Эрелис уставился на доску, сказал вдруг:
– Ты поддавался, Мартхе.
Голос прозвучал как-то так, что Ознобиша покинул скамейку, колени сами собой ткнулись в пол. «Сейчас опалит. Скажет: ты мне чужой. Поди, скажет, прочь…»
– Государь…
– Ты и разыскание моё намерен так исправлять? От истины отойдёшь, желая порадовать?
Ознобиша молчал. Правиться было нечем. «И как он мне теперь доверять сможет? Мой царь…»
– А я вроде боярыню приобидела, – повинилась Эльбиз. – Скверно.
Эрелис будто очнулся. Со скрипом отодвинул креслице, измерил шагами хоромину. Дееписания, к которым чуть что отсылал Невлин, не предупреждали об искушении гневом. О том, как, оказывается, это просто. С досады замахиваться на того, кто не ответит.
К счастью, в памяти жили песни, что пел Крыло.
В гусельных струнах чистым звоном звенел булат побратимства.
Эрелис взял Ознобишу за плечи. Заставил поднять голову. Вздохнул. Тихо докончил:
– Не поступай так со мной, друже.
Щит славнука
В ремесленной Пеньков главенствовали запахи печного дымка, горячей воды и дерева. Распаренного, смолистого. Под перекладиной на уютном берестяном ворохе прикорнул Жогушка. Спал усталый, счастливый, сунув под щёку очередной лапоток. Почти совсем гожий. Строгий брат не то чтобы похвалил, но хоть в растопку не бросил и тотчас расплести не велел.
Сам Светел приподнимал крышку бука, деревянной возьмилкой доставал размокшие моточки корня. Навивал, горячие, податливые. Выполнял загодя связанную основу. Ребята на удивление загорелись, разохотились в дружину, что твёржинцы, что затресские. Ввадились собираться у озера на полпути между деревнями. Пошёл разговор о железном оружии, о мечах.
«Это ж Синяве кланяться! До костра погребального не отработаешь…»
«Ещё меч тебе. Рогатину наточи!»
«С топорами хороши будем пока. С луками…»
Привычным оружием каждый управлялся неплохо. Только не влекло оно, не тянуло из повседневности за воинский окоём.
«А щиты? Щиты сладим какие?»
Заспорили, круглые или капелькой. И насколько большие.
«Во-от такие! – растопырил руки Велеська. – Да чтобы длинные!»
Гарко окоротил мальца подзатыльником:
«Войдёшь во все года, тогда спросим. Не салазки ладим, чтоб с вала кататься!»
«Длинный щит, он для вершника, ногу заслонять, – сказал Светел. – Пешему не способен».
«А из чего? Кожи с воском поди напасись! Венцы железные…»
«Зачем кожу? Сплетём!»
«Вот ещё, – огорчился Небыш. – Без того за станом уходишься, гусли в руки взять недосуг…»
Гарко уже чувствовал себя воеводой. Ответил надменно:
«А у нас в Твёрже бают: кто хочет, творит. Кому лень, у того на всё отговорки!»
Небыш надулся, возревновал. На очередное молодецкое сходбище, поди, явится со щитом получше иных.
«А знаменье какое на щитах понесём?»
Тут все были единодушны:
«Калач!.. Ойдриговичам подавиться!»
Позади тихо открылась дверь. Светел встал, поклонился:
– Пожалуй, бабушка.
Корениха плотней запахнула тёплую душегрею, подошла, осмотрелась. Увидела на полице андархский уд, повеселевший, со склеенной шейкой, с новыми струнами. Ишутка уже примеривалась к нему, училась играть. Не стыд девке, это ж не гусли.
– Над чем засиделся, Светелко?
«Заругается. Скажет, добрый припас на пестюшки перевожу…»
– Щит плету, бабушка.
«…Семь работ неисполненных сыщет. Спать выгонит, чтоб с утра лишку поваляться не норовил…»
Ерга Корениха нагнулась, тронула белую вицу, ещё влажную, тёплую из кипятка. Сколько ни распаривай – как есть железные прутья. А внучек управляется, один прут с другим повивает.
– Возьми на руку, – велела она.
Светел на миг даже растерялся. Оплошку в работе нашла? Вместо ремней у него был привязан к опругам кусок старой верёвки. Светел бросил ужище на локотницу. Стиснул деревянную рукоять, покраснел, выпрямился перед бабкой.
Корениха долго смотрела на внука. Упрямого, хмурого, широкоплечего. Светел затевал уже не ребячьи разговоры о воинстве. Семя давало росток, слова обретали плоть. Мальчонка стал делателем. Воля матери, всё желавшей видеть в нём несмышлёныша, была больше не властна.
Корениха сама выпрямилась, приосанилась. Решилась:
– Поди со мной, Светелко.
Он оглянулся на Жогушку. Положил щит, прикрыл малыша старым кожухом. Пошёл за бабушкой в сени. Наполовину ждал – поведёт в большую избу, станет ругать. Корениха, взяв светильник, отворила дальнюю дверь. Здесь была малая изба, куда Единец Корень некогда отселил женатого сына. Всё с тех пор изменилось: семья, деревня, самый мир вокруг. Жизнь обитала в большой избе да в ремесленной; здесь давно уже не топили. Малая изба стала клетью, хранившей вещи прежних времён. Светел сюда запускал хорька-крысолова, и всё.
А ведь атя с мамой вот на этой лавке молодыми сидели. За руки держались, улыбались друг дружке… И огонь из печки подмигивал, рыжей бородой тряс…
Бабушка воздела свет, осмотрелась:
– Во-он в тот угол проберись, внученько. На лавку вступи.
Светел перелез лубяные короба. Разулся, встал на край лавки. Сиротливо отозвались под ногами голые доски, простывшие без уютных полавочников, без живого тепла.
– Корзины подвинь, – продолжала указывать Корениха. – Куль видишь?
Светел переставил два больших пестеря, наполненных пустыми горшками. У стены обнаружился свёрток из грубой рогожи, плосковатый, широкий. Рогожное плетение залубенело на сгибах, проросло даже не пылью – серой, липкой старческой перхотью. Так паршивеет нетревожимое годами.
Бабушка терпеливо держала светильник над головой.
– Достань, – кивнула она. – Неси сюда, развернёшь.
Внук послушно вытащил куль, положил на пол. Узлы на перевязях срослись в единое целое. Стоило тронуть, ветхое мочало распалось прямо в руках.
Под грязным рядном открылась настоящая циновка, доброго тканья, даже сохранившая мягкость. Светел, конечно, знал, что за нещечко хранилось в рогожах. Один раз даже видел, как атя Жог его доставал. Колени согнулись сами. Светел припал на берестяные четырёхугольники пола. С бьющимся сердцем откинул циновку. Развернул тонкое льняное полотно…
На полу лежал щит. Очень, очень старый, но целый. Дощечки в палец, немного выгнутые, крепко сплочённые. Обтянутые кожей с плеч быка, проваренной в воске. Заклёпки, железный венец, в середине – помятое выпуклое навершье… Рубцы от стрел и клинков… Щит изначально был красным, воск сберёг цвет, лишь с поверхности облетала черноватая плёнка. Светел осмотрел испачканные ладони, спросил почему-то шёпотом:
– Это что?..
– Кровь, – спокойно ответила Корениха. – Пращур выкрасил его своей кровью, ожидая в бою смерти или победы.
Светел даже руки отдёрнул, не смея тревожить святой давний покров. Чуть не спросил, не о дедушке ли Корне шла речь. Нет! Доспех, хранимый Пеньками, был гораздо древней. Там, где к тканым пеленам прилегали верёвки, сквозь черноту казался рисунок. Светел поднял глаза. Бабушка стояла строгая, суровая. Кивнула:
– Расчисти, дитятко.
Светел очень осторожно провёл пальцем там, сям…
Кругом навершья распахивал крылья серебряный симуран. Держал в передних лапах снасть вроде маленького толстого лука, круто согнутого, наряженного десятком тетив.
Склонённую голову внука накрыла бабушкина ладонь.
– Владей, Светелко, – тихо сказала Ерга Корениха. – Благословляю.
Чужая ступень
Если держать отсюда прямо на север, попадёшь в Житую Росточь. Налегке, да не сильно задерживаясь, долетишь в четыре седмицы. Санным поездом, как теперь, – доползёшь месяца за два.
– У твоей любимицы нежное лицо и узкая кость, – сказал Злат. – Право, моим высокородным сёстрам служат девушки, отмеченные куда меньшим изяществом. Она ведь не с рождения на костылях?
Места здесь были морозные, вовсе глухие. Без дорог, без следа. Ни зверя, ни птицы, ни рыбного зеленца. Выскирегская дружина бережно расходовала припас, сличала холмы и бедовники с приметами, означенными в путевой росписи и… уповала на чутьё дикомыта.
– Как ты понял про костыли? – спросил Ворон.
Моранич и кровнорождённый шли за санями, отдыхая после тяжёлого целика.
– Кто скорбит ногами с младенчества, отдаёт всю силу плечам. А Надейка соразмерна не только лицом, но и станом.
– Не зря я её, похоже, берёг, – пробормотал Ворон.
Злат жарко покраснел под меховой харей:
– Я думаю о невесте и замечаю красавиц, гадая о чертах ни разу не виденной… К тому же я столько раз слышал о своём подлом рождении, что неволей высматриваю в других благородство, обошедшее меня самого. Твоя чернавушка могла бы служить праведной сестрице Эльбиз! – Подумал, засмеялся. – Пожалуй, государыня её бы драться костыликами научила…
– Тебя послушать, сокровище Андархайны кого хочешь убьёт. А царевич что? С полатей гузном сажу мести?
Мороз обратил смех в кашель.
– Типун на язык! Государь Эрелис всякому оружию изобучен. Просто он… сказано – государь. Ему премудрым рассуждением врагов покорять. Царевна… – Злат улыбнулся. – Она ж старшая. Сколько лет с братом не знали, доживут ли до вечера. Привыкла меньшого оборонять.
Ворон закатил озорные глаза:
– А жених не знаючи обоймёт…
– Эй, лодыри! – донеслось с передка. – Выходи черёд принимать!
Возчики, люди работные, вежества в обхождении не постигли. Вовсе не знают ни царственных отпрысков, ни гордых мораничей. Могут пугой замахнуться, если старания не увидят. Ещё ведают они, возчики, три крепких слова. Шепнут в заиндевелые бороды первое – и оботуры влягут в хомуты, помчат, будто ретивые лошади по хорошей дороге. Не заметив доедешь!
Другое слово шепнёт обиженный возчик, и неласковому седоку самый ближний путь обернётся тоской, страхом и муками.
А третье слово – заветное. Никому не доведись услышать его. Обращает оно ручных тягачей буйными свирепцами. Лиходеи насели, топчи, бей, круши!..