– Веселись, великий брат, а меня дело ждёт.
Эрелис учтиво ответил:
– Удачи тебе, славный брат, отважный хранитель спокойствия.
Гайдияр попрощался малым обычаем, коснувшись рукой ковра. Провожаемый поклонами знати, миновал растоптанного Галуху, не посмотрев. Когда закрылась дверь, тот медленно опустил дудку. Дрожащие пальцы, пустой взгляд. Ознобиша много раз видел страх, но не такой. Это была уже-не-жизнь утки, которой хозяин завёл крыло за крыло и поднял тяжёлый косарь. «А я ему помочь думал…»
– Отдохни, добрый гудила, – сказал Эрелис. – Освежись угощением и питьём.
Галуха попытался сесть. Залубеневшие колени сперва не хотели сгибаться, потом подломились. В палате возобновились разговоры и смех. Ознобиша повернулся к Лютораду:
– Да пошлёт Владычица доброму старцу ради нас ещё много земных лет. Мы надеемся, благословивший первый крик государя благословит и его рождение как правителя.
– Истинные слова. Многие оставили предубеждения, встретившись со святым.
«Благой дедушка всегда стоял за обиженных, не спрашивая о вере…» Ознобиша сотворил знак Правосудной:
– Кому судить о святости, как не тебе, достойный сын Краснопева! В Чёрной Пятери, уходя на орудье, ищут правду духа в молельне во имя твоего отца. И тебе прочат высокое место под рукою Владычицы.
Они поклонились один другому. Лютораду улыбалась гостеприимная Коршаковна. Молодой жрец вернулся к ней и к Эрелису.
– Люди говорят, шегардайский храм славен хвалами, – припомнил царевич. – Не доведётся ли нам услышать песнь веры из тех, что любезны благому предстоятелю?
Люторад задумался на несколько мгновений.
– Если таково твоё желание, государь, позволь возгласить одну, достигшую нас недавно, – сказал он затем. – Я, в духовной слепоте, полагаю её слишком вольной и мирской… это как бы не совсем даже хвала… но мудрый предстоятель снисходительно усматривает в ней пользу. Кроме того, она здесь многих порадует, ибо пришла из воинского пути.
Говоря так, Люторад с улыбкой поклонился Коршаковне, ведать не ведая, как встрепенулся у него за спиной Ознобиша. «Сквара! Братейка!»
Люторад запел верным голосом, обязанным упорным занятиям много больше, чем природному дару.
К должной поре плодоносит любой посев…
Если живых постигает всевышний гнев,
Кто-то припомнит, всегда ли был прям и прав,
А у другого лишь станет чернее нрав.
Кто-то последним куском накормит сирот,
Ибо иначе кусок не полезет в рот,
Чья-то, напротив, в кулак сожмётся рука:
Выпросишь у такого только пинка.
Гонят оборвышей прочь от сытых палат,
Будто в случившемся кто из них виноват.
Будто в два раза полнее станет лабаз,
Если не видеть голодных сиротских глаз…
Ознобиша понял, почему Люторад избрал именно эту «вольную и мирскую» хвалу. Она просто была несравнимо краше других. И словами, и голосницей. А ещё, послушав её, хотелось творить добро. «Осуждай меня сколько хочешь, строгий Цепир. Я прав…»
Что́ твоя сила, кулачный боец честной,
Если ты за бессильных не встал стеной?
Если жестоких обидчиков бедноты
Кто-то другой разогнал – почему не ты?
Жрец, оглянись! Вот оборвыш мимо прошёл.
Лоб хоть совсем расшиби о храмовый пол,
К Небу на крыльях молитв не взмоет душа,
Если осталась пустой ладонь малыша.
Каждый в урочный свой час шагнёт за черту.
Сделает шаг, трепеща на Звёздном мосту.
Вот когда праздное золото сундуков
Душу закрепостит прочнее оков!
Если ж чужой не была чужая беда,
Слёзы убогих точились не как вода,
Сколько бы тяжких грехов ни начислил жрец,
Смех и свобода спасённых – тебе венец!
– Это уже не первая достойная хвала, обретённая в Чёрной Пятери, – довершил Люторад. – Наш добрый друг, великий котляр, поистине достоин прославления. Он учит детей воинского пути служить престолу не только вооружённой рукой, но и словом.
Ознобиша перебрался поближе к Эрелису и Эльбиз. Царский выход длился.
Тремя днями позже Ознобиша стоял на выскирегском привозе. Время вернулось! Фыркали, чуя снег вдалеке, запряжённые оботуры. Купец Калита в сопровождении писаря обходил поезд. Проверял перед дорогой товары, телеги, людей. Прямо у колёс крутились пронырливые мезоньки. Чего не выпросят – украдут в суете. Ознобиша и Галуха приглядывали, как грузили в оболок расписной короб. Нетяжёлый, но довольно объёмистый.
– Ты куда теперь, наставник? Может, всё же постучишься в Невдаху?
Игрец зябко кутался в шубу, хотя до морозных мест ехать было ещё полдня.
– Нет уж, – пробормотал он, глядя в сторону. – Хватит с меня котла.
«И от праведных куда бы подале, – добавил про себя Ознобиша. – Мыслил из рук хлебушка поклевать, самого чуть не склюнули…» Галуха подтвердил его мысли:
– Думаю, пока в Шегардай. А там, глядишь, была не была, с кощеями за море.
– Говорят, в Аррантиаду стали переселяться богатые, – кивнул Ознобиша. – Найдётся кому твоё искусство вознаградить.
Галуха вдруг спросил его:
– А тебе у твоего царевича надёжно живётся?
«Эрелис взрослел вдали от дворцов. Он видел смерть и чтит павших ради него. Он говорит, знатные без простолюдья – голова, лишённая плеч…»
– Этот райца не надеется отслужить его многие милости и каждодневное заступничество.
Галуха вздохнул, досадуя:
– И дёрнуло меня предпочесть зрелого государя… Э, да что теперь.
– Погоди, – сказал Ознобиша. – Меч Державы слывёт скорым на гнев, но все соглашаются: закон для него свят. Скажи, что́ мне следует знать? Отчего ты в его присутствии забыл ремесло?
Галуха уставился в сторону. Поджал губы. Ознобиша повторил:
– Спрашиваю, ибо причина может сказаться на моём государе, а я бы этого не хотел.
Галуха огляделся. На всякий случай повёл Ознобишу прочь от поезда. Здесь под ногами хрустела россыпь битого камня, покрытого ржавым налётом, серым лишайником.
– Я кое-что видел, – шёпотом начал игрец.
Прозвучало так, что у Ознобиши по плечам разбежался мороз.
– Помнишь, – продолжал Галуха, – когда тебя привели порядчики, государь велел вооружить недавно взятых разбойников?
– Как не помнить…
– Позже он ещё не раз повергал их, доказывая могущество различных приёмов. Сочтя, что пленники слишком отчаялись и стали слабо противиться его руке, он с ними покончил. – Галуха сглотнул, помолчал, решился: – Он встал… – Толстяк попытался изобразить грозную стойку. – Вот так выдохнул… и… И что-то погасло. Я не знаю, Мартхе. Они просто умерли. – Галуха оттянул ворот шубы, словно тот давил ему шею. – С того дня я себе казался пойманной мухой. Сейчас сомкнётся кулак… – Галуха содрогнулся, прижал руку к груди. – Да благословит Небо твоего государя, купившего мне место в поезде…
Ознобиша с усилием подавил страх, казалось бы давно пережитый. Древняя власть. Грозная даже в милости, смертоносная в гневе.
«Да кто бы Эрелису денег дал платить за тебя! Царевну благодари. Она на торгу мои начертания города купцам продаёт…»
Окул уже шёл вдоль поезда, покрикивая:
– Поспешай, не отставай, в путь выступай! Оглянись, поклонись, о возвращении помолись!
– Ни за что не вернусь, – содрогнулся Галуха. – Помолюсь лучше о том, что ждёт впереди. Прощай, Мартхе.
– Прощай, наставник.
Со скрипом провернулись колёса головной телеги, за ней потянулись остальные. Дорога шла вверх. На вершине долгого изволока, в Ближнем перепутном дворе, телеги поменяют на сани – чтобы снова встать на колёса лишь у Невдахи, где берёт начало спуск к Подхолмянке. Тучи, плывшие с Кияна, на возвышенности задевали землю. Клочья тумана то прятали удалявшийся поезд, то вновь открывали. Когда глаз перестал различать шубу Галухи, шагавшего рядом с телегой, Ознобиша повернулся, пошёл назад в город.
Верхние зевы жилых пещер некогда служили для праздничных выездов царевичей и вельмож. В старину их перекрывали резные ворота, слева и справа почётными рындами высились изваяния героев и полководцев. Теперь – большей частью обрушенные. Умирающий город не находил сил восстановить былые прикрасы. Из каменных рук, ног, голов пополам с простыми обломками сделали загоны для оботуров. Косматые тягачи облизывали властные лики под пернатыми шлемами. Лакомились солью, осевшей из морского тумана.
Зримое отражение могущества праведных, сметённого пламенем Беды.
Неколебимо стояло лишь несколько изваяний. Трёхсаженный Ойдриг Воин держал на ладони резной город с башнями и дворцом. Плывущая мгла омывала сурово-красивые черты, делая Ойдрига похожим и на Эрелиса, и на Гайдияра, и на владыку Хадуга. Молодой советник низко склонил голову. Ознобише не очень хотелось кланяться завоевателю Левобережья. Райца Мартхе чтил строителя Шегардая и предка своего государя.
Он ещё постоял у входа в пещеры, силясь представить, как, наверное, уже скоро выйдет отсюда вместе с Эрелисом и Эльбиз. В дорожной одежде. Последний раз вдохнёт морской ветер. Оглянется…
– Проводил? – спросил Эрелис. Ножки низкой скамеечки тонули в опилках и мелкой стружке. Чёрная дуплина давно обратилась кружевной башенкой в три десятка сквозных окон. Царевич обтёсывал заготовку для деревянного образка. Подгонял по размеру оконца у основания башенки.
Эльбиз сидела, обложившись поличьями, доставленными из книжницы. Раздумывала над внешностью и одеждой исконного отца всех царей, братниного тёзки.
– Проводил, государь.
Эрелис отложил резачок.
– Я со страхом ждал необходимости карать, но теперь вижу, что и миловать не умею. Взявшись служить на моём празднике, Галуха чаял радостной перемены в судьбе. А я даже не смог защитить его от страха перед Гайдияром. Наверно, следовало щедрей воздать ему…
– Вознаграждаются не намерения, а дела, – сказала царевна.
Ознобиша добавил:
– На воинском пути говорили: в кругу плясать всякий горазд, ты спляши, когда над головой стрелы свищут. Нельзя избавить от страха. Галуха просил испытать его искусство и не выд