Путинья вдруг склонила голову набок, прищурила один глаз, вслушалась. За ней насторожилась Розщепиха. В той стороне, куда убежал Светел, зазвенели струны, взлетели дружные голоса.
– Славный паренёк, – улыбнулась Путинья. – Из ваших вроде? Из твёржинских?
Розщепиха досадливо отмахнулась:
– Из наших… горе материно.
– А я думала, на деревне первый жених, – удивилась захожница. – Лыжи скопом продаёт, в гусли вон как играет. Отчего горе?
Розщепиха пристукнула палкой:
– Добрые люди домом живут, а у этого один разговор – из дому уйти!
– Ишь каков, – покачала головой Путинья. – Твоя правда, горе. Вразуми уж до конца, сестрица старшая! Я и то смотрю, по одёжке – сын Пеньков, а лицом…
Радость назидать, когда слушают.
– Где тебе пасынку на отчима похожему быть!
– Пасынку? Отколь же взялся такой?
Их беседа текла легко, гладко, приятно. Сестра сестру повстречала, не наговорятся никак. Уже шли об руку, Розщепиха неспешно вела гостью в ряд, где кисельнинские бабы торговали всякой пушиной. Дочки-скромницы безмолвно внимали, набирались ума.
– Отколь же взялся такой?
У Розщепихи вмиг сложился цветистый рассказ на удивленье новой подруженьке. Про то, как молодой Жог, сам весь закопчённый, бегом прибежал в деревню с крылатой сукой, обвисшей в крови у него на руках. Будто мало ему было забот в день Беды, когда огненный ветер сдувал крыши с домов! А под ногами у Жога путались малец и щенок. Плачущие, напуганные. И на красном, опалённом теле мальчонки белело клеймо. Непонятное, затейливое, чужое…
Зубы, поредевшие к старости, всё же прикусили язык.
– Да сирота он без роду, – с безразличием отмахнулась Шамшица. – В Беду всех своих потерял, Пеньки и пригрели. Думали, второго сына себе в помощь растят. А он!..
Ристалище
Что страшней: в первый раз выйти и осрамиться перед своими? Или за всю Твёржу стыд принять перед чужими людьми?..
Начни думать про неудачу, пальцы корчей окостенеют, ноги сами собой назад повернут.
Светел взялся крутить можжевеловые шпенёчки ещё на бегу. Выскочив к ристалищу – сразу шагнул в круг. Перед ним расступились. Успокаивая дыхание, он привычно упёр в бедро пяточку гуслей, сунул левую руку в окошко, правой взялся за струны…
Испугался ещё больше. Лад звучал подозрительно верно.
«К добру ли…» Светел решительно свёл брови. Прошёлся между плетельщиками. «Что творю, куда вылез…»
Повёл наигрыш.
Гусли, наскучавшиеся в санях, загудели слышно и радостно. Люди оживились. Узнали песню. Стали притопывать, вразнобой выкликать слова. Светел воздел руку, лихо крутанулся на месте. Пошёл дальше вприпляс, точно весёлого ломая перед кулачным сражением. Громче ударил по струнам. Запел, приглашая, ведя за собой позорян.
Помолясь святым и правым,
Сущим в вечности Отцам,
Я прадедовским уставом
От начала до конца
Для живой воды колодец
Опущу в земную глубь
Да по солнечной погоде
На подклет поставлю сруб…
Эх, голос-корябка, обделённый плавностью и красотой!.. «А не нравится – ждите Крыла голосистого, или как его там!» К душевному облегчению Светела, у ристалища разом прибавилось таких же хрипатых. Степенные бородачи пополам с молодыми парнями тяжело, основательно выводили:
Будут дети, будет счастье,
Будет крепок новый дом.
Всё в моей мужицкой власти,
Коль Богами я ведом!
Домовой в своём подполе
Вьёт гнездо, мохнат и мал,
Чтоб избу любил и го́ил,
А придётся – отстоял!
Света тьма не одолела:
Божий лик хранит свечу.
Если любишь, нету дела
Свыше сил, не по плечу!
Гусли – крылья летучие, песни – мысли сердечные… Светел переменил лад, свистнул, топнул.
– Девоньки красёнушки, бабоньки статёнушки, пособляйте!
И опять запел, смешно истончив голос. Женство сыпануло весельем, дружно грянуло, подхватило:
Помолясь святым и правым
Матерям, что нас хранят,
Я на радость и на славу
Шью любимому наряд.
Чтоб лелеял в теле душу,
Отгонял любое зло,
Чтобы грело в злую стужу
Вещих рук моих тепло.
Веретёнце я кружила,
Заговаривала ткань,
Лишь бы мужа защитила:
Скройся, рана, кровь, не кань!
Ты узором обережным
Свейся, крашеная нить,
Чтоб любовь моя и нежность
Жизнь сумели сохранить!
Самый проворный плетельщик, седой щупленький мужичок, довершил стенки корзины. Напоказ перевёл дух… пальцы тут же заплясали вдвое быстрей, свили травяные стебли в косицы, тугим венцом опря́тали край. Делатель заглянул внутрь, быстро ссёк торчащие комлики, выдернул колючий листок:
– Готово!
– Молодец, дядя Кружак! – похвалили его. Впрочем, состязатели не так уж сильно отстали.
– Готово… готово!
Корзины поплыли по рукам, их пытались мять, сдавливать. Светел приглушил гусли. Страх давно сменился задором, пальцы только размялись, он уже досадовал. Стоило принаряжаться, чтобы поспеть к шапочному разбору!
– Всё, что ли? – спросил он, нащупывая за спиной чехолок.
– Погоди, загусельщик, – посмеялась разбитная толстуха в кручинном уборе. – Теперь-то самое главное будет! Корзинам прове́р!
Она звалась Репкой. Лицо – одни щёки, крепкие, румяные. За бабонькой плыл дух свежего пе́чева. Репку числили первой на всё Правобережье калашницей. С калачами и на купилище выезжала. Грузила в сани морожеными, потом отогревала и…
– Ты бы пока гусельки на плясовую строил, – посоветовала другая баба, рослая, худая, морщинистая.
Светел обрадовался, взялся за шпенёчки, слаживая звучание струн. Корзины, все семь, выложили кверху донцами в круг, к ним уже подталкивали хохочущих и смущённых девчонок. Совсем молоденьких, только вздевших понёвы.
– Давай, гусляр! Гуди гораздо!
Светел кивнул. Пустил наигрыш вначале неторопливо, затем стал как бы раскачивать, храбрить, украшать.
Добрый молодец поспешает,
Трое саночек погоняет.
Ждут его девоньки, ожидают красные,
Эх да погоняет!
Сам собою он черноусый,
В первых саночках – светлы бусы,
Будут вам, девоньки, на потеху, красные,
Эх да светлы бусы!
Девки одна за другой вскакивали на корзины. Топтались, приноравливались, водили руками. Гусли покрикивали, смеялись, ободряли, влекли. Светел снова вспомнил Ишутку. Тоже здесь радоваться могла бы. Плясать под гусельный перезвон, изведывая корзины. А Сквара взялся бы рядом похаживать, в кугиклы свистеть. И атя стоял бы с Жогушкой на плечах… старшими сыновьями гордился…
Он так тряхнул головой, что съехала шапка. Некогда было поправить её.
А вторые-то мчатся сани,
Всё на них заморские ткани!
Будут вам, девоньки, для нарядов, красные,
Эх да гладки ткани!
Какой вроде прочности ждать от корзин, сплетённых из прудовой травы? А вот выдерживали оставивших робость девок, не рвались, не мялись. Только одно донце явило слабину, расселось под ногой. Золотая коса метнулась в воздухе, девка взвизгнула, плеснула руками… Весёлый парень не позволил упасть – прыгнул, подхватил, со смехом вынес из круга. Только мелькнул кожаный поршенёк с болтающимся остатком плетёнки.
Третьи саночки ветра легче,
Милой любушке мчат колечко!
Будет вам, девоньки, на завидку, красные,
Эх да ей колечко!
Ристалище кипело весельем. Корзины, уцелевшие с первой испытки, вернули плетельщикам. Делатели их оглядели, немного подправили, снова перевернули. В круг, охорашиваясь, важничая, искоса поглядывая одна на другую, поплыли взрослые бабы.
– Эй, гусляр! Оживай, ночью спать будешь! – крикнула тощая тётка. – «Лихо в Торожихе» давай!
Светел подкинул гусельки, хлопнул в ладоши, поймал. Подтянул одну стру́ночу, пробежался по остальным, затеял наигрыш степенней и весомей девичьего, но тоже нескучный.
Как у нас на торгу в Торожихе
В старину приключилося лихо.
Рундуки озирали андархи,
Большакам выбирали подарки,
Да чтобы мы сами везли каждый год.
Да только никто не отдаёт,
Уходите вброд!
За Светынью зол народ,
Охраняет свой живот,
Кулаки одни суёт!
Эта песня тоже начиналась неспешно, потом набирала задор и под конец каждого круга неслась уже вовсю. А слова в ней когда-то были, как и наигрыш, бабьими. Про несбывшуюся любовь, про муку сердечную. После Ойдригова нашествия стали петь по-другому. И кому дело, что во времена тех войн ещё Торожихи-то не было.
Совет насчёт песни оказался удивительно верен. Плясовая поступь дебелых баб в очередь сминала корзины. Есть кому обнимать храбрецов. Есть кому их рожать. Есть кому ратью встать над Светынью одним плечом с мужиками!
Светел то вспыхивал гордостью, увлекался, горланил в полную мочь, то внутренне холодел, всякий миг ожидая крика в толпе: «Не твоё дело, выпороток андархский, тут петь!» И что возразишь?
Передайте царю со царицей:
За рекою ничем не разжиться!
Здесь живут небогато, но дружно,
А врагов привечают оружно.
Возьмётесь примучивать нас, северян,
Вам тумаками отвесим дань
И добавим ран!
Много разных в свете стран,
Тут лишь ёлки да туман,
Не ходи к нам, кто не зван!
Светел топал в землю, по-боевому воздевал гусли над головой. Люди отвечали криками: хоть сейчас на врага!
Да узнают цари и царята:
Здесь, на севере, люди крылаты!
Кто решится попробовать крови,
Пусть себе домовину готовит.
Не строит ни башен, ни каменных стен,
Но нипочём не согнёт колен