– Сам-то понимаешь, что вашей дружиной только чаек кормить? – спросила сзади Ильгра.
Светел обернулся. Словно для того, чтобы ещё больше смутить его, воевница подошла не одна – с Нерыженью.
«Чаек кормить?..» Ему-то казалось, о первородном бое калашников, о том, как сбивали с поля злых вагашат, впору будет гуслям звенеть.
– Почему?..
Ильгра кивнула младшей подружке:
– Втолкуй несмышлёнышу.
«Это я тебе несмышлёныш?» Желание понять всё-таки перевесило. А может, кабаньей шкурой оброс в гусельном испытании.
– Вы, дружинушка, вроде невесту везли на посад, – начала Нерыжень. – Так куда ж потекли врагов бить, славы наискивать? А тем часом кто набежал бы поезд перенимать?
«Много ты смыслишь!» Вслух Светел буркнул:
– Там бы нашлось кому заступиться.
– Если без вас заступы полно, значит вы дорогой лишними были, втуне хлеб ели, – скривила губы красавица. – Хорошо хоть на таких же дураков нарвались.
– Это почему?..
«Я бы сам в том месте засаду устроил…»
– Потому что они вас сзади не заперли. Начали бы с двух сторон забивать, вы бы живенько щиты побросали.
Ну уж тут дура-девка была кругом не права! «Чтобы мы щиты бросили! Поле гнездарям отдали! Да мы…» Кулаки сжались сами. Светел перехватил насмешливый взгляд Ильгры, выдохнул. Его снова испытывали. «Ничего. Перемаюсь. Полгода быстро пройдут…»
Неуступ решил проводить поезд до моста через Рукавицу. Чтобы оттуда, минуя Вагашу, уйти прямо на запад. Калашники сперва шагали сами собой, гордились, держали воинское строение. На первом же привале, когда перепрягали оботуров и стружили рыбу, Сеггар без улыбки спросил:
– Ты, воевода Гарко, через Калинов мост сюда шёл? А с чего так назван, ведаешь?
«Это у себя мы каждый камень знаем, каждый бугор, – привычно нахохлился Светел. – Тут гнездарей о́тчина, нам на что?»
– Поди, с Ойдриговых войн, – рассудительно отмолвил Гарко. – Зря ли Кровавый.
– Не зря, – кивнул Сеггар. – Только в пору Ойдригова нашествия этот мост не первый век здесь стоял, от путников поклонение принимал.
Светел обрадованно навострил уши, но Неуступ сбился со скоморошьего сказа.
– Давным-давно, когда андархи нарушили клятву, Прежние не покорились без боя. Смерёдина тогда была бурной и полноводной…
– Смерёдина?
– Рукавицей её после прозвали, когда Кровавый мост Калиновым стал. Бабы и дети уходили к Светыни, а здесь, на мосту, заслоном встала дружина. Воевода был самый страшный боец. Мы таких зовём оборукими – двумя мечами рубился. Иные болтают, будто он сдался на смерть и позор, покупая своему народу спасение, но я в это не верю.
– А как было, дядя Сеггар?
– А так, что под конец боя река текла кровью нападчиков, но дружина была мертва, а воевода изранен.
Светел представил багровые сосульки на стройных перемычках моста. Как рассказал бы о них Кербога!
– И угодил во вражий плен, – вздохнул Сеггар. – Всё верно, загусельщик. Андархи не любят вспоминать бесславные Ойдриговы походы, но одно вероломство хуже десяти проигранных битв. Об истреблении Прежних даже дерзкие скоморохи до сей поры поют так, чтобы сберечь языки.
– Не при андархе будь сказано, – буркнул Косохлёст.
Светел вздрогнул, повернулся к нему. Он только что непобеждённым ликовал на мосту, слабея, смеясь, два меча обтекали своей и вражеской кровью… И вдруг его взяли забросили к этим самым врагам: не с теми стоишь!
– Светел в Твёрже рос! – оскалился Зарник. – На себя глянь, конопатый!
Сеггар отвесил Косохлёсту подзатыльник:
– Язык прикуси. К святому месту идёшь.
С полсотни шагов только снег скрипел под ногами.
– Худоваты лапки у твоих людей, дядя Сеггар, – нарушил Светел злое молчание. – Придёте в Твёржу, всем вычиню.
Неуступ усмехнулся:
– Ты, что ли, вычинишь?
– Я. А не то новые сделаю.
Сеггар усмехнулся в усы. Кажется, не поверил. Но ничего не сказал.
Перед мостом поезд остановился. Дикомыты сочли непристойным переходить мост в том же направлении, в котором некогда рвались насильники. Русло, погребённое многолетними завалами, вроде не таило препон, но удобное место следовало разведать. Пока бесстрашные парни лазили туда-сюда, раскидывали и приминали уброд, сеггаровичи спустились под самый мост. Встали в кружок у срединной опоры. Пустили по ветру знамя, выпростанное из чехла. Разом воздели к небу мечи.
– Хар-р-га!.. – троекратно отдалось в берегах.
Светел не понял, что это значило, но прозвучало – аж мурашки по телу. Не от страха – от гордости. С завистью пополам. С чувством будущей причастности. Такой жгуче-желанной, что невозможно поверить.
Вот Сеггар обнажил и вскинул к тучам ещё два меча. Не клинками протянул, рукоятями. Словно бесплотной душе взять предложил. Почтить хотел давно сгинувшего воеводу? Который даже имени не оставил, лишь то, что был оборукий?..
– Хар-р-га, – снова единым голосом отозвались витязи. Прозвучало больной скорбью, словно по недавней утрате.
Светел отвернулся, полез обратно на левый берег. Сводить по крутому спуску мычащих, тревожно фыркающих оботуров. Придерживать за верёвочные хвосты тяжёлые сани. Внутри покоился Летень. То ли спал, то ли опять уплыл в неверное забытьё. Равдуша с большухой сторожили у передка: если что, сбросить под полозья железные тормоза. Светел видел, как оглядывались Ильгра и Нерыжень. Вслух сеггаровичи подмоги не предлагали. Доверили побратима, так уж доверили.
Гаркины молодцы упирались коваными лапками, врубали шипы в снег. Хоть надсесться, но срама не допустить.
Светел вдруг представил Рукавицу без снега. Отвесные, неприступные берега. Меж ними – бешеный поток. Свирепый, клокочущий белогривыми падунами: поди одолей! Мост над руслом, тонкие полукружья втрое выше теперешних, погрузших в снегу… А на мосту – бой, смерть и смех. Потому что бабы со стариками одолели последние вёрсты, ушли за Светынь. Сами спаслись, детей увели, не отдали в плен. Мать-река изовьёт течение, откроет брод беглецам, а на врагов плеснёт могучей волной. Значит, всё не зря, и не о чем сожалеть, рубясь в-обе-ручь, ни шагу не удавая над телами павших друзей…
«Где гусельки? Я бы так про тот бой заиграл! До самого неба гулы пустил, чтоб воевода порадовался…»
«Не твоё дело, андарх», – тут же отозвалось в ушах. Стало обидно и горестно. Светел засопел, пуще прежнего налёг на верёвку.
«Вот стану витязям лапки плести, а тебе, Косохлёст, забуду…»
Сеггаровичи за Рукавицу не пошли. Поднялись опять на ту сторону, выстроились цепочкой на самом верху, уже отдалённые, отъединённые от походников речным междумирьем. Грянули клич, высекли эхо, приветствуя то ли поезжан, то ли святой мост.
С другого берега в плетёные щиты плашмя треснули копья.
– Солнышко припомним! – отозвались дикомыты. Клич, рождённый в мальчишеском бою, прозвучал на удивление грозно.
Дружинные повернулись, пошли в закатную сторону, потекли волчьей рысью, вроде неспешной, но отведи глаза, потом не найдёшь. Самой первой бежала Ильгра. Светел вздохнул.
«Вот бы толком расспросить. О воинстве… Как готовить себя… Как через полгода не оплошать… – Спохватился: – Да о чём я! Летеня поправим…»
Под мостом, у срединной опоры, в синеющих сумерках остался мерцать светильник. Его устроили в заветери, чтобы не скоро погас. На ледяных камнях остывали следы кровавых ладоней.
Светел похлопал по косматой холке оботура-коренника. Бык повернул голову, насколько позволял хомут. Протяжно фыркнул. Светел стянул рукавицу с варежкой, пальцами вычистил ему из уголка глаза скопившиеся комочки. Снова оглянулся туда, где уже не было видно Ильгры, Сеггара, Нерыжени.
«Тоже выдумала, чаек нами кормить. А мы всё равно вагашатам плеч не показали, поля не отдали!»
Оботур лизнул руку, ткнулся носом.
Снег скрипел под лыжами, пар дыхания оседал блестящей куржой.
«Всем лапки уставлю. Ладно уж, Косохлёст, и тебе…»
Светел шёл домой. Знал себя победителем. Всё было хорошо. Всё будет хорошо.
Властители судеб
Эрелис и Ознобиша сидели в спаленке царевича, склонившись над доской для игры в читимач.
– Ставь, сердечко моё, одну ножку прямо перед другой, – раздавался из переднего покоя голос боярыни Харавон. – В ниточку… Вот так, умница моя!
Переменчивый обычай дворового женства требовал особой поступи, называвшейся «лисий ход» и якобы наделявшей неотразимостью. Эльбиз и комнатные девушки честно упражнялись, вышагивая от стены до стены.
– Смотрите, дурёхи, на государыню! – радовалась наставница. – Лебедью плывёт! А вы переваливаетесь, как утки на берегу!
Эрелис сидел, подперев рукой голову. Смотрел на доску… медлил, не делая хода. По мнению Ознобиши – вполне очевидного.
– Что тревожит моего государя?
Эрелис поднял глаза:
– Ты, верно, слышал про жреца, прибывшего из Шегардая.
– Слышал, государь.
Сын святого появился в Выскиреге скромно и незаметно. Притом что, по мнению многих, сам обещал составить земную славу Владычицы. Молодого Люторада видели шегардайским предстоятелем с той же очевидностью, с какой Эрелису прочили Справедливый Венец.
– Невлин уже трижды напоминал мне, что я должен принять его как самого желанного гостя.
Ознобиша молча слушал.
– Я мысленно ставлю его перед собой, – продолжал Эрелис. – Святой Лютомер резал языки, сжигал книги и требовал казни людей, близких нашему дому. Сын, если не лгут о нём, готов зайти ещё дальше. Где отец ждал царского суда, этот сразу пошлёт за тайным убийцей… Как мне с ним хлеб преломить?
Ознобиша ответил тихо и грустно:
– Правда райцы велит мне возразить государю. Ты будешь правителем для всех вер и племён, сущих в Шегардайской губе. Значит, не волен отвергать и Люторада с его ревнителями.
Эрелис потянулся к доске. Сделал наконец ход, который давно уже мысленно подсказывал ему Ознобиша.
– Все вон, все вон, кривоногие! – доносилось из-за ковровой перегородки. – В девичью, бездельницы! За прялки! Пойдём в спаленку, сердечко моё… О! Кто здесь? Никак постельничья твоя?