А всё ж таки и такое было. Станет государь устраивать огород, дети куски дёрна переносят и складывают в кучи, а тут возьми да подойди какой-нибудь часовой:
— Давайте, Николай Александрович, помогу, — и улыбается. И бывший царь улыбается, и на сердце у обоих становится легче и радостней.
Дни проходили, похожие один на другой, но не было дня, когда Николай Александрович не задумывался: ведь навсегда не оставят здесь, в родном дворце, в любимом доме. Что же дальше-то будет?
Был уже август месяц, когда приехал во дворец Александр Керенский, теперь уже министр-председатель, и сообщил, чтобы семейство готовилось к отъезду.
— Не забудьте запастись тёплой одеждой, — предупредил, отводя глаза.
— Значит, не в Крым? — сердце у Николая дрогнуло. Крым им обещали до того с полной уверенностью.
— Нет, — Керенский не хотел встречаться глазами с бывшим царём. — Тобольск. Это... поверьте... только ради вашей же безопасности. Поверьте мне!
— Не беспокойтесь, — мягко успокаивал главного стражника узник, приговорённый к ссылке. — Мы вам верим, Александр Фёдорович. Мы вам верим.
Накануне отъезда справляли день рождения Алексея. Грустный это был день. Возле чудотворной Знаменской иконы Божией Матери, принесённой в дворцовую церковь из Знаменского храма, обитатели Александровского дворца, которому завтра надлежало осиротеть, горячо молились о благополучии предстоящего путешествия. Почти все плакали, не стесняясь. Небольшой по сравнению с соседним Екатерининским, славный, уютный дворец, с которым столько связано, в котором столько пережито... Больше царская семья никогда не увидит его — всё это понимали. Каково покидать родной дом, отправляясь в неведомое?
После обедни святой образ уносили. Николай и Александра, их дети и близкие друзья, которых сейчас семья воспринимала именно как друзей, а не как свиту и слуг, долго смотрели с балкона вслед. Граф Бенкендорф плакал, у него было особое горе — старость и болезнь препятствовали ему сопровождать семью любимых государей в Тобольск, как это решились сделать Жильяр и Долгоруков, Гендрикова и Шнейдер, Боткин и Деревенко. Баронесса Буксгевден оставалась по той же причине, что и граф, мечтала, оправившись от болезни, присоединиться к семье уже в Тобольске. А граф чувствовал, что для него прощание — навеки. Он смотрел на священников, несущих чудотворную икону от дворца, и думал: «Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться назад».
В вагоне было душно. Жара и пыль не давали свободно дышать. На всех станциях в оцеплявшемся войсками составе приказано было занавешивать окна — к досаде детей, так желавших после царскосельского заключения вобрать в себя как можно больше впечатлений.
Но вагон, удобный, комфортабельный, с мягкой мебелью, был хорош — поезд принадлежал миссии японского Красного Креста.
Не имея возможности разглядеть что-либо на станциях, дети и государь вознаграждали себя прогулками вдоль железной дороги, когда поезд каждый вечер останавливался на час. По вечерам жара спадала, в воздухе становилось свежо, на сердце — отрадно. Тихое спокойствие и мир нисходили с вечерним уютом на землю и в души пленников. Дети медленно шли по колено в траве, набирая охапки полевых цветов, иногда отправляя в рот горсти сочных ягод. После жизни за забором это было прекрасно, притуплялась даже горечь от сознания, что свобода эта призрачна. Солдаты охраны бродили тут же рядом. Основной их состав в количестве более трёхсот человек вёз второй поезд, шедший вслед за тем, что увозил в ссылку свергнутых царя и царицу, бывшего наследника, великих княжон, их свиту и слуг.
Александра Фёдоровна не выходила гулять. Последние события подорвали её здоровье основательно, и болезнь не позволяла ей покинуть душный вагон, чтобы прогуляться вместе с мужем, а потому и очарование вечеров позднего лета не успокаивало её.
В открытое окно императрица с грустной улыбкой наблюдала, как Алексей возится со своим любимцем — чёрным спаниелем Джоем, как умный пёс с блестящей волнистой шерстью подпрыгивает к его вытянутой руке.
Неожиданно фигура в гимнастёрке загородила от неё сына. Солдат смущённо хмыкал, и государыня, тревожно нахмурившаяся было, увидела в его грубых руках свежий букетик нежных васильков. Солдат протягивал через окно цветы — они безмятежно смотрели на уставшую женщину, отражая частичку синеющего к осени неба.
— Вы это... Александра Фёдоровна... возьмите уж, — пробормотал парень.
Царица улыбнулась. Не скрывая приятного удивления, поднесла васильки к лицу. Солдат в ответ сам улыбнулся во весь рот и отошёл.
Вскоре пересекли Урал. Все почувствовали, что стало заметно холоднее, и государь отметил это в дневнике. Вокруг, насколько видел глаз, тянулись бескрайние степи. Младшие дети посерьёзнели, затихли, старшие великие княжны погрустнели — почувствовалось очень ясно: они в Сибири. Отныне они ссыльные, затерянные в её огромных просторах. Надолго ли?
Проехали Екатеринбург — без тени какого-либо предчувствия.
В Тюмени царственных узников ждал пароход под названием «Русь», на котором им предстояло двухдневное плавание до Тобольска. В день праздника Преображения Господня предзакатный янтарный свет высветил зубчатые очертания Тобольского кремля, кресты и маковки церквей — в то время в маленьком провинциальном городке их было более двадцати.
Тобольск — город из обычных деревянных домов в два этажа. Маленькая родина простых людей, которые ловили рыбу, торговали, мастерили, молились Богу. И эти простые люди, весело вкушавшие сегодня освящённую в храмах антоновку, толпами спешили на берег, узнав, что причаливает пароход, привёзший к ним самого царя.
Выгрузили багаж. Князь Василий Долгоруков отправился с полковником Кобылинским осмотреть отведённый для узников дом. По возвращении доложил:
— Ваше Величество, переезжать в отведённые помещения никак нельзя. В доме грязь и запустение, в комнатах необходимой мебели не имеется. Так что придётся несколько дней прожить на пароходе.
— Однако же трудновато приходится Временному правительству, — усмехнулся государь, — если даже помещения устроить не умеют.
В добродушном тоне слышалась лёгкая ирония.
И всё-таки он был рад. Неожиданная задержка на пароходе была последним сладким глотком свободы.
Катил могучие волны широкий Иртыш. По течению вверх медленно шёл теплоход «Русь» — капитан катал царственных узников по реке. Сходили на берег, гуляли, дышали волей, собирали цветы, поднимались на кручи и любовались открывающимися видами. Государыня сидела на палубе с дочерьми и Настей Гендриковой, подставляла лицо августовскому солнцу. Чудная погода, славные тёплые вечера.
Но дом — самый большой в провинциальном городе, отремонтированный и обставленный, — уже ждал их. Настала пора возвращаться в клетку — ею стал для государя, его семьи и приближённых бывший губернаторский дом, нынче по иронии судьбы носящий гордое название «Дом свободы».
Осмотрели оба этажа, садик, заброшенный и неприглядный. От последнего глотка свободной жизни — в маленькое пространство, ограниченное забором, возведённым по желанию ропщущих солдат.
Царская семья поселилась на втором этаже, прислуга — на первом. Полковник Кобылинский позаботился: приобрёл мебель, даже рояль, велел устроить ванны. И всё-таки для всех места не нашлось, и приближённые, кроме Пьера Жильяра, разместились в соседнем доме купца Корнилова. Воспитатель царевича остался вместе с семьёй и устроился на первом этаже.
Бархатистый август радовал обычными для конца лета ласковыми светлыми днями, но членам семьи трудно было наслаждаться теплом и светом — очень не хватало прогулок на природе и весёлых подвижных игр. Только с балкона, заливаемого солнцем, и можно было полюбоваться на вольную жизнь. Государь каждый день гулял в садике, чувствуя мучительную нехватку движения, качался на турнике. Александра Фёдоровна чаще сидела на балконе, почти не выходила.
— Мама, ты опять плохо спала сегодня? — Алексей прижимался щекой к материнской руке, сухой, истончённой. Большие глаза светились искренним сочувствием. Он знал, этот чуткий и наблюдательный мальчик, о материнском недомогании, хотя Александра Фёдоровна ничего не говорила ему.
— Совсем не спала, Алёша, — ей не хотелось лгать ему, чтобы успокоить: царский сын в нынешнем положении должен быть готов ко всему. И он, рано повзрослевший подросток, всё понимал. — Голова болела, да к тому же я всю ночь думала о тех, кто остался там — в Петербурге, в Москве. Думала о наших родных, наших друзьях, просто о хороших, честных людях. Сломан мир, в котором они жили, подумай, малыш, в какой растерянности, в каком отчаянии сейчас многие и многие. Мы пока устроились здесь тихо и мирно, наша жизнь спокойна — даже слишком спокойна! — а каково им всем? Каково России, сынок?
— Ах, это невозможно! — воскликнул царевич. — Но если бы мы вернулись...
— Что, мой дорогой?
Он не ответил. Глаза его погрустнели, и в то же время в них промелькнуло что-то жёсткое и волевое, выдавшее тайные мысли мальчика. Несомненно, он, как и все они, хотел бы вернуться к прежней жизни, но вернуться уже лицом, облечённым властью, чтобы навести порядок в сходящей с ума стране. Вряд ли такие мысли часто возникали в голове весёлого, шаловливого ребёнка, который, быть может, сам того не сознавая, держался за свою весёлость и шаловливость как за единственное спасение; но осознание себя будущим державным монархом было заложено в нём глубоко внутри с самого рождения — и это было наследством. Наследством, которое сейчас может оказаться страшным.
Александра Фёдоровна провела рукой по густым, всё ещё слегка вьющимся волосам сына.
— Молись, Алексей! Государю, мне и вам, нашим детям, не остаётся ничего иного. Мы больше ничем не можем помочь нашей Родине. Только молитвой.