Брызнули окровавленные дощечки. Пущенное лезвие даже не ощутило помехи. Спорхнули наземь утиные крылышки. Блеснули синими зеркальцами, упали врозь: левое с шеей, правое с гузкой. К ногам души-девки подкатился уцелевший обруч. Покрутился. Упал.
Ещё несколько мгновений прошло в тишине. Люди с усилием постигали увиденное. То, в чём состязались природные лесомыки, захожий воин проделал, как верёвочку завязал. Да не прихотью рокового везения. Не удачей слепой.
Потом все как-то разом вдохнули.
Уши заложило от крика, свиста, хлопков.
Ялмаку дела не было до рвавших глотки торжан. Не такое, поди, слыхал. Он поглядывал на престол, застланный меховыми плащами. Там как будто ждало его лакомство, неожиданное, мимолётное… но не упускать же?
Девка меж тем струсила. Чаяла ровнюшке пригожему губы подставить, а тут – суровый чужак! Заметалась, жалко поджала ножки в вырезных башмачках, словно от внезапной стужи спасаясь. Поискала в толпе готовых вступиться семьян, не нашла. Беспомощно зацепилась взглядом за Светела.
Опёнок чуть не ринулся к черте. Завладеть топором! Всем напомнить, что состязание не окончено!..
Заробел, остался на месте. Кто послушает юнца, кто поверит, будто возможно перебить бросок Ялмака? «А вдруг впрямь осрамлюсь…»
Воевода кивнул Мятой Роже. Верный кметь сходил и вернулся, ведя чернокосую. Вестимо, не силком приволок. Сама шла. От уговора пятить ну никак не рука.
Ещё шаг – под общий хохот девка исчезла в распахнутом плаще Ялмака, в его гнедой бородище. Вот как берут своё вольные воеводы, не обязанные ни царям, ни вечу общинному! Тут тебе, дурёха, не увалень деревенский, сам робеющий до дрожи в коленках. Другим шалуньям урок!
Позоряне помалу оставили хохотать. Переминались, роптали…
Ялмак меру знал. Выпрямился, отпустил. Зарёванная девка бросилась прочь. Покинула синюю ленту у Мятой Рожи в руке. Полетела растрёпанной птахой, не чуя ног.
Туда полетела, где заступники померещились.
Светел подхватил её, убрал за себя, передал с рук на руки Гарке.
Пожалел, что не добрался до топора.
Представил, насколько смешон бы стоял.
Ну а Ялмак со своими без спешки двинулся гулять по купилищу дальше. Себя в людях похвалять, товары смотреть… забав новых приискивать…
На широкой площадке витязям понадобилось пройти именно там, где стояли ребята.
Не заметили со своей высоты, как прежде череду состязателей? Вздумали почтению научить? Светелу было равно. За спиной встал забор Житой Росточи. Навстречу шёл Лихарь, по-прежнему огромный, страшный, уверенный. Не ждущий, что серый от ужаса десятилетка распрямится нынешним Светелом. «Других пугай, не меня!»
А ведь собьёт, шептало что-то внутри. Перешагнёт и пойдёт. «А плевать! Сам рядом не ляг!» Светел чувствовал дыхание Кайтара, Зарника, Гарки. Всё ближе видел прищур Ялмака. Воевода дёрнул волосок из меховой безрукавки. Сдул с пальца…
Крыло вдруг прянул вперёд. Подоспел к Светелу.
– Погоди! Это ты, что ли? – удивился он чуть громче потребного. – Ты, говорю, у плетуханов в гусли бренчал?
Опёнок выдохнул, на плечи словно мокрый войлок свалился.
– Ну я…
– А я второй день тебя повсюду ищу, – продолжал Крыло. – Показать хочу наконец, как гусли на колено кладут.
Ялмак остановился. Что-то сказал Мятой Роже. Отвернул мимо.
Крыло сгрёб Светела за руку, потащил за собой. Прочь от ристалища, от кровавых щепок и своих братьев по дружине.
– Ты на кого, олух, попёр?
Крыло и Светел стояли за торговым шатром. Внутри бойко продавали рогожи, далеко славившие Затресье. Простые и натянутые на обечайки, чтобы сеять муку. Сшитые в накидки от снега. Стачанные в опрятные кули для хозяйства.
«Ну… на Ялмака», – хотел буркнуть Опёнок, но счёл за лучшее промолчать. Он вправду чувствовал себя дурнем, только не знал отчего.
– Тебе, смотрю, жить вовсе наскучило, – как-то устало продолжал гусляр. – В заглушье своём страха не ведал?
Светел ощетинился:
– Твой Ялмак, знать, всех в свете страхов страшнее!
Крыло даже глаза закатил. Синие-синие, глупым девкам на бессонные ночные заботы.
– Ты, гвоздь ершёный, по которой весне?
Светел на всякий случай грозно свёл брови:
– По шестнадцатой…
– Вот это и видно. – Гусляр вновь глянул прямо, вздохнул, задумался. – Может, и не надо тебе знать, какие на свете люди бывают.
– Какие?
– Ялмак тебя, сопляка, жить оставил. И других оставлял, я сам видел. Сколько раз ждал: шею свернёт! А он – отпускал. Посмеётся, рукой махнёт да забудет. А назавтра ему точно шилом в гузно, и не угадаешь. На ровном месте, ни за что. Я вот сколько с ним хожу…
Светел и так уже понял, какая лавина мимо прошла. Но не то было главное, что жив увернулся. Он сам себя чувствовал дурой-девкой, чаявшей поцелуя. Тошно вспомнить, как захлёбывался тревожным восторгом: подвиг ратный, братство геройское! Дружину себе выбирал. Воевод сравнивал.
Он скривил губы:
– Ой, напугал.
Крыло безнадёжно посмотрел на него. Отвернулся.
– Ты, дикомыт, ещё глупей, чем я думал. Беги к мамке, о чём с тобой рассуждать.
– Сам чего ради с Ялмаком держишься? Не боишься?
Крыло пожал плечами. В расписном чехле тихо отозвались струны.
– Я-то загусельщик. Меня всякий воевода приветить рад.
– А другие с ним почему?
– Люди сильного вожака любят.
Сердце дрогнуло. В словах Крыла звучала страшная правда. «Атя говорил… в силу войти, чтобы послушали…» Светел надменно кивнул:
– Сильный, значит. Однажды посильнее найдёт.
– Вот как? Слышали вы, дикомыты, про андархский котёл?
Светел поперхнулся, успел вообразить Лишень-Раза то ли кровным братом, то ли клятым врагом Ветра.
– Что?..
– Котёл, говорю. Заберут иного мальца, а года через три свою же семью карать посылают.
«Это тут при чём?..»
– Ну… слышали…
– И малец охотой идёт. И карает. А ведь тоже семьян любил. Не задумывался ты почему?
Светел успел напрочь забыть, с чего пошёл разговор. Перед глазами встал Сквара, крадущийся в ночи через спускные пруды Твёржи. Блеск ножа… Вспышка разметала злое видение.
– Врут всё!
– Не врут. Каждый в рот глядит тому, кто сильней. Вот Ялмак…
Светел зарычал:
– Брат не станет!
– Какой брат?.. – опешил Крыло. – Чего не станет?
– У меня котляры брата свели. Старшего. Не станет он, говорю! А я витязем поднимусь! Я твоего Ялмака!..
И расправил плечи, разом ощутив в них сотни выгнутых лыж. Расколотые бревешки. Перекладину, тяжёлую пешню и даже мешок для кулачного битья, хранимый в дальнем амбаре. «А не забоюсь вот!»
Крыло смотрел чуть не с жалостью:
– Ты знаешь хоть, за что его так зовут?
– Кого?..
– Лишень-Раза.
– Не знаю и…
– За то, ребя́тище, что ему второй удар не потребен.
Повернулся, шагнул прочь. Светел тотчас вновь стал мальчишкой. Своевольником, отвергающим терпеливое увещание взрослых. Негодным отбоишем. Пришлось делать усилие, прижимать спесь.
– Погоди… Гусли-то поучишь на колено брать?
Крыло оглянулся через плечо:
– Поучить можно, ан времени жаль. Всё равно толку не будет.
– Это почему?..
Светел ждал нового поношения своей ершеватости, но услышал:
– У тебя, малец, руки-сковородники, ухо деревянное, голосом и вовсе телега. А туда же, на люди лезешь песни играть.
Светела обдало жаром.
– Я…
– Вернёшься в деревню, ступай девкам на посиделках бренчать. И на большее не посягай, не твоя это забота. Рукодельному промыслу учён?
– Ну…
– Вот и ступай займись, а гусли другим оставь, тебе же меньше обиды. С этим родиться надо, отроча. Чего под шкурой нет, к шкуре не пришьёшь.
– Я ремесло тоже не с колыбели постиг, – упрямо пробормотал Светел. – Не на торгу прикупил. Выучусь!
Крыло смотрел на взъерошенного паренька с жалостью. Как на увечного, страдающего от собственной дури.
– Одним Боги дают, другим только показывают… а те и рады обманываться. Беги, дитятко, недосуг мне с тобой.
Кугиклы
Когда Светел вернулся к Кайтару, чернокосой нигде не было видно. Зато с молодым сегдинцем стоял и разговаривал человек, которого Светел сразу узнал. Хотя не видел очень давно. С Житой Росточи.
– Здравствуй, дядя Поливан.
Тот не поспешил отвечать. Нахмурился, пригляделся. Взрослому пять лет – что вчера; разве седины в бороде прибудет да морщин по щекам. Те же пять годков маленького мальчонку так вытянут и перекроят, что узнать невозможно. Гнездарь сощурился на поясок Светела, на строчённые цветными нитками валенки… Вдруг утратил всю важность, как будто даже стал ниже ростом, всплеснул руками, захлопотал:
– Пеньков сын никак?.. Ишь вырос! – Пригнулся, показал: – Во-от таков был! Под стол пешком! А теперь! Небось на девок заглядываешься?
Светела будто строгий бабкин перст в спину тыкал. Улыбнись, поклонись, за память поблагодари!.. Он стоял молча, прямо. Смотрел, как бегали у Поливана глаза.
Гнездарь кашлянул, потёр спинку носа.
– Что кобель твой… Зыка вроде? Гоит ещё?
– Спасибо, дядя Поливан, – ровным голосом проговорил Светел. – Живой Зыка. Сюда санки доставил.
«Только атю на костёр снесли. Год спустя…»
Поливан кивнул, потоптался:
– А моего Бурого волки съели.
«Ты его им бросил, поди, как нас тогда котлярам…»
Гнездарь мельком глянул на Светела, снова отвёл глаза:
– Дочка вот наспе́ла. Женихи в ворота стучатся.
«Мне ты зачем про это сказываешь, дядя Поливан? Я под твоими воротами ничего не забыл. Мне брата искать. А нет, всё равно бы в Ишуткином дворе вечеровал. Ну… или у той чёрненькой. Не у тебя…»
Его забирала тоска, он знай думал, как бы отделаться от Поливана да ноги прочь унести. Даже не сообразил сперва, что́ пустило мороз по плечам и спине. Потом ветер снова дохнул с нужной стороны. В отдалении, за блестящими от мороси кожаными горбами рядов, ворковали кугиклы.