И впервые лёг Зыка в те самые саночки, что столько зим и лет исправно таскал. Лёг хозяйски, достойно. Сложил голову на передние лапы. Жаль, дочкам не успел показать, как ходят в алыке, да что ж теперь.
– Я научу, – на ухо пообещал Светел. Сам встал впереди. Повёз Зыку бережно, осторожно, как тот его маленького возил.
И рассыпался звонкими углями щедрый, жаркий костёр…
По пути домой, а как без того, заглянули проведать Родительский Дуб.
Увитый ширинками исполин высился, как прежде, неколебимо. Каменный отломок торчал в древесной груди, словно копьё, пригвоздившее биение сердца. Жогушка раскинул ручонки, обнял подножие Дуба. Потом влез братищу на плечи. Приласкать морщину, оставленную кончиной отца.
Раньше для этого и ему, и Светелу приходилось тянуться на цыпочки. Теперь достиг без труда. Снегу нападало или подрастает парнюга?
– Бабушка, – сказал Светел, когда впереди встали ледяные валы Твёржи. – Ты заметила?
Равдушино полотенце, давно истрёпанное до узла, вовсе исчезло.
Корениха спокойно кивнула:
– Заметила, дитятко.
– И что будет от этого?
Корениха помолчала, вздохнула:
– А будет, Светелко, то, что будет. Даже если будет наоборот.
Он помолчал, переваривая. Ничего путного не придумал. Оставил бабушку, догнал Гарку, выбившегося вперёд.
– Дело есть, брат.
– Какое?
– А забыть не могу, что Зарник молол. Про битвы… как наши деды андархов… твои деды то есть.
Гарко нахмурился:
– Я ватажок. Я ему за болтки язык выдерну.
– Не о том речь, – сказал Светел. – Это я не смекнул сразу отмолвить. Он давай кровями считаться, а я повёлся, дурак. Надо-то было сказать: как мы врагов повергали, когда одним плечом за воеводами шли! Теперь мыслю… О ту пору ведь всякий отрок воином наторялся, дружинное служение принимал. Потом поистёрлось.
– Поистёрлось, – согласился внук большака.
Светел продолжал:
– Ныне дружину только на купилище и увидишь. Да и то какой-нибудь Ялмак вожаком. Плохо это.
Гарко подумал, вновь согласился:
– Ещё как плохо.
– Песен боевых мы в Торожихе напелись, а вправду натекут, кем заслонимся? Где воинство?
Гарко засмеялся:
– Слепого быка для жертвенного пира заколем, чтоб враги путей не нашли.
– Ага, – сказал Светел.
– Ты к чему клонишь, брат, не пойму?
– А к тому, что не худо бы нам в Твёрже свою дружину уставить. Хоть младшую, если старики слушать не захотят.
– Другие вроде не помышляют…
– Другие нам не указ. А мы вот помыслим! И сотворим! И не такую, как у Ялмака. Правскую! По сердцу себе! По чести прадедовской!
Гарко даже остановился.
– Вона куда хватил! – и догадался, прищурился: – Воеводой, знамо, метишь?
– Не, брат. – Светел мотнул головой, глянул исподлобья, упрямо, глаза горели. – Сам воеводой ходи. Я что… я гусляром при тебе, боевым маячником, пока братёнок мужает.
Гарко задумался.
– Ну! – пристукнул в ладонь кулаком, рукавица о рукавицу. – Значит, другой раз рогожникам зададим! Не уйдут даром!
Светел продолжал, не слушая:
– А Зарника подвоеводой к тебе. Чтобы правой рукой был, заменить умел, коли придётся.
– И знамя сделаем!
Гарко уже перебирал хищных птиц, рыб, зверей, каких мог вспомнить.
– Снегиря, – сказал Светел.
– Почему?
– А я знаю! – подбежал Жогушка. – Я расскажу!
– После расскажешь. Науку воинскую у кого переймём?
– Сами обретём.
– Пожалуй, – усомнился Гарко.
– Ну хоть «мама» кричать не будем, если вдруг что.
Помолчали.
– А после? – спросил Гарко. – Как натешимся берестяными шеломами? Сколько было у нас игр, все помалу прискучили.
– Это не игра…
– Всё равно прискучит. Ещё ты, коновод, на сторону глядишь. Вот уйдёшь, ребята и разбредутся.
Светел числил себя тугодумом. Однако сказанное было так неправильно, нехорошо, невозможно, что его осенило:
– А у дяди Шабарши благословения испросим опасного промысла поискать!
Гарко даже остановился.
– Ух ты, – всего и сумел выговорить.
Светел продолжал, глаза разгорелись:
– Помнишь, купца Бакуню Дегтяря в Торожихе ждали, не дождались? Мы бы другого такого на Светыни встретили. Не трусил чтоб.
– И на левый берег выбежать можно. Загодя сговорившись.
– Как станем воинством искусны, всё как есть и разведаем.
– Кайтар! С Кайтаром уговоримся!
– Да он и так не боится ничего.
Теперь глаза горели уже у обоих. Сколько всего! Какая жизнь впереди!
Доля третья
Чёрная Пятерь
Всякий раз, когда Злат оказывался на снегу, из недр памяти выплывало одно и то же. Ему тринадцать, он стоит на коленях, а кругом – густой сумрачный лес. Он не смеет поднять головы, видит лишь меховые сапоги, переступающие по плотному насту. Злат до сих пор чувствует пёсий запах шерсти на отворотах, помнит узор бисерной вышивки и жемчужное зёрнышко, готовое соскочить с надорванной нитки. Зёрнышко хочется сколупнуть, сунуть за щеку, сберегая до дома. Если потеряется, отец непременно заметит. И кто окажется виноват? Тогда-то лаской вспомнится нынешняя гроза.
«Другой случай будет?! – кричит из-под тёмного неба надсадный старческий голос. – Я, значит, последнее продаю, а мне другого случая ждать велят?!»
Гонец, доставивший восьмому царевичу обидную весть, благоразумно держится опричь, Злат его даже не видит. Сам он не смеет поднять головы – силится вдеть отцовские ноги в ремённые стремена лыж, но Коршак слишком зол и раздражён, чтобы хоть мало устоять на одном месте. Все уже поняли: никакой охоты нынче не будет, однако повеления подать снегоступы царевич не отменял, а самочинных решений от подданных он не терпел отродясь.
«Это хлевок с утками, а не воинский путь!»
Злат кое-как улавливает лыжей отцовский сапог, правый, где болтается бусинка… Пальцы, заледеневшие без рукавиц, вхолостую соскальзывают с завязок.
«Никчёмный сын шлюхи, зачатый позади нужника!..»
Каёк обрушивается на спину. Искры из глаз! Злат горбится на снегу, прикрывает голову рукавами. Ждёт новых ударов. Однако лыжный посох вдруг валится из рук Коршака, царевич сгибается в кашле. С морозом вроде нынешнего скверные шутки. Разумный полесовник дышать-то старается через шерстяную повязку, какое на воле криком кричать!
И кто опять выйдет кругом виноват, если батюшка разболеется?
К Чёрной Пятери следовало бы привозить из Выскирега впавших в уныние. Тех, кто грустно взирал на повседневность стольного города, замечал плесень медленного умирания и рассуждал о погибели тысячелетней державы. Много ли разглядишь из затхлого подземелья?
Ушедшая вода лишь добавила береговым откосам величия и неприступности. Дорога карабкалась наверх крутыми локтями, плотный ком тумана казался венцом, возложенным на утёсы. Ветер клонил и оттягивал его вершину, рвал косматый хвост на клубы и полосы, уносил в тучи. Пять гордых башен то появлялись, то пропадали во мгле. Одна, самая высокая, чуть клонилась, подрубленная Бедой, но и она собиралась стоять ещё не один век…
Медлительные сани одолели половину взъезда, когда из тумана высыпали мальчишки. В валеночках, в залатанных сермяжных кафтанишках. «Новые ложки», – сообразил Злат. Как есть выскирегские мезоньки. Разве что не такие наглые и вороватые. Мальчишки гнушались следовать дороге. Садились в снег, скатывались напрямки. С поклонами окружили походников, облепили сани, взялись помогать оботурам на последних, самых крутых петлях подъёма.
Мост через заплывший ров давно врос в землю. Ворота стояли распахнутые – зримый знак, что здесь никого не боялись. У ворот собралось население крепости. Несколько старших, ещё подростки и ребятня.
– В доме Владычицы рады послужить рождённому от царственной крови, – поклонился гостю суровый светловолосый мужчина. – Повелевай, Коршакович.
Злат нашёл глазами надвратный лик, тёмный от сырости, коснулся ладонью груди:
– Я привёз от подножья Огненного Трона слово привета верным детям Царицы… Ты, верно, Лихарь?
Смекнуть было легко. Мартхе не ошибся: перед Златом стоял вылитый Гайдияр, только моложе. Лицо, осанка, мужественная и грозная стать…
Лихарь снова поклонился:
– Мой господин чтит вниманием самого последнего из котляров.
С ним вышли здравствовать Злату ещё двое, сходные, как отец и сын. Только старший почтенное брюхо уже нагулял, а младший пока нагуливал.
– Идём в тепло, достойный свет Коршакович, хватит перед воротами без правды стоять! В мыльне отогреешься, угостим, чем богаты…
Злат сказал:
– Владыке Хадугу доносят, Шегардай вот-вот украсится новым дворцом вместо старого. А сам я вижу: ты будешь добрым державцем тому дворцу, сын Гелхи.
Польщённый Инберн распушил усы. Всякому радостно сознавать, что его имя знают в столице, в покоях Высшего Круга. Он хлопнул по плечу круглолицего парня, вытолкнул вперёд:
– Вот, наглядочка готовлю, за меня служить в доме Владычицы… Он тебе всё у нас покажет, расскажет. Кланяйся, Лыкаш, благородному Коршаковичу!
«Лыкаш», – подтверждая догадку, кивнул про себя Злат. Вслух сказал:
– Я лишь скромная щепка от восьмой ступеньки трона. Доведётся ли повидать здешнего волостеля, великого котляра?
Лихарь ответил:
– Мы нынче к вечеру учителя ждём.
Злат всё же пренебрёг советами Мартхе, вздумал явить понимание воинского пути:
– Он, верно, с орудья идёт во славу Владычицы?
Брякнул, сразу понял оплошку. Мораничи переглянулись. Лихарь не унизил знатного гостя, ответил тонко:
– Наш великий отец по земле ходит и воздухом дышит во славу Владычицы. Он третий день сыновей на лыжах гоняет, ныне, вышней милостью, возвратится.
«Прости, друже! Впредь нипочём твоего вразумления не покину…»
Инберн толкнул воспитанника. Воробыш кашлянул, отважился подать голос:
– Благоволишь ли, батюшка высокоимённый гость, глазом посмотреть, хороши ли палаты приготовлены…