Однако тучи над поезжанами опускались всё ниже. По завершении очередного круга трудов перед Златом пополз на коленях третий возчик. Самый старый и опытный.
Всё повторилось. Злат, разойдясь, со вкусом посулил воткнуть деда в умёт головой, да там и оставить, в рученьки же замест пуги и вожжей дать хвосты, у любимых оботуров оттятые:
– А туши морозить велю, чтоб наверняка до Ямищ дойти…
Кто, когда являл в обращении с возчиками столь непреклонно-лютую волю? Дед заслонился шубным рукавом и удрал, громко сетуя:
– Как есть чадо Жестоканово! Тоже нравен был, на злые приметы взора сокольего не обращал… И где теперь?
Злат на этих словах запечалился, ибо старинушка слегка хватил через край. Хобот всё не оборачивался, чужие победушки ему были без надобности, но маяцкие уши под меховым куколем напряжённо переползали к затылку, дабы ни полсловечка не пропустить. Злат увидел это и снова возвеселился.
От Истоминой заимки с прежних времён остались только название да угловые камни подклетов. Старикам верить, в этих местах растили рожь и ячмень, теперь полей от бедовников не разберёшь. Здесь когда-то пустил корень прадед Бакуни, уроженец Шегардайской губы. Строился из доброй лиственницы, навечно. Правнуку выпало разбирать венец за венцом, увозить на новое место. Туда, где смрадное тепло Ямищ сулило худую и бедную, но всё-таки жизнь.
На Истомином забытище не сбереглось даже тына – въезжанам обставиться от дикого леса. Злат велел завернуть сюда не ради удобства ночлега – из уважения к родительскому чину невесты. Шастнуть второпях мимо, поклона не отдав? Нехорошо…
Легко было найти почитаемые могилы на вольном холме. Пламя Беды, пришедшее с юга, жестоко ободрало шеломя, превратило в каменный останец. Погребённые вновь подставили грудь за детей, как то родителям заповедано.
– Жаль, прахов не сыскать, – сказал Злат. – Чаянушке бы свезти памяткой драгоценной!
Они с Улешем забрались на жальник по отлогой северной стороне. Принесли огонь, разложили вышитую скатёрочку. Поставили кашу, добрую строганину, кружок постилы – тризнить вместе с усопшими. В руках Злата весело звякнул андархский уд, маленький, как раз для похода.
Не серчай, суровый прадед,
Что на правнучке женюсь!
Красоты девичьей ради
Никого не забоюсь!
Кто познал огонь свирепый,
Не заблудится в пути.
Удирай-ка, пращур, с неба,
Да старуху прихвати!
Злат запевал, Улеш подхватывал. Голос у неклюда объявился сильный, красивый, неожиданно звенящий подспудным весельем, которое как веснушки на щеках: если нет, не приклеишь, а если уж есть – и смерть не сотрёт.
Чтоб на свадебной пирушке
Мёд и пиво с нами пить,
Чтоб невестины подушки
Сладким шёпотом подбить…
Ворон сперва держался в сторонке, тёмной тенью в ночи.
Наконец выпростал руку, сунул за пазуху. Улеш чуть не поперхнулся, когда к пению струн добавились протяжные вздохи и задорный щебет кугиклов. «Ну как счастью не быть? – спрашивали, трепеща, соловьиные горлышки. – Иначе зачем родители жили, на что жизни свои в муках и трудах полагали?»
У печи, за крепким тыном,
Жизнь продолжится детьми.
Воплотишься, прадед, сыном,
А старуха – дочерьми!
Шерлопский урман
До утра Злат передумал множество дум, и хоть бы одну добрую. Давние родители Чаяны ему не то что светлого сна не послали – вообще почти никакого. «Гнушаются во мне семьянина признавать. А может, душеньки в Ямищи отлетели, вправду у милой подушки вьются…» Братец Аро говорил: в дружине им редко удавалось по-настоящему выспаться. И ничего. Тело всё равно отдыхает, пока мирно лежит. Злат тогда не очень поверил.
Забыться удалось, когда из корзинки вылез котёнок, в поисках уюта втиснулся под хозяйскую шею.
Утром Злат покинул болочок хмурый, но на удивление бодрый.
Мычали упряжные оботуры, вернувшиеся с тебенёвки. Ворон, голый по пояс, умывался снегом. Не спеша, с удовольствием. Возле походного очажка металась стряпеюшка. Без горячей заварихи как в дорогу пускаться?
Из котла над углями булькало густыми и долгими запахами Выскирега. Злат неволей улыбнулся. Водоросли, разварной кисельный корень, рыбная мука, птенцовый жир…
В животе приветственно забурчало.
Одного жаль, стряпея нынче поднялась с левой ноги. Хобот, что ли, кряхтением над больной рукой спень разгонял?
Женщина вконец осердилась, пустила в Ворона тряпкой:
– Ишь разнежился! Молодой, стыда нет! Иди хлёбовом добрых людей обноси!
Дикомыт обернулся, невозмутимо, надменно. Смерил взглядом языкастую тётку. Взялся за гашник: а вот совсем развяжу! Парни стали хохотать, но неробкая статёнушка лишь прибоченилась:
– Удивить вздумал! А то мало я в поварне стеблей да клубней повидала, мало ножиком искрошила! Тебе, говорю, отскребать, ежели на дне пригорит!
«Да с чего… – изумился было Злат. Вспомнил, закрыл рот. – Что молвит, поддакивать…» Под кожух вновь забрался мороз.
Мартхе сказывал… Не Злату, вестимо. Эрелису, господину своему. О чём был сказ, Злат не спрашивал. Брат с сестрицей два дня потом ходили в воду опущенные. Самому Мартхе словно болячку развередили. Отвечал невпопад, пребывая мыслями неведомо где. Шептался с царятами, поминал рынду Космохвоста, какого-то Ивеня. Все трое замолкали, когда входил Невлин.
По лицам, по обрывкам речей Злат смекнул: сказ был о замученных котлярами. Тогда же он услышал про Сквару, побратима юного райцы. Мартхе давно не имел никаких известий о нём. Боялся: тот словом ли, делом уже допросился погибели. Непременно долгой и страшной.
«Взял спел им что-нибудь, а они…»
После разразилось собрание Высшего Круга. Громом небесным – совет братца Аро. «Пиши, Мартхе, своему дикомыту письмо, а я отвезу! – вспыхнул Злат. – Он ведь грамоте разумеет?»
Райца стал белей трескового брюха:
«Не стану. Они прочтут…»
«А я укрывом передам. Под рукой!»
«Не знаешь ты их. Чего не увидят, умом дойдут. А он же лгать не умеет. Братейку сгублю…»
Никакого Сквары Злат в Чёрной Пятери не нашёл. Зато вдоволь насмотрелся на «них». На тех, чьи треклятые имена Мартхе до сих пор с трудом выговаривал. Узрел сурового воздержника Лихаря и Ветра, любимого учениками… Чем дольше смотрел, тем сильнее дивился. «Ты, правдивый райца, не путаешь ли чего?..»
Ворон окал по-дикомытски. И приметный рубчик в брови носил. И кугиклами баловался, да.
А ещё – собирался пытать Хобота, не открывая даже о чём.
Вот так, добрый Мартхе. Вот так.
Вчерашняя незадача длилась. Оботуры еле переставляли копыта. Возчики бессильно щёлкали пугами и то материли, то ласково уговаривали «сердешных». Не помогало. Умирая на ходу, поезд плёлся рекой Шатун, промёрзшей до дна. Попирал сомов и налимов, повисших в тёмном стекле донных ям.
Имён зря не дают. Русло знатно петляло, как бы с налёта отскакивая от утёсов-бойцов.
– У вас на Коновом Вене такие же кручи? – спросил Злат.
Он придерживал шапку, оглядывая высоченный утёс, ледяной или каменный, поди знай.
Ворон посмотрел, только фыркнул.
В стороне за сугробом неуклюже возился Хобот. Оглядывался на поезд, боялся отстать, но телесная нужда сроков не знает…
Никто не сомневался: грозное Жестоканово чадо велело бы драться прямоезжим путём, да на берегу высился крепостной тын – Шерлопский урман. Злому Коршаковичу пришлось себя обуздать, выслать на развед дикомыта: вдруг, против всякого вероятия, сыщется удобный для проезда бедовник?
Ворону что! Повесил за спину беговые ирты, пропал с глаз.
Вернулся он незадолго до полудня. Клубом позёмки вылетел из-за бойца впереди. Таким страшным ходом пронёсся мимо упряжек, махавших давно оплаканными хвостами, что псы поднимали лай уже вслед. Люди заметили: храбрый моранич был сам не свой. Харя на темени, зенки выпучены и волосы дыбом. Сразу метнулся к Злату – в ухо шептать…
Злат, выслушав, осенил себя знаками всех сущих Богов. Последним, как было замечено, сотворил трилистник Владычицы. Размашисто, с небывалым чувством и страхом.
– Охти-тошненько… – дружно вострепетали обозники.
В мо́рочной мгле, окутавшей берега, гневными ратями витали нежилые жильцы.
– Что же не насядет лешая сила? – пискнула стряпеюшка. Та, что утром смело грозила всем на свете клубням и стеблям. – Чего ждёт?
– Известно чего, – вздохнул белый дединька. – Тьмы ночной, непроглядной!
– Да за что гнев? Уж и рыбкой Хозяинушкам поклонились, и пряничками домашними…
Ведун-возчик, без правды изобиженный вчера Коршаковичем, на самые глаза спустил мохнатые брови:
– Нечистоту, знать, в ком-то зачуяли. Грешное дело, перед дорогой не исповеданное!
Тут уж все взоры и указующие персты обратились на Хобота.
Маяк не очень заметил. Подхватив долгую шубу, неловко вскидывая снегоступы, дыбал в сторону от обоза. Тридцать третий раз за одно утро. И было ему уже не до того, чтобы скрываться, присаживаясь по великой нужде. Он отвергал еду, лишь с болезненной жадностью глотал согретую воду, но и вода не удерживалась в черевах. Хобот вернулся к поезду злой, бледный, осунувшийся. Его зримо качало.
Утешая напуганных походников, стряпея с необычной щедростью обносила их лакомствами. Мурцовкой, остатками заварихи, стружёной рыбой, теми самыми пряниками. Люди благодарили, с надеждой отщипывали толику ба́йкалам, ди́коньким, вольным и прочим, смотревшим с береговых круч. Лишь Хобот, зеленея лицом, отворачивался от угощения.
– Не пущу на ночлег! – крикливо сулила стряпея. – Ишь брезговать взялся, а сам насквозь провонял!
Псы обнюхивали кровяные пятна, тянувшиеся по снегу за маяком.
Селезень-камень
Злат, не чуждый книжной словесности, знал: «пыткой» прежде звался просто расспрос. Любознательный и усердный. Но сын восьмого царевича был также сведом в летописаниях. Назубок знал деяния восемнадцати Гедахов, шести Хадугов, четырёх Аодхов и прочих. А значит, и то, сколь часто усердный расспрос применялся к бунтовщикам, людишкам несговорчивым и жестоким. Дивно ли, что с годами изменил значение не только шегардайский «позор»?