ержал испытания. Тебе впору бы наказать и меня, ведь это я в нём ошибся.
«И ещё мы оба по носу получили. Ты от Гайдияра, я от жреца. Дерзали судьбы вершить, а сами – что снежинки на могучем ветру. Котята, встрявшие в игры взрослых котов…»
Эрелис долго молчал, раздумывая над словами советника. Эльбиз перекладывала книги. Вот юный всадник летит на врага, возглавляя таких же яростных и безусых. Вот дебелый властитель на престоле. Какой лик предпочесть?
Царевич заговорил наконец:
– Правда в том, что нам преподали урок. Гайдияр, мне доносят, пойманных бесчинников на радостях отпускает, даже не избив. А ты после разговора с Люторадом впервые проиграл мне в читимач.
Это была сущая правда. Ознобиша ответил:
– Котёнок, подаренный Злату, наверняка зализал первые шрамы, становясь грозой нечисти. Я помню, ты впервые предложил Высшему Кругу суждение, государь, и после едва дошёл до покоев. Теперь ты окреп. Воссел с ними как равный. Владыка Хадуг вслух гадает, сумеет ли без тебя обойтись!
– Владыка снисходительно посмеивается надо мной.
– Владыка, я думаю, полон великих надежд. Вот учитель братейку всё горем луковым да чудом лесным! А Златово орудье вручил, ибо нет лучшего ученика! – «И песни его от костра к костру по свету летят…» – Ты поднимаешься, государь. Почтенная Орепея вновь служит вам с сестрой. Благородный Невлин вот-вот распорядится о телохранителях, близких вашим сердцам.
– Сестра выплакала, – буркнул Эрелис.
Эльбиз облюбовала среди кучи книг одну и разглядывала её. Красуясь на неправдоподобно мощном коне, Первоцарь метал огненную стрелу в крышу дома, похожего много больше на дикомытскую рубленую избу, чем на передвижную вежу хасинов. Для чего метал? Ждал, чтобы легко вспыхнул земляной кров, поросший травой? Да и пленники уже на коленях, связанные, беспомощные. Бабы, дети. С ними ли воевать могучему красавцу, властно вздыбившему коня? Только если братья и мужья перед гибелью как следует насолили андархам…
– Не веришь, государь, – признал Ознобиша. – Может, оно даже к лучшему.
– Почему? – одним голосом удивились царята.
– Потому что первая звезда верней различима, если чуть-чуть мимо смотреть.
Письмо Люторада
«Милостивый господин и друг мой, здравствовать тебе счастливо премногие лета! Пишу, побуждаемый бесконечно скорбными обстоятельствами, удаляющими меня от служения в стенах, помнящих шаги моего святого родителя. Возвращаясь из Выскирега в Шегардай, я испытывал искушение повернуть сани и тотчас ехать к тебе, хотя бы на несколько дней. Увы, роскошь подобного путешествия мне сейчас недоступна, ибо всеми любимый наш предстоятель, да улыбнётся ему Владычица, не сегодня завтра примет Её поцелуй. Будучи почтительным сыном, я боюсь надолго оставлять старца, тем более что он ещё не благословил меня, назначив служение. Должен сказать, многие видят меня преемником благочестного, хотя сам я полагаю нескромным на сей счёт даже гадать.
Как бы то ни было, людская молва, вслух именующая меня, в скором времени, предводителем мораничей Шегардая, открыла мне в стольном городе немало дверей. Государь Эрелис, третий наследник Андархайны и будущий правитель нашего города, почтил меня малым выходом и удостоил беседы. Отнюдь не себе в похвалу, но лишь к земной славе Матери нашей замечу: принимать выход изволила благородная Змеда, дочерь усопшего восьмого наследника. Милостивая царевна была со мной бесконечно ласкова, господин мой, ради тебя и твоей заботы о её единокровном брате, сущем вне царской лествицы. Итак, эта забота доставила нам сподвижницу, драгоценную среди праведных.
О моём приходе гостям возвестил сам великий жезленик, чего, помимо меня, скромнейшего служителя Матери, удостаивались лишь потомки царской семьи. Моё равнодушие к внешней чести ты хорошо знаешь, но как не воспламениться надеждой, что наши духовные истины скоро освятят знамёна царей!
Не стану перечислять достоинства государя Эрелиса и его честнейшей сестры, они тебе, несомненно, в полной мере известны. Напишу о том, что отяготило моё сердце тревогой.
Господин мой, друг, жаркий единоверец! Я нимало не сомневаюсь: в Выскиреге у тебя довольно глаз и ушей, готовых сообщать о делах первых и последних людей, от высших царедворцев до самых подлых бродяг. Всё же, надеюсь, тебе будет небесполезно это письмо, ибо речь о твоём, господин мой, бывшем ученике.
Как я понял, сей унот, именем Мартхе, уже некоторое время оставлен твоим каждодневным водительством. Знай же: свобода пошла ему отнюдь не на пользу. Насколько разумен и благороден молодой государь, настолько же, к прискорбию моему, неспособным к высоким делам я нашёл его райцу. Увы! Нечестивец с первых слов исповедался братом отступника, казнённого смертью. Я встревожился, не заметив даже тени смущения и стыда, подобающих признанию в подобном родстве. Более того, юный Мартхе, против всякого разумного ожидания, наполнил свой голос скорбью и гордостью, рассказывая о брате. Едва ли не прямым словом отрекаясь от Матери Первосущной, брат казнённого почти открыто сомневался в правости твоего суда. Сколь я понял, молодой райца намерен употребить сан, вручённый во имя Владычицы, на очищение памяти поругателя святых начал. Как говорят, ради этого он затеял странные разыскания, сутками напролёт роясь в книжнице Выскирега. По словам верных людей, Мартхе складывает найденное в тайный сундук, видимо опасаясь, что записи попадут в руки чтущих котёл и разоблачат его помыслы. Его добычей уже стала презреннейшая из книг, которую истинно верному надлежало бы уничтожить немедля. Полагаю, Мартхе ищет мести, стремясь опорочить как нашу веру, так и верность котла. Это тем более пугает меня, что ум его несомненен; я сам в том убедился.
Что ещё тревожнее, оный райца, с неведомой мне целью, пугает царский двор расспросами о последних днях перед Бедой, сугубо любопытничая о неустройствах, омрачавших в то время жизнь праведных. Он не стесняется донимать вопрошаниями даже столь значительных людей, как добрая царевна Змеда и праведный Гайдияр, четвёртый в лествице, не говоря уже о законознателях и простых горожанах. Боюсь, если его намерениям будет дана воля, твой ученик породит смуту ещё хуже Эдарговой.
Суди сам! Недавно в городе имела хождение крайне непристойная песня, порочившая четвёртого сына. Для меня очевидно: Мартхе толкнула к сочинительству зломерзкая книга, наполненная семенами раздора. Карающую длань Меча Державы удержало лишь благородное нежелание огорчать хозяина райцы, своего праведного брата. Итак, блудный Мартхе без раздумий привносит раскол в жизнь царской семьи, что повергает нас в ужас.
Беседуя со мной, он всячески намекал на своё особое дружество с неопытным государем, охотно склоняющим ухо к его мнению и советам…»
Прибытие дружины
– Идут!.. Дружина идёт, видели!..
Летень, по обыкновению сидевший у Светела в ремесленной, чуть не вперёд хозяина обернулся к двери. Жогушкиного крика он не расслышал, но босые пятки на деревянном полу восприняли топоток.
Светел одичало вскочил. Выскользнула из пальцев заготовка обода для очередной лапки. Упругая и сильная деревяшка стала распрямляться с радостной быстротой освобождённого лука. Светел увидел свою ладонь, поспевшую на перехват. Мысли заметались проворней вспугнутых белок. Уже? Это как?.. Почему сроку не дождались?
Он вдруг с ослепительной ясностью понял, что не выучился даже ногами верно переступать, какое там обороняться и бить.
И дядю Летеня не успел делателем наторить.
Это было куда важней и обидней. У Сеггара полна дружина наставников, знай учись… а витязю кто теперь Пеньковы узлы передаст? Заветное косое плетение, коего повторить даже затресские рогожники не берутся?..
И что за кукол выпестует Жогушка, взявшийся помогать Коренихе, Светелу уже не увидеть…
Вот сколько всего! – в один краткий миг, пока шустрый братёнок одолевал сени. Наконец сунулся в дверь:
– Царскую видели! За Торожихой! Мозолик вести принёс!..
Светел, точно старый дед, осел на скамью. Внезапно пропало желание тотчас пытать Летеня о хитром замахе из-за плеча, сулящем неотразимый удар. Расхотелось поспешно доучивать витязя ремеслу. Не было смысла даже высчитывать сроки, сравнивая летучий ход Мозолика, первого лыжника Кисельни, с метельной, волчьей побежкой, подсмотренной у Калинова моста.
Хотелось, пока можно, зажмуриться и просто сидеть, напоследок вбирая звуки, тёплые запахи, прикосновение дома. Чтобы когда-нибудь позже, в неведомом и недобром краю, разогнать насущные думы, прикрыть глаза…
Нестомчивый бегун был долгоногий, русоголовый, весёлый. Он тоже хотел сам увидеть дружину, о которой прибежал возвестить. Хотел проводить Светела и дома про то рассказать. Поэтому задержался.
Ахов и охов вокруг нежданного налёта Мозолика Твёрже хватило на несколько дней. Девки так и вились.
– А что левый глаз красный, гостюшка дорогой?
Парень улыбался:
– В лесу веточка отлетела. Соринку покинула, доселе свербит.
Его схватила дюжина милых рук.
– К бабушке Ерге отведём! Промоет пусть, чтоб взоры сокольи не затуманились.
И выполнили угрозу. Всем девьём ввалились на Пеньков двор. Корениха не поскупилась заварить щепоть сухих лепестков. Глянула под веко, нахмурилась:
– Зачем трёшь, дурень?.. Светелка зовите сюда.
Пришёл Светел. Крепко взял в ладони голову Мозолика.
– Да не побегу, – заворчал тот, жалея, что сдался девкам на милость.
Твержаночки ахали, сокрушались. Каждая своеручно гладила крепкое плечо, облачённое пушистой рубахой.
Тёплые одёжки, затканные невесомым птичьим пухом, умели творить только в Кисельне. Чуни, платы, поддёвочки! Большак Шабарша когда-то привёз из Торожихи многоценный гостинец: безрукавку. Ясно, брал для жены, но надела сестрица Шамша. Жена ведь что? У ней муж есть, чтоб подарки дарить. У неё-то всё будет. А вот у сирой вдовинушки…