В переднем дворе Чёрной Пятери торчал столб в неполную сажень высотой. Он казался обугленным. Вплотную подходить и присматриваться Злат убоялся. Глаз искал на земле у подножия горелое место. Казалось, оно залегло там, выжженное незримо.
«Это здесь казнят за измену?»
В каменном дворе легко рождалось эхо, но голос Ворона как будто упёрся в настенные войлоки:
«Нет. Этот столб свят. Здесь обидевшие Мать берут свою честь».
Злат убоялся допытываться подробностей. Перед поездкой он по совету наставника Ваана листал книгу о Хадуговых гонениях. Нарисованные мученики с улыбками падали в кипящее масло. Знать бы Ваану: дома непризнанный батюшкин сын забегал греться в поварню. И что такое «вертеться, как короп на сковороде» ведал не с чужих слов.
«Холодницу покажешь?» – напомнил он дикомыту.
Ворон молча повёл его к неприметной двери под отлогой каменной выкружкой. Дверь, снабжённая личинкой и скважиной для ключа, стояла отомкнутая. Злат увидел резное изображение в четверть плоти: как бы один человек, но с двумя лицами, обращёнными одно другому навстречу. За порогом начинались облупленные ступеньки, уводившие, как помстилось сперва, в кромешную темень.
«Гляди под ноги, кровнорождённый».
Злат бережно сошёл на колючую залежь битого камня. Внизу стоял дух скверны и затхлости, особенно гадкий после хрустящего лесного мороза. Оконце под потолком впускало свет из другого мира. Проникая в холодницу, частички дня теряли силу, кружились беспомощными пылинками, гасли у пола.
Цепи, свисающие со стен. Пустые ошейники.
Здесь творилось то, о чём сказывал Мартхе. Неприступная решётка. Космохвост. Сквара…
Злат не сразу рассмотрел в холоднице человека.
Тощий парнишка очень тихо сидел в углу, обхватив руками колени. Он не поднимал головы, но у Злата отозвался болью локоть.
«Это за меня его? Сюда?..»
Ворон стоял у двери. Не торопился ободрять Шагалу, кутать в скрытно пронесённую душегрейку.
«Нет, кровнорождённый. Ты ни при чём».
Злат сам рос почтительным сыном. Для сторонних гостей ему тоже всегда жилось сыто и хорошо за батюшкиной заступой.
Когда вышли наружу, он вполголоса предложил:
«Если кто захочет еды ему сбросить, я бы постерёг…»
«Ты не понимаешь, кровнорождённый».
Ворон смотрел куда-то вверх. Злат тоже вскинул глаза, но увидел только туман, восходивший над развалинами внутренних хором. Он спросил:
«Где нужду можно справить?»
«Великую или малую?»
Злат удивился, но ответил, что малую.
«Пойдём».
За маленькой дверью у подножия Наклонной опять начались ступени под землю. Здесь было тепло и сыро, ход показался Злату знакомым: где-то рядом бурлил горячий кипун, согревавший мыльни и портомойни. У одной двери виднелся вместительный широкогорлый кувшин. Ворон снял крышку. В нос шибануло запахом стоялой мочи.
«Что за раскат, где учитель от тебя выпередки ждал?» – делая своё дело, спросил Злат.
«Да так… косогор на старой дороге».
«Просто косогор?»
С другого конца хода показалась вереница мальчишек, уныло плетущаяся к портомойне под водительством Белозуба. Злат обратил внимание, как при виде Ворона босые подростки согнали с лиц тоску, приободрились, прошли в дверь, чуть не приплясывая. Двое последних забрали кувшин. Злат посмотрел на Ворона. Дикомыт улыбался.
«Они наказаны?»
«Нет, кровнорождённый. Идут бельё в чану попирать».
Они поднялись обратно к двери, но у порога Злат натолкнулся на вытянутую руку Ворона. Миг спустя почти прямо над головами что-то подвинулось. Зашипело летучими змеями, сожравшими солнце. Загрохотало – и в чёрный дворик тяжёлым потоком сошёл сырой снег. В белых струях мелькали как бы ледяные осколки ошейников, силившихся запереть гулы в горле Наклонной.
Возле ног Злата упокоился последний звонкий желвак.
К ранним сумеркам выскирегский поезд обратился лукавой скоморошней, представлявшей для одержимого трепетом одинокого зрителя. Походники так радовались случаю избыть дорожную скуку, что перед ними, право, сняли бы шапки опытные лицедеи. Никто не согрешил против замысла, не дал Хоботу заподозрить расставленную ловушку. Впрочем, Хобот был уже не в том состоянии, чтобы уловить нечаянную ухмылку, а и заметив – верно истолковать. Его черева истекали наружу смертным потоком, кровавым, страшным, неудержимым. Гашник исподних портов впору было так и нести развязанным в негнущейся от мороза горсти. Чуть вернулся к саням, и вновь с дороги бегом!
– Что там? – подгадав время, насторожилась стряпея. – Чужой, что ли, мелькнул?
– Да где?
– Вона!
Старичок-возчик сощурил выцветшие глаза:
– Ну тебя с чужим! Он разве покажется? Пёс это.
– А я о чём? Собачка лешая…
Другие тоже начали вглядываться.
– Рубашкой сера…
– И бесхвостая!
– А почему сквозь неё куст видно?
– Зря ли ворон вчера над поездом летал, каркал!
– Да он всё время тут вьётся, – пискнул кто-то. – И каркает знай…
Болтливого утянули за оболок вразумлять. Прочие старательно ужасались:
– Ишь зубы оскалила!
– И ещё кружат, ещё, глянь…
– А куда бегут?
– Наверно, туда, где война будет.
– Ой, горенько! Не к добру…
Даже Хобот на время забыл свою скорбь, вертел во все стороны головой. Страшное диво ему так и не показалось, а вот за сугроб заскочить он еле успел. Вернулся шаткий, лицо совсем восковое. Застонал, рухнул на нарту. Ворона упрашивали ещё сходить на развед, он пугливо отказывался. Вдохновенные обозники восплакали к Злату. По грозному приказу «батюшки-хозяинушки» дикомыт очень неохотно убрёл к берегу. Вернулся вдвое быстрей утреннего и пуще прежнего оробевший.
– Следы, – залетало над поездом. Люди всегда всё знают, даже то, о чём слуга шепчет на ухо господину. – Следы пёсьи кругом! За снятыми шкурами пожаловали. За хвостами…
Возчики начали останавливать сани. Народец постепенно собрался в кружок, посредине которого стоял на коленях, озирался, комкал плетёный гашник зачуявший гибель Хобот.
– Я вам поперёк пути свою ступень не метал!.. – ещё пробовал он огрызнуться, но голос утратил силу, сипел жалко, надсадно.
– А правду ли бают, – спросила стряпея, – когда в Веретье зеленец позноблять начало, они пришлую бабу в бочку закрыли, хворостом обложили да подожгли?
В иной день Хобот, пожалуй, мог задуматься, откуда выскирегской служанке знать притчу, случившуюся в заглушной деревне Левобережья. Ныне, однако, смекалка у Хобота вытекла туда же, куда почти всё нутро. Он схватился за нож:
– Не дамся… убью…
– Ха, – сказал Ворон.
Дединька-возчик огладил белую бороду:
– Ты, подборыш, вот что послушай. Мы все тут грешны Богам: без срама да без греха никто ещё рожи не износил! Только мы, как от пращуров заведено, при начале пути исповедали, кого что тяготило… неча тайным злодеяниям под полозьями застревать!
– А тебя, отецкого сына, – подхватил другой, – мы только по имени знаем, да и то: у маяка имён небось, как у рыси пестрин!
– Маяки люди тёмные. Сойдутся, на особом языке говорят, добрым мирянам неведомом.
– Давай-ка, любезный, исповедуй добром! Что за плечами такого несёшь, что нам с твоего появления совсем удачи не стало?
– Не то, – приговорил третий, – уж не обессудь, прямо здесь тебя и покинем. Нежилым жильцам, бесхвостым собакам, всей неключимой силе урманной…
Златичи одобрительно гудели, поддакивали, кивали. Говорить осмысленные слова Ворон им не доверил. Молодые, не выдержат, захохочут.
У маяка из-под разметавшейся шубы выползла багровая струйка. Он взмолился хрипло, страшно:
– Не бросайте… не здесь… два дня ещё… У Селезень-камня останусь, там подберут.
– Кто?
– Люди вольные…
Поезжане притихли, затеяли переглядываться. Злат нарушил молчание:
– А я-то гадаю, человек или зверь лесной тебя упряжки лишил.
Хобот обернулся к нему, взгляд был тёмный, мёртвый.
– Мне, добрый господин, лютая сучилища упряжку смутила. Давно бы тварюгу прибить, а я знай кормил… – Приподнял повитую руку. – Вот, получил за добро.
Ворон выслушал не переменившись в лице. На что ему занадобилось спросить именно об этом и именно так, Злату недосуг было гадать.
– Что же ты, дорожный человек, сразу нарту не бросил, на полдень не повернул? Уже добрёл бы к жилью. А если бы нас Боги не нанесли?
Хобот мотнул кудлатой башкой, да так, что заметались хвосты оплечья. Он не хотел больше говорить, но из лесу долетел вой. Близкий, полный предвкушения и потаённой насмешки. Маяк пуще прежнего съёжился под полуторной шубой.
– Той шаечке вольной я драгоценные снадобья… из самого Шегардая… Денег плачено – до завтра не перечесть! Если не довезу, лучше самому в петлю…
Драгоценные снадобья! Злату пришлось удивиться:
– А бают, повольники за весь неимущий народ голодные и раздетые ходят. Что, панибратья твои царский поезд разбили с данями за двенадцать лет? Зеленец торговый обнесли?
– Какой зеленец… Телепеня промышленника подстерёг. Тот на правый берег земляной дёготь вёз. Я сам-то не видел… Мне порты богатые отдали, и те насквозь провоняли.
Злат не сдержал уже настоящего удивления:
– А мы совсем другое слыхали. Будто дикомыты его… Так, стало быть, крови на тебе нету? Или всё-таки есть? Исповедывай!
– Перстом не тронул, – усердно правился маяк. – Бакуню молодой один порешил, Лутошкой люди зовут… ни при чём я!
– Уж так ни при чём? А навёл кто, снова не ты?
– Истинно, не я! Я же что, моё дело маячить… злые дела на добрую пользу обращать…
Из лесу вновь донёсся вой, звучавший голодом и надеждой.
– Не унимаются, – зашумели походники. – Не до конца ты, Хобот, душеньку опростал!
Торговец краденым затрясся, заплакал, только слёз не было.