В сенях Лигуй метнул с плеч кафтан, мокрый, изодранный о сучья и пни. Не глядя схватил бочонок дёгтя из ряда, выстроенного у стены. Внёс в избу. У печи возились две бабы. Лигуй взмахом руки смёл всё, что они выставили на стол. Брякнули скалки, пылью разлетелась мука!.. Обеих дур метлой вымело за порог. Лигуй понял, что́ нужно делать. Бросился, заложил дверь. Вот теперь никто не помешает ему! Он поспешно раскупорил заветный горшочек…
Загодя сделанные знамена не подвели. Каменное сердечко забилось, начало исторгать свет. Послушно вспыхнула берёста. Лигуй взялся зажигать светильники, лампы, сальные плошки, найденные на полицах. Дёготь плескал на пол, на одежду. Изба озарилась. Ещё света, ещё! Берестяной клок обжёг пальцы, Лигуй бросил его, схватил новый. Поплыл дым, это было хорошо. Выходец из Кромешного мира не сунется к дымному очагу. В дверь ломились снаружи. Лигуй засмеялся. Он ни с кем не поделится светом, никого не пустит в избу, где сулит оборону Божий огонь…
С горки на другом краю болота за пожаром наблюдало несколько человек.
– А я уж думал, так и загибну, отмщения за батюшку не увижу, – сказал Коптелка. Сотворил святой знак. – Не попустила Моранушка.
Он сидел верхом на кореннике, погрузив руки в длинную шерсть. Смотрел не мигая на пламя, рвавшее туман. Бык заворачивал голову, гладил так и не спиленным рогом хозяйскую деревяшку. Коптелка уже избавил его от кольца, вдетого за непокорство. Пристяжной стоял рядом с братом. На белых лбах вкривь и вкось запеклись красные полосы. Скоро всё заживёт.
– Славься, Владычица, – сказал Ворон.
– Был Порудный Мох, прозовётся Лигуевой Гарью, – предрёк Злат.
Дикомыт переступил беговыми иртами:
– Чести много.
Он уже отодрал от лица «кровавый» потёк, но из ворота казались чёрные и зелёные тряпки. Тугому Бакунину луку хорошо лежалось в руке. Лебединых стрел в туле убавилось по числу Лигуевых ухорезов, не добежавших до зеленца.
– Я тоже мог перед ними из сугроба встать, – проворчал Злат ревниво. Коптелка предлагал ему сесть на второго быка, он с непривычки убоялся, теперь жалел.
Ворон кивнул, глядя через болото:
– Мог. А они могли стрельнуть с перепугу.
– А в тебя бы стрельнули?!
– А я от калёной стрелы крепким словом заговорённый.
Злат довольно насмотрелся на моранича за время похода. Принял бы на веру и ещё что похлеще.
– Дёготь горит, – глядя на страшное пламя, определил Коптелка. – Не впрок пошло краденое!
За болотом редел туман, съедаемый неистовым жаром. На старом поле толпой сбились погорельцы. Яростный свет стелился по снегу, наделяя их шаткими, невозможно долгими тенями. Ни ухожи отстоять, ни добро вытащить. Спасибо, выскочили живые!
Вот тяжело застонала, рухнула крыша. Лигуевичи отпрянули дальше, жар как будто метнулся в стороны по земле. Почти разом по всей длине вспыхнул тын. Загородил долгой крадой гибнущий двор.
– Отстроимся, – подал голос Улеш.
Коптелка передвинулся на уютной спине, ответил громко, уверенно:
– Не впервой.
Коряжинские выходцы с десибратовичами стояли плечом к плечу. Все они храбрились на бой. Теперь были рады: никто кровью не замарался.
Толстенные рассохи подпорных столбов, ещё видимые в огне, заваливались, распадались угольем.
Злат вдруг понял, что боится покинуть Ворона взглядом. Орудье тайного воина было завершено. Отвернись – растает в ночи, и следа не сыщешь. Уже теперь отчуждился, суровый стоял, незнакомый. Пристально разглядывал погорелую Лигуеву чадь, растерянно снующую за болотом. Не спешил снимать тетиву с лука.
– Порейки не вижу, – сказал он наконец.
– И я не видел, – подтвердил Коптелка.
– И мы, – на разные голоса отозвались ребята.
Да ну его, Порейку! Мысли Злата уже текли в будущее. Всё же к лучшему, наверно, что батюшка не исполнил угрозы, не отдал в котёл. Дикомыту теперь бежать домой, в Чёрную Пятерь. Как есть одному через Шерлопский урман, мимо Селезень-камня, мимо Истомища… А там, поди, опять на орудье, чтобы увенчать его кратким мгновением торжества. А потом снова.
Пока Владычица не поцелует где-нибудь на безвестной тропе, не укроет снеговым одеялом.
Коршаковичу тоже хотелось стоять с боевым луком в руке, наблюдать за смятением недобитых, но его удача в другом. Он наконец увидит Чаяну, и горе больше не найдёт к ней дороги. Оживёт промысел, вновь появится на купилищах земляной дёготь. Даже Порудница не заглохнет: хоть Улешке над ней старши́нство вручить… Сколько дел! И каждое – змей о семи головах. И каждое в черёд победи. А наградой – нежные руки, тёплые губы, топот детских ножек в избе…
Ворон подслушал его мысли.
– Будет то, что будет, кровнорождённый, – проговорил он негромко. – Даже если будет наоборот.
Песня о великом копье
Про себя Ознобиша был наполовину уверен: когда восторг и тревогу первых открытий в книжнице сменит бисер ежедневных трудов, с царевны станется заскучать. Озорнице и непоседе, знавшей по именам всех союзников «дяди Сеггара» и в особенности всех его недругов, – ей ли раз за разом подливать масло в светильник, трудить глаза, силясь отличить узор случайных потёков от прихотливого течения додревних письмён?.. Девичья ли забава – воссоздавать дела старины, испятнанные кровью и вероломством?
«Это мои отцы и матери», – сказала Эльбиз.
Они к тому времени разобрали уже достаточно. Ознобиша пытался предупредить:
«Их слава может оказаться не столь возвышенной, как мы все привыкли считать…»
«Это всё равно мои предки. Других не надобно».
«Но ты всяко узнаешь, когда я государю Эрелису разыскания поднесу…»
«Ты дурак, Мартхе! – рассердилась царевна. – Ну вот почему, как мне что полюбится, тотчас отнять норовят? Ещё ты начни меня за прялку засаживать!»
«Я дурак, – согласился Ознобиша. – Но ты лучше всех знаешь: отрока со стороны в дружину просто так не берут. Велят доказать, что впрямь иной жизни не мыслит. Поэтому искушаю…»
Эльбиз буркнула, остывая:
«Сравнил! То дружина!»
Ознобиша спрятал руки в нарукавники, отмолвил строго, спокойно:
«Если бы я не равнял свой долг райцы с долгом витязя воеводе, твой брат меня бы вряд ли приблизил».
Больше они не спорили. Царевна только сводила в книжницу Серьгу. Чтобы знал, где искать её, если неотложно занадобится. Верный дядька, доживший до седой бороды без малейшей нужды в грамоте, заметно подивился новой причуде любимицы, но дорогу запомнил.
Город уже оправился от испуга, навеянного едва не случившимся кощейским нашествием. На каждом углу звенели струны. Уличные сказители славили порядчиков, воспевали мужество бесстрашного Гайдияра:
То не буря киянская веет –
Разгулялись лихие кощеи!
То не скалы встают над волнами –
Это щит неприступный над нами!
Горожане милостиво подавали певцам. Ещё вчера торговый люд жаловался на поборы, сегодня наперебой хвастался:
– А меня за пирог с молоками старшина Обора благодарил!
На Ближнем исаде давно смели в обрыв пепел, оставленный чучелом дикомыта. Теперь в огне распадались набитые ветошью поличья переселенцев. К ногам кукол с проклятиями летели тресковые головы, не проданные на торгу. Этот пепел тоже смывало дождём.
Посередине исада громоздилась лобная подвысь. Лицедеи с утра до вечера представляли деяние Гайдияра. На вразумление тем, кто сам не ходил к Зелёному Ожерелью. На веселье тем, кто ходил.
Сейчас у потешников была передышка. Народ медлил расходиться, ждал нового начала.
Ознобиша в толпу не полез, но посмотреть остановился.
– Вот кому Справедливый Венец воистину впору!
Купеческий сын гладил молодые усы тем движением, что многие подмечали у Гайдияра. Таких юнцов в достатке было по городу. Паренёк заметил взгляды, храбро продолжил:
– Небось и кощеям окольный путь показал бы, и дикомытам укрощение сотворил!
Молодца неожиданно поддержал важный бородач в долгом охабне, расшитом золотыми птицами, синими рыбами:
– И моё слово такое, что по нынешним делам смотреть надо, не по ветхим лествицам! Пока смелый царевич жизни за нас не щадил, где, спрашиваю, шегардайский во… – хотел в запале ляпнуть «ворёнок», опамятовался, – наследник отсиживался?
– Гайдияр люб! – крикнул молодой. – Гайдияра на государство!
Клич не то чтобы упал в пустоту.
– Венчать храброго Гайдияра!
– Эдарговича проводить, отколе пришёл!
– Ему на север дорога! В отцовский воруй-городок!
Ознобиша почувствовал, как собралось узлами нутро. Честь Эрелиса требовала заступы. «Потопчут… Прибьют…»
Рука сбросила с головы куколь.
«Хоть государыня сегодня дома осталась…»
Его узнали.
– Райца… райца Эрелисов… дикомыт…
Кто-то опасливо отодвинулся.
– Ты, добрый Жало, рад честить четвёртого сына прежде третьего и не велишь считаться рождением, – услыхал Ознобиша собственный голос. – Что ж сам родителем пеняешь моему государю? И добро бы прямыми делами его, а то дымом без огня! Как тебя понимать?
Он сжал кулаки, почти ожидая, что сейчас его схватит сотня рук… да и поволочёт прямиком под каменный нож.
Ничего не произошло. Народ с любопытством смотрел то на него, то на багрового Жала. Даже местечко освободили: кто кого?
Распря хоть и словесная, а всё людям радость.
В это время с подвыси, изображая боевые трубы, замычали берестяные рога. Позоряне тотчас забыли спорщиков. Ознобиша успел заметить некое облегчение на лице Жала.
Бородатые воеводы, один другого обширнее и страшнее, в верёвочных подобиях кольчуг, кружились на дощатом помосте, зычно перекидывались оскорблениями.
– Вот уж чудо из чудес: у Поморника хвост облез!
Дружинам места наверху не нашлось. Они топтались у подножия, три и три человека, различные цветом налатников. И тоже старались вовсю. Отвечали на глаголы чужого вождя выкриками, грозными взмахами копий. Своему вторили согласными ударами деревянных мечей по щитам. Оружие и доспехи, исполненные для деяний древних царей, мало напоминали теперешние, но в том ли беда?