Около полудня, возвращаясь с Гремячего кипуна, Верешко снова закинул крюка на торг. С бьющимся сердцем сунулся в воровской ряд… Он очень боялся того, что могла рассказать ему Секачиха, но увиденное напугало ещё больше. Воровской ряд обезлюдел. Совсем! Ни Секачихи, ни товарок её, только утром сидевших над своими рогожками!
Верешко хотел спросить, куда подевались торговки, но не посмел. Так и стоял, бестолково крутил головой.
– Темрююшка, значит, опять его спрашивает: под кнутом был ли когда?
– А он: нет-нет, ни разу, исклеветали меня смирного.
– Исклеветали?
– Пришлось палачу его суконкой тереть. Рубцы сразу и вылезли.
– И он что?
– Один раз, говорит, не в счёт.
– На раз ума не станет – до веку дураком прослывёшь. Раз укради, навек вор, а он-то! Покражам счёт потерял!
– Уже кобылу целует, а всё правится.
– А потом ну кричать: жги сильней! Пори крепче! За былые поклёпы, за будущие напраслины!
«Карман», – сообразил Верешко. В начале весны зна́того городского ворюгу, пойманного в очередной клети, вытащили на вечевой суд. Изгнать? Покалечить, чтобы красть больше не мог?.. Плюнули, отвесили очередной десяток горячих, выпустили. Не захотели насовсем лишаться потехи.
– Заплатка тоже слёзы лил, как впервые. Спрашивал, убогий, за что батюшку порют.
– Карман очугунился уже. Скоро добавки требовать будет.
– А Моклочиха что?
Верешко насторожился. В животе стало холодно. Моклочиха! «А бисерник тот мне дурнопьян Малюта принёс…»
– Её-то пороли саму? Или попугать вывели?
– Такую пороть – срам один.
– Без срама рожи не износишь…
– Э, желанный! У ней рожа, что новому сраму и места нет.
– Так что́ она?
– Тоже правилась поначалу: я то-сё, вдовинушка бедная… А Темрюй Карману как вмахнул напоследок! Прямо в лоб ей кровушка брызнула. Тут Моклочиха вся белая стала и раскапустилась: у Хобота прикупила!
– Во дела чудовые!
– Даже прикупила? Не в мешке на пороге нашла, как все они покражу находят?
– И что Хобот? Сознался, у кого взял?
– Привели его на расспрос?
– Хобота приведёшь! Он себя в обиду не даст. Ещё на Привозе-острове расторговался – и снег хвостом.
– А что продавал?
– Говорят, земляного дёгтя бочонок…
Ослабевший от ужаса Верешко только понял: отец нашёл бисерной по́низи самого скверного покупателя. Хобот нередко являлся с тёмным товаром. Уверял, будто перепродаёт честную добычу дружинных, но кто поручится?.. Верешко представил воочию, как похмельный Малюта бредёт улицей. Жалуется, бормочет ругательства, спотыкаясь впотьмах. Несёт в кулаке венчик, случайно прилипший к руке в Угрюмовом подголовнике. Утыкается в пахнущую псиной шубу. «Продаёшь что, желанный? О-о… а много ли просишь?»
Верешко кое-как пришёл в себя на полпути к «Барану и бочке». Увидел впереди синие суконные свиты, красные околыши городской стражи. Ахнул, торопливо свернул в переулок. Чуть не плача, поволок тележку заросшей тропкой вдоль ерика…
С пустой тележкой на таких тропинках было почти не страшно. Камышничкам порожняя посуда без надобности.
Всё будет хорошо
К наступлению ранних сумерек Верешко не чуял ног. Он успел раза по три сбегать на каждый кипун, где «Баран и бочка» сегодня кормил мирских трудников. Опять завернул к торгу – ужасаясь, предчувствуя самое скверное. Воровской ряд так и не ожил. И никто не смеялся сыну валяльщика ни в лицо, ни за спиной.
– Опалёниха-то… Слыхали?
– Да что она?
– Дочку вон выставила, во как.
– Батюшки-светы! Дога́душку? За что бы?
– Девка умница вроде, скромница, труженка…
– А за то, что материны жемчужные ко́лты стащила и Карасихе на продажу подкинула. Вот за что!
Верешко, успевшему немного перевести дух, взгадило снова. «Лучше бы я вовсе сиротой жил! – мелькнула кромешная мысль. – С камышничками в Диком Куту! От доброты людской пищи себе искал…»
– Охти-тошненько! Не стало в человеках стыда! Правду Люторад говорит: последние времена близко.
– Как уж те рубашечки не припомнить…
– Ну тебя! Своих грехов мало, ещё чужие считать?
Вот это была правда святая. Беда многих вынудила замараться. Кто-то страшным воплем вопил над скудельницами семьян, взятых поветриями заморного времени. Кто-то добывал умиральные рубашечки чужих деток, зазывал смерётушку к своим, слишком многочисленным и большеротым… Путь смерётушке тропила вдова Опалёниха. Сама с того неплохо жила. Держала собственный двор. В жемчужных колтах ходила.
– Ну а Карасиха колтушки узнала. Не стала под рогожу выкладывать, назад принесла.
– Добрая она, Карасиха.
– Все добрые. А своя рубаха каждому ближе к телу.
– Девка-то что теперь?
– Да что. Кузнецы увели пока, там видно будет.
Снаружи царствовала уже сущая тьма, прорезанная лишь огоньками уличных светильников. Верешко сидел в кладовой «Барана и бочки», голова то запрокидывалась, то падала на грудь. Отдав тележку, ненадолго сел, вытянул ноги, пригрелся… Когда в кладовую заходили, он вздрагивал, виновато бормотал, садился прямо… голова тут же начинала снова клониться. Витала смутная мысль об отце, в это самое время всё крепче напивавшемся в «Зелёном пыже». Никак не получалось додумать её до конца…
Прикосновение заставило вскинуться. Верешко распахнул глаза. Над ним стояла Тёмушка со старой шубой в руках.
– Ты что?..
Голос прозвучал хрипло. Клочья сна расползались медленно, как талый снег, потревоженный в проруби.
Дочка палача смутилась, отвернулась, хотела ответить, но в кладовую заглянула Озарка. Принесла хороший узелок съестного и несколько медяков – его сегодняшний заработок. Верешко беспамятно взял то и другое. Тряхнул головой, нахмурился, протянул деньги обратно.
– Лучше… у себя подержи, тётя Озарка. – «Отик найдёт, снова загуляет без удержу…» – А то домой понесу, не нарваться бы впотьмах на кого.
– Конечно, маленький.
Попробовал бы кто другой так назвать Верешко! Озарке почему-то было можно. Она обняла его на прощание. Верешко ткнулся носом в запонец девушки, пахнувший сдобным домашним теплом… Между прочим, в «Баране и бочке» с некоторых пор начисто перестали красть, и почему бы?.. Снаружи по-прежнему колыхались на ветру полотнища ледяной влаги. При мысли о том, чтобы туда выходить, по телу прошла корча.
– Ты, может, тележку возьмёшь? – негромко, участливо спросила Озарка.
Верешко аж бросило в пот. Жаркий стыд смёл последние остатки сонливости. На тачках увозили домой уже самых пропастных пьянюг, растливших последнюю честь. Горожане даже не порицали безнадёжных «мочеморд», они были назиданием и посмешищем. Верешко уставился в пол:
– Отик не такой…
– Завтра придёшь? – подала голос Тёмушка.
«Не твоего ума дело, обрютка!» Вслух он буркнул:
– А то…
«Зелёный пыж» был самым дешёвым кружалом, поскольку стоял на краю Дикого Кута. Сегодня моросило по всему Шегардаю, но в остальном городе случались и вёдрые, краснопогодные дни без дождя, а здесь – никогда. Работники кружала только поспевали крышу чинить.
На подходах к «Пыжу» город постепенно превращался в деревню, даром что спрятанную за Ойдриговой стеной. Уличная мостовая сменялась узенькими мостками. Сплошные заборы – плетнями из жердей и толстых стеблей, нарезанных в ближайшей куговине. Постепенно пропали уличные светильники…
На крылечке Верешко помедлил. Несколько раз, как перед последним прыжком, вдохнул зябкую сырость, долетавшую с Воркуна. Поднял голову к мреющим облакам… Что ждало внутри? Новая оплеуха с пьяным рёвом: «Так-то ты отца чтить вздумал, щенок?» Вовсе бесчувственное и недвижное, сокрушительно тяжёлое тело – поневоле задумаешься, отчего тележку не взял?..
Корень страха в безвестности. Когда доходит до дела, всякая боязнь отбегает. Верешко потянул дверь.
Наружу ринулся густой кислый смрад несвежего пива, перегорелого жира, похмельного дыхания… В уши ворвались шум, хохот, пение, ругань, стук игральных костей. Сквозь мерцающий угар в сторону Верешко обратились бледные, размытые пятна.
– Затворяй дверь, сучий выкормок, тепло упускаешь!
– Молочишко дальше улицей продают!
Верешко попятился, чуть не выскочил вон, но из-за ближнего стола уже полезло большое, лохматое и свирепое.
– Кто Малютино детище бесценное лаять осмелился? Сын к отцу пришёл, совету вашего не спросил!
У Верешко толкнулся в груди горячий комок. Парнишка бросился вперёд, обхватил валяльщика поперёк тела:
– Отик! Отик…
Больше ничего выговорить не смог. Убоялся расплакаться. Малюта сгрёб его, вмял щекой в засаленный, некогда нарядный кафтан:
– Пойдём, сын! Пойдём скорее домой! Недобрые они тут… – И опрокинул в рот остаток из кружки. – Сторонись, душа! Оболью!..
За столами начали смеяться. Верешко ничего кругом не видел, не слышал и замечать не хотел. Отец обнимал его. Они шли домой.
Малюта величественным движением высыпал на стол горсть медяков. По мнению Верешко – слишком щедрую, но это тоже не имело значения. Отец держал его за плечо, на лбу отпечаталась петлица с пуговкой от родного кафтана. Ничто во всём свете больше не имело значения.
Дверь бухнула за спиной. Отсекла хмельной гомон кружала, оставив отца с сыном в объятиях очищающего дождя. Даже ветер, грозивший выдуть из-под заплатника остатки тепла, казался Верешко ласковым, полным уверенных обещаний.
– Завтра встанем пораньше, – рассуждал Малюта. Язык лишь чуть заплетался. – Ремесленную отмоем… Всё, сын, надоело мне по чужим застольям усы в пиве мочить. Хватит! За дело браться пора. Жёлудя с Рощинкой назад позовём… не бросят они Малюту… не бросят…
Впереди, в непогожей мгле, всё ярче разгорались светильники. Скоро угол Клешебойки и Вторых Кнутов. Там и домой прямая дорога… ну, почти…
– А вработаемся, – продолжал Малюта мечтательно, – серебра настяжаем… раба прикупим, слышь, сынище? Раба! Чтобы веселей дело шло… чтобы не сбежал, как вольные, при первой невзгоде…