– Возбранить недолго, – сказал Ознобиша. – Одна беда, уличных воришек с тех запретов меньше не станет.
«Меня другом зовёшь, а я ведь моранич. И Космохвоста, твоего второго отца, на воинском пути обучали…»
Царевна подслушала его мысли:
– Добрый царь Аодх не Лихаря мечтал видеть, когда котёл наряжал!
Ознобиша первым выбрался в широкую наклонную улицу, снабжённую отлогими ступенями для пеших и гладкими желобами для тележных колёс. По потолку бродили жаркие отсветы, впереди бодро лязгало и звенело, слышались голоса. Ремесленные ножевщиков начинались за поворотом.
Стены, как почти всюду в Выскиреге, были густо разрисованы. Воины с занесёнными копьями, храбрые мореходы, спасающие пышногрудых прелестниц. Лохматые пленники… рыбомужи в объятиях таинственных птицедев… Озорные, временами даровитые руки не жалели рудянки, празелени, угля. Пятнами выделялись вчерашние поновления. Ознобиша переглянулся с царевной, оба заулыбались. Гайдиярово исступление пребывало у всего города на устах. Здесь, где редко появлялись порядчики и вовсе никогда не бывала госпожа Харавон, деяние царевича восславили подробно и от души.
Ознобиша верно подгадал время. Народу в прогоне было немного. Сверху, занятые беседой, шли две бабы с корзинами. Пройдут, снова станет безлюдно.
Эльбиз присмотрелась к маленькому рисунку. Закат на Кияне, венец лучей над тонущим солнцем… Паруса кораблей, кружевные окаёмки Зелёного Ожерелья… Рисунок был безыскусный, поблёкший, но весёлыми новинами почему-то не перекрытый.
Костяной перестук побудил обернуться. Напротив под стеной теплился светильник, рядом сидела женщина. Увлёкшись росписями, ребята её не сразу заметили.
Царевне вдруг показалось – огонь метнул по стенам зелёные отсветы, верную остерёжку о присутствии потустороннего. Эльбиз моргнула, нахмурилась… Нет. Померещилось.
Женщина была простоволосая по обычаю жриц и гадалок. Седеющие русые пряди раскинулись по плечам, глаза прятала шёлковая повязка. Рука ворошила в мисочке гремучие козны. На облупленных гранях мелькали письмена вроде тех, что хотел видеть на клинке Ветер.
Всех рыночных пророчиц Ознобиша давно знал, эта была чужая. Отколь забрела, о чём повздорила с товарками – поди знай! Бабы с корзинами её миновали, чуть ноги не отдавив. Ознобиша придержал шаг, наклонился:
– Ты вряд ли доищешься здесь заработка, ясновидица. Здешние насельники – ремесленный люд, привыкший день за днём мостить путь вперёд. Им прорицания ни к чему.
– Если хочешь, на обратном пути мы проводим тебя к торговым рядам, – добавила Эльбиз. – Там много охочих будущего дознаться.
Гадалка склонила голову к плечу. Улыбнулась:
– Я, детушки, не заработка дожидаюсь, но встречи, что позабавила бы меня… Вот сестрица, готовая обморо́чить братца. И правдивый судья, намеренный осудить несудимого. Мне ли жаловаться на скуку?
Друзья переглянулись.
– Ты, тётка, ври, да честь помни, – остерегла Эльбиз. – Чтобы я брата взялась обходить? Не дождёшься!
– Пошли, – сказал Ознобиша.
«Несудимого осудить… Вот ещё! Славе государя урон, мне – опала бессрочная…»
Они уже двинулись дальше, когда гадалка засмеялась. Негромко, но ребята разом остановились.
– Вы, дыбушата, ещё забавней, чем я ждала. Одному из вас я, пожалуй, отвечу на великое вопрошание. Который не забоится?
Ознобиша хотел утянуть Эльбиз прочь, но девичье плечо ловко выплыло из ладони. Царевна вернулась, присела на корточки. Ясновидица улыбнулась:
– Этого следовало ждать. Девки с виду робки, в душе дерзновенны. А отваги не хватит, любопытство в спину толкнёт… И что мне подсказывает, дитя, – не о суженом ты намерена спросить?
Эльбиз ответила сквозь зубы, тем голосом, что успел хорошо узнать Ознобиша:
– От разговоров о женихах на меня нападает чесотка. Вот слушай, вещунья. Меня вырастил храбрый воин. Он погиб. Когда будет отомщена его кровь?
Женщина задумалась.
– Насколько проще рассказывать очередной дурёхе, скоро ли ждать сватов, – пробормотала она затем. – Ты хочешь знать, скоро ли удостоится поцелуя забравший жизнь храбреца?
Царевна яростно мотнула чужими вихрами:
– Нет! Кто увечил! Скованного топтал!
– О! – Гадалка подалась назад, сплела руки, готовясь к долгой беседе. – Ведомо ли тебе, как ветвятся порой ручейки судеб, какие прихотливые русла им достаются?
– Ведомо. Не томи!
– И то ведомо, что на свете всему цена есть?
Эльбиз не ответила. Лишь напряжённо смотрела туда, где под повязкой прятался взгляд, зрящий сквозь время.
– Я вижу две участи для обидчика, – после долгого молчания заговорила женщина. – Вот первый путь: его праведной рукой сразит царь.
– Царь! – воспрянула девушка. – Скоро?
– Непросто сказать. Слишком многое должно ещё сбыться. Есть второй путь, верней и короче. Я сотворю обряд, чтобы ненавистник пал в течение года. Только даром это не дастся.
– Я… чем скажешь, всем обяжусь!
– Не о тебе речь. С обидчиком падёт другой человек.
– Кто? Зачем?..
– Он чужой. Тебе нет до него дела.
Ознобиша хотел говорить, но слова ускользали из памяти, не шли на язык. Мгновение показалось безбрежным. Он увидел, как отшатнулась царевна.
– В твоём обряде нет чести. Хватит уже другим гибнуть за нас!
Легко вскочила на ноги, отбежала.
– Ты наговорила жестоких слов, ясновидица, хотя мы тебя ничем не обидели, – обрёл язык Ознобиша. – Впрочем, твой труд должен быть вознаграждён. Если хочешь, у нас с собой немного еды, найдётся и сребреник… Чем воздать тебе?
Гадалка разглядывала его сквозь тугую повязку. Тёмный шёлк был препоной его глазам, не её. Ознобиша успел испугаться. «Не буду я ничего спрашивать. И так тошно. А хочу я… Эрелису правдой… и чтобы Сквара…»
Женщина передвинулась, поудобней усаживаясь у стены:
– Вы меня позабавили, дыбушата. Бегите себе.
Вода мёртвая и живая
У оружейников всё было как водится. Один пускал по голоменям таких птиц и зверей, что глаз не оторвёшь, но сами клинки, ради удобства чеканки, наваривал в три слоя. Железо, уклад и снова железо. То есть, по мнению Ознобиши, не для настоящего дела. Слоёный нож сам себя точит, но, случись рубить, переломится.
Другой источник подваривал хорошим привозным укладом врасщеп. Подобное лезо щербится, гнётся, но служит. Жаль, ни про какие цветы и листья кузнец слушать не захотел. Имя, доставшееся от дедов, было его ножам единственной прикрасой и славой.
Третий наторел очищать железо до струистых узоров, до чёрного серебра. Ознобиша показал надпись.
– Не стану портить красный уклад, – отрёкся ножевщик. – И так голомень травчатая, что ещё ты хочешь травить?
Он был кровный андарх, веснушчатый, широколицый. В седых завитках не до конца погас медный жар. Ознобиша снял руку с кошелька:
– А я слышал, древние буквицы от узорочного уклада родились…
– Это раньше письменный уклад искусны были варить, – величаво поведал кузнец. – Миновалось умение.
За спиной Ознобиши пискнул голос из-под надвинутого колпачка:
– На север посылать надобно, господин. Люди бают, Коновой Вен булатного художества не растлил…
– На север?.. – зарычал оружейник. Выхватил у Ознобиши заготовку, скрылся в ремесленной, бросив через плечо: – Через месяц придёшь! Если прежде справлюсь, сам тебя, изнорыша, разыщу!
– Хочешь, обратно другим ходом пойдём?
Не сознаваться же, что шёлковый платок самому помстился удавкой.
Царевна хмуро отмолвила:
– Брат с Сибиром каждый день на мечах. И я через день. Когда Невлин с Харавонихой отвернутся.
Ознобиша сам изведал руку царевича. Космохвост и дружинные витязи потрудились не втуне. А ещё за Эрелисом будет царская правда. И все Светлые Боги.
Вот только при мысли о Лихаре в ушах заводили вой плакальщицы.
Ознобиша покосился через плечо. Они едва оставили жаркий грохот ремесленных, но Эльбиз шла, зябко нахохлившись. Хотелось обнять её, утешить, согреть. Он предложил:
– Пошли Харлана Пакшу проведаем.
Однорукий харчевник был в перечне надёжных людей, некогда затверженном царятами со слов воспитателя.
– Я Харлана вечно забывала, когда дядя Космохвост выскирегцев приказывал перечесть, – поделилась царевна. – С подзатыльников еле-еле упомнила.
– С подзатыльников? – ужаснулся юный советник.
– За мои забудки брату доставалось. – Он перевёл было дух, но царевна пояснила: – А за его – мне.
Ознобиша похвастался:
– А меня над межевой ямой хотели пороть.
– Это как?
– Я младший сын, мне на корню бы сидеть. После Беды стали переселяться, землю от зеленца до зеленца наново межевать… Кто знал, что репу собирать не придётся!
– За что ж сечь?
– Как вас с братом, для памяти. Где межа, роют яму, кидают уголь древесный. Чтобы скоро не сгнил. И яма не камень, не передвинешь. Здесь мальчонку порют, велят крепче запоминать… У меня по отцу все памятливые были. – Вздохнул, добавил: – Жили долго.
Он тотчас пожалел о сказанном, да вылетело – не ухватишь. «Называется, возвеселить хотел! Когда наконец буду говорить красно, ладно и порно, как правдивый Ваан?»
Всход, выбранный Ознобишей, опять был не для дебелых мужей. Ступени теснились узким винтом. Светильнички выхватывали на стенах рыб, морских слизней, мякишей в завитых раковинах. Внуки мореходов рисовали со знанием дела. Выпуклые глаза, цепкие щупальца… Совсем как те, что мерещились Ознобише возле двери первого сына.
Он вдруг спросил:
– Невлин-то хоть был в том перечне верных?
– Был, – кивнула царевна.
– А Ваан?
– Нет.
– А Машкара?
Ему показалось, девушка улыбнулась.
– Нет.
– Вот видишь…
– Там и самого Космохвоста не было, Мартхе. Ладно, хватит из-за глупой бабы страдать! Она бы ещё мне в женихи великого котляра напророчила. И я, дура, на Лихареву смерть загадала!
– Я бы тоже загадал. Не кори себя.
Царевна мотнула головой:
– Дядя Сеггар меня ещё не так укорил бы…