Правду сказать, его куда более удивило, что второй победитель, Ворон, сидел за общим столом, ел, как все, озёрную сырую траву. Но это наблюдение Злат оставил пока при себе.
– Не, – смутился Лыкаш. – Господин державец следит, чтоб снедное силы крепило и нёбо ласкало. А украсы… Это Надейка старалась, чёрная девка.
– Пришли её ко мне, – сказал Злат. – Она заслуживает подарка.
И не понял, отчего Лыкаш как-то тревожно скосился на молчаливого Ворона.
– Учитель… если мне позволено будет спросить…
Ветер просматривал письма, дожидавшиеся его возвращения.
– Спрашивай, старший сын.
– Коршакова сына пристало бы Златцем именовать, но ты его ни разу, даже заглазно…
– Это потому, что мы с тобой сами пригульные, не нам губу оттопыривать. Вот послушай: Люторад опять жалуется. Мо́чи, пишет, не стало в Шегардае сидеть. Люди всё непочтительные, Владычицу бояться забыли, на дворцовые стены брёвна вздымают, нагалом срамные песни орут. Уж он бы, Люторад, их словесным жеглом на разум направил, да старец, в чём душа, – не даёт… Скромным поклонением довольствоваться желает.
Стень помолчал, ответил неуверенно:
– Сколь я помню прежние письма, благой Люторад видит истинное служение в том, чтобы сопрячь жреческое слово с мощью воинского пути…
Ветер досадливо бросил грамотку.
– А я мыслю, нет ничего опасней такого супружества, в особенности для веры. Если вся сила державы преклонится Владычице, у Справедливой скоро переведутся святые. И вот что́ велишь ему отвечать?.. – Взяв другой свиток, сломал печать, пробежал ровные краснописные строки, брови поползли вверх. – Ты вот это послушай-ка, старший сын! Бьёт челом нам Коверька, учёный купец. Вменил, пишет, в заботу себе разыскать и вернуть кое-что из убранства Эдарговых красных палат! Похоже, малый непрост, вызнал, что иные вещицы могли у нас в Пятери задержаться… Особо же две безделицы: «…первая рекше блюдо пирожное превеликое, с проушины для деревянные ручки, с цветы алые да золотые и завитки, его бы двоим человекам к царскому столу выносить…» Что скажешь, старший сын, есть у нас похожее блюдо?
– Не в обиду, отец, – потупился Лихарь. – Я такого в крепости не видал.
– Мало ли, что здесь было, да сплыло после Беды, – нахмурился Ветер. – Ладно, мы воины, нам хоть с золота-серебра, хоть из простой мисы в рот зачерпнуть, было бы что черпать… О! Дам Лыкашке орудье! Скоро его на державство опоясывать, а что за державец, если ни орудья для Владычицы не исполнил? Ворона с ним пошлю, когда из Ямищ вернётся… – Хотел дальше читать, но поднял глаза. – Чем ты, старший сын, опять недоволен?
– Отец… Может, Хотёна моего с Лыкашом? Чтоб долго не ждать…
«И ученики ропщут. Как орудье помудрёней, всё Ворону! Им тоже твою хвалу охота стяжать…»
– Хотён твой Лыкаша, бедолагу, лыжным гоном насмерть уморит и с насельниками обхождения не найдёт. А Ворон пусть привыкает учить. Есть у меня замысел на него.
Лихарь потемнел, ковры на стенах качнулись перед глазами.
«Ужели стенем хочешь ненадобного… Вместо меня…»
Ветер зорко посмотрел на него:
– Оставь ревновать, старший сын. Твоего места он никогда не займёт, а вот с поездом за новыми ложками я его, пожалуй, отправлю… Ты дальше послушай. «Другая же вещица рекше картина, писана по кедровой доске, а доска есть трёх пядей шириною да семи высотою, а явлены на оной картине мученик царь Аодх со царицею и младенец наследник, в обои руках воздетый людям на погляденье…» Об этом что скажешь?
Лихарь стоял как внезапной стрелой пройденный. Страдал, смотрел в сторону. Учитель ждал ответа. Стень кое-как выдавил:
– Доска… зрак утратила… стыд вернуть… вся сыростью съедена, облупилась…
– Ладно, – сжалился Ветер. – Дело неспешное, успеем решить… – Дочитал письмо до конца. – Ишь, Коверька! Не безмездно выпрашивает. Сулит кроме торга серебра взвесить, сколько велим. Но ведь не с царевичей брать? Воссядут на Огненный Трон, всё сочтут.
Лихарь придвинул учителю ещё несколько берестяных писем. Руки, знакомые с тысячей способов отнятия жизни, неукротимо дрожали. Ветер бегло просматривал грамотки.
– Временами кажется, будто я знаю людей, но они не устают меня изумлять, – сказал он со вздохом. – Возгнушалась купчиха мужем-переметчиком… дети ростовщика наследства не поделили… мы-то при чём?.. Хотя… – Он заново развернул отложенную было берёсту. – Волокиту в себя привести дело доброе. Зови, сын, ко мне Беримёда! Пошлю их с Порошей отучать изменщика зариться на чужую красу.
Лихарь чуть помялся:
– Отец… не в укоризну… Белозуб ко мне плачет, орудья просит.
– Ему дано было орудье, – прищурился великий котляр. – Я до сих пор последки расхлёбываю.
Лихарь поклонился, вышел. Оставшись один, Ветер развязал тесьму на последнем оставшемся свитке.
«Поздорову тебе, добрый брат, – писала Айге. – Ты изрядно удивил меня, пощадив негодного Брекалу, но оказался кругом прав. Скоморошек немало прославил Владычицу даровитыми песнями. Всего же краше, как ты и ждал, удаются ему представления выводных кукол. Действо о Беде и спасённом наследнике поистине вдохновенно. Увы только, Брекала не озаботился лучше узнать дикомытов, отчего не смог толком всколыхнуть пересуды, выдразнить откровенное слово. Впрочем, вряд ли стоило ждать, чтобы все повернулись в одну сторону и указали перстами: да вот же он!..»
– Дальше, дальше, – жадно пробормотал Ветер. – Что вызнала?
Айге будто щурилась из-за строчек, умная, хитрая, терпеливая. Радовалась случаю подразнить.
«На Коновом Вене, как всюду, растёт множество приёмных детей. Большинство не помнит истинного родства. Ещё есть целые деревни, прозываемые андархскими, их считают наследием былых войн. Стало быть, наш отрок для здешнего люда своеобычен наружностью, но не дикообразен…»
– Ну?..
«Я свела дружбу с первейшей злыдницей его племени…»
Осторожная Айге не упоминала имён. Мало ли что могло случиться с гонцом, мало ли кому на глаза могло попасться письмо.
«Старуха честит приёмыша упрямым и дерзким, но особых нечаянностей его появления не вспоминает. Сам отрок брал ложку правой рукой, а у лотка оружейника любопытствовал не больше других. Я устроила ему случай явить силу души и нашла паренька не столь податливым, как мы опасались. Он ходил смотреть маньяков и обратился к Брекале, но скоморох, раздражённый насмешками, его отогнал. Ещё скажу, отрок отменно силён, искусен в лыжном делании и неплохо владеет гуслями, хотя истым даром не взыскан…»
Ветер опустил свиток.
– Не взыскан, – повторил он вслух. – Аодха смешили льстецы, хвалившие его дар гусляра…
«Краткость торгового праздника не дала мне времени послать дочь за последними доказательствами его родства. Будущей весной я предполагаю возобновить нынешние знакомства и, волею Владычицы, установить подлинность того, в чём сомневаюсь сегодня».
Ветер окончательно покинул кресло, заходил по комнате. Многолетняя привычка успела проложить тропинку из угла в угол. Лихарь предлагал сменить старый ковёр, но Ветер отмахивался.
– А ведь в руках был, – прошептал он, глядя сквозь оружие на столе, сквозь годы и каменные стены. По брёвнам тына ползли кровавые струйки, смываемые дождём, а над ними бледными пятнами расплывались детские лица. – В руках был…
Снова взял свиток, начал похлопывать по ладони. Незримая собеседница улыбалась ему с лукавым намёком.
– Ты спросишь, не продешевил ли я, взяв старшего, – сказал Ветер. – Нет, Айге. Не продешевил…
В плохие дни Коршак выселял сына из домашних покоев. Крик, слюна брызгами, тяжёлая палка в старческой, но ещё крепкой руке… Злат собирал по двору пожитки, раскиданную одежду. Шёл ночевать к слугам в людскую. Потом батюшка прощал, приказывал вернуться. Злат втаскивал постель и кожух обратно, заранее зная: скоро всё повторится.
Сестра была добра, но у неё Злат опять жил из милости. И никогда об этом не забывал.
Чёрная Пятерь оказывала ему непривычное уважение. В уютной хоромине было даже окошечко, забранное белым стеклом. Снаружи по стёклышку стучал дождь. Что за радость после душного оболока, где ноги толком не вытянешь!
Вечером Злат валялся на подушках, забавляясь в читимач с ближником по имени Уле́ш, когда в дверь постучали.
– Открой, – кивнул Злат.
За порогом, опираясь на костыли, стояла девушка. Очень маленькая и напуганная. Ворон, тёмная тень за спиной, первым подал голос:
– Ты Надейку видеть хотел, кровнорождённый.
Он держал плетёный подносик тех самых заедок, похожих на душистые живые цветы.
– Входи, добрая чернавушка, – сказал Злат. – Ты славно порадовала меня. Скажи, милая, твоё умение от матери или его тебе привили в котле?
Надейка испугалась ещё больше, оглянулась на Ворона:
– Милостивый господин…
Дикомыт поставил поднос, отступил к двери. Снова обратился в непроглядную тень.
– Милостивый господин, эта чернавка… от образа Справедливой… художество постигала…
Злат заметил:
– Ты вряд ли помнишь цветы. Как вышло, что изделием твоих рук обманулись бы пчёлы?
– Этой чернавке было позволено в книжнице травники созерцать…
Улеш принёс кожаную шкатулку. Злат достал витую серебряную цепочку:
– Носи на счастье, искусница.
Надейка удобней перехватила костылики, низко поклонилась ему. Злат заметил на девичьей шее тесёмочку и на ней – розовый завиток раковины. Улыбнулся:
– Жених подарил?
Надейка вдруг покраснела:
– Просто человек добрый… В болезни пожалел… ни разу не видев…
Злат всё косился в сумрак возле двери. Ему хотелось подзудить, испытать Ворона, он не знал как, злился и не мог показать злости.
– Ступай, славница.
Когда дверь закрылась, в створку через всю комнату полетела подушка.
– И вот с ним в Ямищи ехать! Я думал, нет наглей наших выскирегских мезонек, но этот!..
Улеш помалкивал, уставившись на доску для читимача. Он никогда не перечил Злату и вообще редко открывал рот. Он был на год моложе, а в волосах – полно седины. Злат перевёл дух: