– Отчего?
Послушать царят, Сеггар был железный и каменный. Стоил обоих Йелегенов и половины Гедахов со всеми их полководцами.
– Он… – Царевна задумалась, не зная, как объяснить. – Он говорил: это мёртвая и живая вода. Месть очищает рану от гнили. Но пасись идти по течению мёртвой воды, тогда рана не заживёт… Дядя Сеггар сказал: кто властен убить – силён. Однако не сравняется с тем, кто властен спасти.
В темноватой глубине кружала звякали струны, ладно вторила дудка. Это гуляли скоморохи Шарапа, собиравшиеся покидать город.
Двое вошедших поклонились образу доброго царя над столом для безденежных.
– Смотри! – шепнула Эльбиз. – Цепир!
Великого законознателя Ознобиша видел нечасто. Цепир жил почти таким же затворником, как страшный первый царевич. Ознобиша давно наметил посетить его для «опы́та». По сию пору откладывал: успеется.
Райца владыки сидел в уголке, где Харлан Пакша лишь самых дорогих гостей потчевал. Пустой гомон кружала словно не касался его, чашка сладкого молока остыла нетронутая. Упокоив больную ногу на особой скамеечке, Цепир пребывал в великом сосредоточении. Перед ним кверху спинками была рассыпана зернь. Райца владыки жмурился так, что лоб доверху прорубила морщина. Водил над столом ладонью, переворачивал костяшки. Смотрел, качал головой, начинал всё сначала.
«И этот ворожит, – взгадило Ознобише. – Ну что за день сегодня такой?»
Великий советник недовольно поднял глаза. Увидел царевну, смягчился. Кивком указал Ознобише место против себя. Эльбиз, как положено служке, устроилась возле хозяйских ног на полу. Тут же не стерпела, высунулась из-за края стола:
– Каково успел, дядя Цепир?
Светильник озарял лицо снизу, делая незнакомой усмешку Цепира.
– Серединка на половинку. Пока внимателен сижу, не ошибаюсь. А песню блажить начнут или с разговором пристанут – куда что девается.
Брови на чумазом личике изломились хитро и виновато. Ознобиша ладонью придавил трёпаный колпачок:
– Прости, господин, докучливого мезоньку, он недавно при мне, я ещё не вполне его обучил… Позволено ли будет спросить о природе игры, помогающей отточить собранность разума?
Выскирегская зернь отличалась от левобережной. Вместо воинской справы являла рыбацкую: лодки, сети, ножи. Правда, гусли здесь тоже главенствовали.
Цепир начал двигать по столу козны.
– Тайна невелика. Я выкладываю костяшки, желая найти одну среди всех. – Ладонь с разведёнными пальцами медленно поплыла над гладкими спинками. – Допустим, ту, где лодка и сеть…
Рука помедлила в воздухе. Вернулась на полвершка. Подняла зерно. Ознобиша увидел лодку и сеть.
– Поистине волшебным даром владеет мой господин! – вырвалось у него. – Любой зерновщик за такое прови́денье ноги по колено отдаст!
Цепир проговорил разочарованно:
– Я слышал, тебя хвалили за ум. А ты, видно, тоже из тех, кто при виде умения болтает об удаче, достающейся без трудов.
У стены, где звякали струны, поднялась сумятица, кто-то вскочил, упала скамья. Вышибала начал присматриваться, но махать кулаками скоморохи так и не начали. Скамью подняли, молодые гудилы ску́чились, что-то разглядывая на столе.
– А я слышал, моего господина хвалили за правду, – покраснел Ознобиша. – Я не сказал и половины того, что ты поспешил мне приписать. Я лишь восхитился тем, как охотно откликаются тебе козны. Хотел спросить, как ты к ним взываешь.
Вновь появилась царевна, принесла рыбных лепёшек, грибную подливу. Ознобиша и не заметил, как она отлучилась.
– Разве тебе Ветер этого не преподал? – спросил Цепир с раздражением.
Ознобиша пожал плечами:
– Когда меня отправили на мирское, самые даровитые начинали вот так, пястью, распознавать годную еду от негодной.
– И ты не нашёл досуга овладеть знанием, которое наставники тебе забыли в рот положить?
Шум кружала ненадолго пригас. Пожаловали двое из расправы. Старшину Обору узнали по походке да по усам. Лицо было чёрное и опухшее, бороду примяла повязка. Харлан уважительно встретил порядчиков, велел потесниться едокам за длинным столом. Обора спросил только взвара. Резвая девка принесла кружку. Над краем торчало утиное горлышко для питья.
– На самом деле премудрость невелика, – скупо проговорил Цепир. – Мы знаем всё, только не умеем достучаться до этого знания. Полагаю, твой учитель сразу взял бы нужную кость. Я не так тонко слышу мир, поэтому жду знака вот здесь. – Ноготь законознателя чиркнул по ладони. – У тебя всё может быть иначе. Пробуй.
Ознобиша понял, что ввергся в испытание. Захотелось на всякий случай отказаться, но было нельзя. Он выбрал костяшку с двумя лодками, перевернул. Смешал зеренье. Зажмурился, растопырил ладонь.
Возле дальней стены грянуло сбивчивыми созвучьями и хохотом, там подначивали друг дружку на сомнительное веселье. Вот затянули голоса, давясь смехом, враздрай, как бывает, когда скопом читают по одной грамотке:
Ой, что было-то на исаде!
Изумлялися люди глядя!
Как дружинушки возле моря
Ратные затевали споры!
Слова повели за собой напев, андархский уд грянул лихим плясом Левобережья. Ознобиша забыл козны, распахнул глаза, не в силах поверить. Вот сейчас всё кружало обернётся к нему. Укажет перстами.
Дурные голоса с упоением выводили:
Ой ведь шли, напирали грудью,
Труса задали добрым людям!
Как восплакали торгованы
К сыну доблестной Андархайны!
Порядчики переглядывались. Обора придержал Новка, досадливо отложившего ложку. Четвёртого царевича покамест не дерзословили.
Ой да праведный зову внемлет!
Мечет грозно порты на землю!
Сокрушил и врагов и дружье
Сокровенным своим оружьем!
Кто за дверью стоял, пока смеялись царята?.. Кто подслушал глупую песенку, вздумал выпустить в люди? Праздник обретения слов грозил вывернуться похмельем.
Ой, как стала врагам отвада,
Разбежались они с исада!
От напужки доселе плачут,
О великом копье судачат!
Ой, иным и копья-то мало:
Сваю видели для причала!
Третьи вовсе городят небыль:
Зрак затмила гора до неба!
Ой, наш город теперь спокоен,
Стережёт нас великий воин!
Нам за ним никакого страха:
Кто полезет – разгонит махом!
Порядчики сидели багровые, прятали глаза. Щунуть горлопялов, снасть об стенку разбить? Ну да. Только тронь, раскричатся – добрых людей за правду обидели. Спустить? А как встанешь перед Гайдияром, буде вздумает осерчать?..
В ладонь Ознобише вмялись костяные углы. Рука что-то выбрала на столе, он моргнул, не сразу вспомнил, разжал кулак. С гладких плашек скалились острые боевые ножи.
Возглашение участи
Страху нельзя волю давать. Страх – как злая болячка. Ей чуть уступи… полежав, да и помрёшь! Так Ознобишу отец учил, Деждик Подстёга. Давно учил, но всё помнилось.
Песня о великом копье бытовала в городе уже вторую седмицу. К этому времени людям полагалось если не напрочь забыть беснование Гайдияра, то уж взять на зубок притчу посвежее. А поди ты! Немудрёная песенка до того хорошо легла на уста, что по-прежнему звучала буквально повсюду, стоило отвернуться красно-белым плащам. Порядчики ходили несчастные. Никого не трогали, ждали, чтобы само улеглось. Сколь опасно умножать терпельцев за правду, царская семья усвоила не вчера.
Первые дни Ознобиша просто отсиживался в покоях.
– Ты, верно, приводишь в порядок всё, что разузнал, – сказал ему Эрелис. – Ждать ли, что скоро мы приблизимся к родительской правде?
Слово «боязнь» так и не осквернило слуха. У Эрелиса подрагивала жилка на левом виске.
– Моя работа далека от завершения, – сказал Ознобиша. Подумал, добавил: – Отрадно, что твоя сестра, государь, находит в ней утеху и пользу. Позволь, однако, просить тебя как-нибудь удержать её завтра.
– Почему?
Ознобиша решил взять страх за рога:
– Я хочу пойти к четвёртому сыну. Он великий порядчик, навыкший проницать тайное. Боюсь, сразу догадается о государыне, когда увидит вблизи.
– Неужели ты думаешь, будто сестре может что-то грозить?..
– Ни в коем случае, государь. Просто мы знаем твоего брата как человека грозных и внезапных страстей… Не вели казнить, но, если царевна желает и дальше гулять неузнанная, на удачу лучше не полагаться.
Боевая жила на виске Эрелиса медленно успокаивалась.
– Сейчас я трижды обратился к тебе, Мартхе, а ты, отвечая, семь раз назвал меня государем. У меня голова чуть не разболелась. Мы с тобой ровесники и друзья. Когда уже обойдёмся без почётов, как мой отец и его райца Анахор?
«Которого Ваан полагает посрамлением сана… И не семь, а всего дважды…»
– Я тоже надеюсь… однажды совершить для тебя хоть часть того, что правдивый Анахор – для твоего отца… государь.
Над исадом, отдаваясь в разбитой печи, то громче, то тише витали лукавые звоны Левобережья. Ознобиша надвинул куколь плаща, ускорил шаг. Для похода в расправу он выбрал день, когда доброму человеку не грешно было сидеть у огня, в домашнем уюте. Резкий ветер с Кияна дышал ледяной сыростью, мокрые хлопья мчались в глаза.
Над старым причалом, где к каменным надолбам больше не привязывали рыбачьи лодки, грозным предупреждением торчали на кольях две лохматые головы. Жадные чайки успели их исклевать, но черты оставались ещё узнаваемы. Крупный нос… бородавки… Рядом на дно бывшей гавани вела лестница. Её выстроили в первый год после Беды. Дерево тогда было легкодостижимо, а царственноравный город вовсю кичился венцом. Для каждой ступени пилили вдоль большие стволы. Сейчас в середине лестницы зияла дыра, там постукивали молотки. Ветхие плахи провалились в день распри дружин, когда хлынул шальной от страха народ. Ознобиша немного постоял возле трудников. Посмотрел, как выбивали гнильё, годное лишь в очаг.