…Парни живо обогнали скрипучую вереницу, миновали мотающих рогами дорожников. Пока шли из Выскирега в Чёрную Пятерь, Злат хвастливо решил, будто вполне выучился ходить в снегоступах, сокрушать наракуй. Теперь понимал: зря вздумал кичиться. Не выучился ещё ничему.
– Ты молодицу обратно в стольный Коряжин через нас повезёшь? – спросил Ворон. – Или напрямки пустишься?
Вот кто в самом деле шёл легко и неутомимо, даже дыхания не терял.
«Беда мне от болтливого языка! Вольно было про Надейку в сенных девушках рассуждать…» Злат покачал головой:
– Я с окольными в Ямищах остаться хочу.
Шли по-прежнему без следа. Ворон выносил ногу выше колена, разбивал звенящий наслуд. С дикомытом на снегу не тягайся. Кому труд невмерный, а этот приплясывает.
– Все, что ли, от отцов обездоленные? – спросил он через десяток шагов.
Теперь уже Злат надолго умолк. Оглянулся на сани, белые от инея.
– Кто как, – проговорил он негромко. – Вот Улеш, ближник мой… Хотел уже Кокура Скало приёмыша ладком женить, пекарню в руки отдать. Тут объявляется у ворот ненадобный шпынь. Я, мол, рожоный сын твой Утешка, в Беду злыми бурями унесённый.
– Красно врёшь, – похвалил Ворон. Густой пар от дыхания серебрил мягкую молодую бородку. – Так в чём горе его? Лавки дубовые двух сынов не вместили?
– А в том горе, что Скалиха сына вроде признала, сам же Кокура упёрся и ни в какую. Знать не знаю молодчика и дуру-бабу слушать не буду. – Злат вздохнул. – Тот с обиды в кружало… и порядчика кто-то в драке убил.
Ворон смотрел вперёд, на край леса, синеющий вдалеке.
– Владыка милостивую расправу творил, – продолжал Злат. – Отказался Кокура шпыня выкупить. С казни Скалиха заговариваться начала, а там не проснулась. Кокура неделю крепился. Свил петлю из верёвочки, на которую баранки низал. Улеш сперва себя винил, тоже в петлю ладился или в пропасть вниз головой. Потом всё наследье с наддачи пустил и мне в ноги ударился – в новом краю новой доли искать.
Ворон молча грыз коваными лапками наст.
– Брат его Утешка возле края смерти колыбельную пел, – сказал Злат. – Улеш в крепости услышал, заплакал. Другие ребята тоже с повестями забавными, дикомыт. До Ямищ врать хватит.
В сумерках Ворон различил впереди чужой след.
Сразу повеяло грозой. Злат вспомнил жестокую судьбу тестя, россказни о бесчинствах разбойников. Обозные псы вздыбили загривки, стали рычать.
Пока молодые походники снаряжали самострелы, дикомыт вышел на погляд. Вот склонился над узкой полозновицей, вгляделся, сделал шаг и другой. Снял рукавицу с варежкой, что-то ощупал. Поднял к лицу, втянул запах, чуть ли не языком тронул.
– Вовсе усталый прошёл, – поведал он Злату. – Руку правую берёг. Только что был.
– Куда шёл хоть? – спросил Злат.
Ворон вытянул руку:
– В Истомище к ночи метит добраться.
Старую заимку считали удобной для отдыха. Путевники не советовали пробегать её второпях: далее простирался немилостивый Шерлопский урман.
– Вот чего не пойму, – продолжал Ворон. – Нарта пёсья, гружёная, а тащит пеш. Где упряжку покинул?
Злат сразу предположил:
– Разбойники отобрали.
«Дикомыты затечные…»
– Поклажу отстоял, собак отдал, – кивнул Ворон. – Обойти бы стороной этого человека.
«Царям Андархайны свойственно великодушие…»
– Если странник нуждается в помощи, мы окажем её.
– Воины Гедаха Отважного нашли умирающего хасина, – медленно проговорил Ворон. – Царь велел повить его раны, дать припасов и отпустить…
– А тот навёл на Гедахов отряд войско, и благородный царь пал в бою, – подхватил Злат. – Я ничтожен в своей семье, дикомыт, но про Гедаха Отважного песни поют, а Гедаха Сторо́жного, не отмеченного великостью сердца, числят среди предков лишь из уважения к правде.
– Зато Отважный правил два года и один день. А Сторожный – двадцать лет без одного дня. Отец послал меня ради твоего благополучия, не для славы.
– Я не брал у тебя роту телохранителя, Ворон. И сам не ро́тился слушать, как присяжного рынду. А вдруг там бакунич бедует? Мне ради страха мимо брата пройти?
Ворон смёл рукавицей куржу, скопившуюся у прорезей хари.
– Вот что, кровнорождённый… Если до ночлега странника не переймём, я один сбегаю посмотрю, добро?
Нарта вправду оказалась поместительная, четырёх аршинов длиной. Человек меховым кулём сидел на тюках, раскачивался взад-вперёд. Не вдруг заметил лыжников, явившихся из-за низкой гряды. Когда наконец увидел – хотел вскочить, закричать… сил недостало. Взмахнул рукой, повалился. Оружные парни подходили к нему, убирая пальцы от кляпышков самострелов. За спинами бегунов фыркали оботуры, тяжело подминали тор гружёные сани.
– Не помстились… – всхлипнул человек и заплакал, тычась лбом в снег. Спина в полуторной шубе казалась сутулой от широкого мехового оплечья. Правый рукав – разворочен зубищами чуть скромнее медвежьих. Виднелись повязки, неуклюже намотанные, пролитые кровью.
Спасённого взяли в болочок, где ехали семьи слуг. Сзади подчалили санки. Тягу, едва посильную человеку, упряжные быки не заметили. Собаки с недовольным рычанием обходили и самого подборыша, и его нарту.
Два следа сошлись в один.
Ворон догнал Злата, снова принявшего черёд впереди, по чистому целику. Злат ждал перекоров, услыхал неожиданное:
– Я знаю терпельника.
Злат оступился ногой в лапке.
– Ваш, что ли? Из Пятери?
«Ну не дикомыт же… Хотя… если они Бакуню…»
– Нет. Видел, шуба пёсьими хвостами обшита? Его так и зовут – Хобот. Это чтоб упряжка быстрей бегала и вьюга след заметала. Хобот зна́тый мая́к. У лихих людей покражу скупает и по воровским рядам продаёт.
Злат тревожно задумался, чем могли быть набиты мешки на саночках Хобота. В Выскиреге воровского ряда не велось, но добычный двух таких стоил. Злат хаживал с царятами. Видел оружие не беднее того, что досталось в подарок великому котляру. Видел ко́рзна старинной парчи, наспех отмоченные от крови. Детские гремушки светлого серебра…
– Теперь послушал бы ты меня, Коршакович, – тихо, с нажимом проговорил Ворон. – Завтра пусть этот Хобот погреется, в себя возвратится. А послезавтра я пытать его стану.
– Как?.. – Злату влез под кожух мороз. – Зачем?..
Темнота мрела всё гуще, светильников рядом не было, только мерцали впрозелень голубые глаза.
– Пока не скажу. Завтра, если что увидишь или услышишь, дивиться забудь. Молвлю слово, поддакивай знай. А там – как Справедливая рассудит.
Рана Хобота, обнажённая в болочке, отвращала безобразием вспоротой плоти. Рваная кожа, отёкшая мешанина мясных волокон и жил…
– Ты, батюшка, не под волком ли бешеным побывал? – испугались чернавки.
Хобот лишь головой мотал. По лицу стекал пот, слова сорвались бы воплем, а вопить, точно баба-роженица, до поры казалось зазорно. Терпёж кончился, когда стали вправлять обломки костей. Тут маяк, подвывая сквозь зубы, захотел убрать руку. Ворон взял его за шею, чуть-чуть сдавил. Хобот смежил веки, оплыл по полу киселём. Проснулся со всхлипом, когда локотницу, повитую свежей повязкой, укладывали в лубок.
– Пальцами шевелить можешь?
Получилось едва. Ворон посоветовал:
– Станет подживать, труди без жалости. Тогда не замрут.
Ночь Хобот провёл в страданиях. Охал, ворочался, бормотал. Утром то ли отвлёкся хлопотами и едой, то ли полегчало ему. Вылез вон, придирчиво осмотрел нарту: цела ли поклажа.
Его награждали самыми чёрными взглядами, но маяк никакого внимания не обращал. Коли дожил своим промыслом до нынешних лет, значит видел уже всякое и оброс, будто старый секач, доспехом калкана. Какое взглядом – стрелой в упор не проймёшь.
Ближе к полудню Хобот даже выбрался из саней, пошёл сам. Придерживался за верёвочный хвост, после оставил и его. Тропить не порывался, но и лишней милости, чтобы потом отдаривать за неё, не искал. Вчера ещё нарту с грузом пытался волочь, сегодня не раскисать стать!
Чуть позже Злат приметил худое. Санный поезд начал отставать от дорожников. Чуть по чуть, неуклонно. Когда Злат вместе с Вороном отдыхали позади, к ним, покинув облук саней, подбежал возчик:
– Хозяинушко-батюшко! Изнемогают сердешные. Мочи нету дальше брести. Роздых нужен!
Творилось это всё как раз за спиной Хобота. У Злата на миг сжало нутро: неужто лихо путь перебило? Ломая шапку, бородач скосился на Ворона, из гла́за в глаз стрельнула искра. «Молвлю, поддакивай знай…» Злат надулся, жаль, харя скрыла грозные брови:
– Перепряги лишний раз, да и будет с них! Какой ещё роздых?
– Батюшка…
– Твоё слово каково будет, следопыт?
Ворон отозвался неспешно:
– А таково, что в Истомище тянуть надо. Там, ежели путевнику верить, тебеневать способно.
– Ой, кормилец… Путевник твой людьми писан, а люди чего не наврут…
– Дальше гони, – со всей важностью приговорил Злат. – У тебя пуга на что?
Оботуры вправду шли угрюмые, неспокойные. Ревели, нюхали воздух. Кладеные быки зло нацеливали рога. Неужто гон вспоминали?
Настал новый черёд тропить. Теперь Злат жил не усталостью тела, не муками истянутых ляжек – ждал потехи. Ворон помалкивал, трудился себе. Однако стоило свалиться назад, как перед Златом затряс седым веником уже другой возчик:
– Снизойди, милостивец! Вовсе не могут болезные, вот-вот ноздрями кровушка хлынет… Остановиться бы!
Злат ощутил себя скоморохом, лицедеем на подвыси. Взялся чваниться, как не выдумал бы и праведный Коршак:
– Остановиться? Ещё чем лени своей велишь потакать?
– Отец родной…
– Ты, Ворон, что скажешь?
Ворон долго молчал.
– Погоди, – тяжко выговорил наконец. – Мы ведь ту чужую ступень вроде не пересекали?
– Да тьфу на тебя, парень, молвишь тоже! Как можно?
Хобот не оглянулся. Лишь под мотающимися хвостами оплечья одеревенела спина. Голос Злата на краткий миг стал совсем батюшкиным:
– Твоё где место, холопец? И до Истомища слышать более ничего не желаю!