, Дмитрий Павлович окажется в армии на границе с Турцией, а Пуришкевич из троицы главных закопёрщиков умрёт первым...
Но об этом позже.
— Ещё раз за успех нашего дела! — Пуришкевич вторично наполнил стопки.
Собравшиеся выпили и разошлись. Была поздняя ночь двадцать четвёртого ноября.
На рассвете, ворочаясь на неудобной жёсткой полке, Пуришкевич решил, что цепи и гири он купит на Александровском рынке. Почему-то это казалось ему очень важным — купить их именно на Александровском рынке.
Распутин чувствовал: против него замышляется что-то неприятное, может быть, даже страшное, иногда затихал в своей квартире, боясь даже сделать лишнее движение, но потом в нём словно бы что-то срабатывало, срывалось с места, тормоза оказывались слабыми, и «старец» шёл вразнос: буянил, литрами поглощал мадеру и не пьянел, гонялся по грязному полу за Дуняшкой, норовя ухватить её за мягкое место, оскользался, падал.
Лежа, задирал бороду, ковырялся в ней пальцами.
— И кто же это затеял против меня страшное дело, а?
Он ждал ответа, но ответа Распутину не было.
Тяжело дыша, он переворачивался на бок и кричал:
— Дуняшка!
Где-то после пятого или шестого раза Дуняшка затравленно отзывалась:
— Ау!
— Подай мне ещё одну бутылку мадеры!
— Я вас боюсь, Григорий Ефимович!
— Подай, кому сказали! С-сучка! — Распутин добавил ещё несколько резких, почти матерных слов, что на него не было похоже: Распутин ныне старался ругаться как можно реже.
Дуняшка за дверями заливалась плачем.
— Не вой, а то хуже будет! — предупредил Распутин.
Через минуту дверь комнаты, где находился Распутин, приоткрылась, и к «старцу» по полу подкатилась пыльная бутылка вина.
— А подать нормально не можешь? У-у, толстозадая потаскуха!
За дверью раздался новый задавленный всхлип. Распутин подхватил бутылку, ударил кулаком по донышку, вышибая пробку, но та сидела прочно, бутылка отозвалась на удар влажным хряском, не выпустила пробку. Распутин стиснул зубы и закатил страшные, блистающие яростным электрическим сверком глаза:
— У-у-у!
Ударил ещё несколько раз по донышку, но опять не изо всей силы: боялся, что донышко отколется и острые зубья бутылки очутятся у него в ладони. Просипел зло:
— Хватит выть! Принеси полотенце!
Всхлипывания за дверью прекратились, Дуняшка переместилась на кухню, подцепила там что-то, прокричала издалека:
— Полотенце-то зачем?
— Пробку выбить, дур-ра!
Через минуту она бросила в приоткрытую дверь плотное, свёрнутое в несколько раз полотенце, вновь задавленно всхлипнула.
— Сто лет живу на белом свете, а штопором обзавестись не додумался. Тьфу! — Распутин скрипнул зубами. Наложил полотенце толстым слоем на донье, бабахнул по нему сильнее, пробка снова сыро хряснула, малость уступила удару, но из горлышка не вылезла. — Во моща! — удивился Распутин. Забабахал ладонью часто и сильно по бутылке, выгоняя пробку. — Во моща!
Наконец пробка хрюкнула, выплюнулась-вылезла, словно бы сама по себе, из бутылки. Распутин приподнялся на полу, раскрутил бутылку винтом и проворно сунул горлышко в бороду. Раскрученное вино стремительно перекачалось в «старца», через полминуты бутылка была пуста.