– Что ж тётка Розщепиха не принарядится? – судачили жёнки. – Пусть бы знали Твёржу! Не плоше иных живём!
– А она к одёжке паренька присмотрелась. Теперь сомневается, её-то не из мелкопушья ли.
– Сравнила тоже! Его – вся повытертая. Не красы-басы ради, для гревы в лес надевает.
– И что? Драному перу с чистым пухом всяко рядом в сундуке не лежать…
Люди более основательные, не смущаемые бабьими пересудами, рядили о своём.
– Слыхали, мужики, что Мозолик сказывает? Неладно в Левобережье.
– Ойдриговичам не сидится.
– А то! Кровного отпрыска в Поруднице поселили.
– Сеча, говорят, немалая была, народишку полегло – страсть…
– Завтра городок срубят, войско домосидное приведут.
– А там и на Коновой Вен.
– Брось, друже. У них в Шегардайской губе шаечка гуляет. Не до нас им.
– Вот они на этой шаечке силушку попытают, а после и решат старые времена вспомнить!
Широкий мир, где сильные люди раздвигали головами тучи, ещё вчера таился за тридевятой рекой. Сегодня отдалённое пограничье как будто приблизилось к маленькой Твёрже. Заклубилось вместе с туманом прямо у тына. Выгляни за ледяные валы – а небываемое того только и ждёт!
И никто не знал, добра или худа от таких перемен чаять.
Полную седмицу у Светела всё валилось из рук. Бабкину стряпню глотал не жуя, не чувствуя вкуса. Только думал, садясь, не этот ли ужин станет самым последним.
На восьмой день он вытащил во двор саночки.
Ласка с Налёткой тотчас принюхались. Нашли всего один алык, едва над ним не подрались.
– Цыц! – рявкнул Светел.
Вышло грозно. Виновницы отбежали, припали к земле, умильно завиляли хвостами. Светел уставился в пустой кузов. Хороши вышли саночки. Лёгкие, прочные. Как раз день за днём скорым ходом впрягшись бежать.
Золотые гусельки дожидались в берестяном чехле, закутанные для дороги.
«Ведь не их первыми вгружать? А что тогда?..»
Ну не лапки же, сплетённые по зароку.
Отчаявшись, Светел вынес запасной потяг. Бросил на дно кузова. Постоял ещё, ничего не придумал. Сам сел на санки. Хитрая Ласка подобралась первая. Носом тронула руку, обрадовалась, полезла на колени, за ней Налётка. Обе мощные, широкотелые, одна в Зыку, другая в мамку Пескуху. Как не улыбнуться, не приласкать? Светел обнял две мохнатые шеи, сукерьюшки тут же опрокинули его вместе с санями. Барахтаясь, он расслышал тревожное глухое мычание, катившееся по земляным крышам. Потом – Велеськин заполошный вопль:
– Дружина идёт! Светелко, дружина идёт!..
Царских ждали со стороны Торожихи, а явились с заката. И заприметили их, вестимо, калашники, топтавшиеся дозором на ледяных валах. Увидели сквозь морозную дымку, как на краю леса распахнул серые крылья Поморник… Протрубили в длинный рог, склеенный из берёсты.
Когда Царские поравнялись с морозными амбарами, у захаба ледяных валов стояла вся Твёржа. Мужики во главе с большаком. Бабы за спинами, девки, любопытная ребятня. Гордые калашники по верху валов – при снаряжённых луках, копьях, плетёных щитах. Плескал на ветру, летел встречь Поморнику бесстрашный Снегирь. Светел стоял внизу с Летенем, больно стиснувшим плечо.
Дружина замедлила шаг. Полтора десятка лыжников, все в густом инее после бедовников и морозного леса. Серые, потёртые людишки, не на что посмотреть. Светел глаз не мог отвести. Впереди Сеггар Неуступ, Ильгра со знаменем… насупленный Гуляй… Кочерга, молодой Крагуяр… белянушка Нерыжень, полный ревности Косохлёст… «А раздумают принимать? Дядю Летеня заберут да уйдут себе?..» Стылым ветром ожгли неизбежные смешки твержан. Светел выпрямился. «Особняком возвращать брата уйду…»
Воевода сбросил лапки, покинул своих. Перегнулся в поясе, малым обычаем приветствовал шагнувшего навстречу Шабаршу.
– Можешь ли гораздо, отец племени… – И добавил с едва приметной усмешкой: – Вот, на калачи к тебе завернули. Принимай, коли не шутишь.
Здесь, в Твёрже, его чужой говор так резал ухо, что Светел едва не оглянулся на мать. Наверняка схватилась: кому дитятко отдаю!
– Повеселу дошёл, государь воевода? – кланяясь, отмолвил большак.
– Повеселу, стало быть, – прогудел Сеггар. – Вижу, товарища моего сберегли.
Летень выпустил плечо Светела. Где ж утерпеть! Шагнул вперёд, к своему воеводе, к знамени, к побратимам. Легко, свободно шагнул, так что даже Светел в чудо поверил. Бывает же, перебитые крылья в небо возносят. Однако миг жил кратко. Летеня повело влево, неловко, беспомощно. Светел подхватил: я те дам, срамиться прилюдно.
И заметил по лицам, по взглядам: витязи сами хотели поверить. Едва не поверили.
– Пожалуй к очагу, друже Неуступ, – говорил между тем Шабарша. – Хлеба преломи да поведай, что на белом свете слыхать.
– Твой хлеб с нашим да смешается в едином дыму.
Сеггар кивнул своим. Косохлёст с сестрой вытащили гружёные санки.
Деревенские и дружинные снялись с места, пошли друг друга рассматривать. Витязи перво-наперво обступили Летеня. Обнимали его, гладили голову, тяжёлыми пятернями хлопали по плечам. Он улыбался, пробовал говорить, моргал, жмурился…
Калашники покидали валы. Утрачивали гордую важность. Робели воителей. Под горячими взглядами юнцов смягчился даже Гуляй. Самым надменным выглядел Косохлёст.
По другую сторону Твёржи вовсю махал посохом, уносясь на беговых иртах, проворный Велеська. Живой ногой торопился в Затресье, кликать рогожников на проводы Светела. Всего сутки по знакомой тропе, не маленький, не заплутает небось!
В остатние, в последние…
Правду люди говорят. Хочешь уяснить, кем любим? Ляг помри. Уже без пелены на глазах глянешь с мостика, воспаряющего над сиянием звёзд. Без завес на ушах послушаешь людские речи.
Это отдалённо переживает невеста, покидающая родительский дом. Вот младшие ссорятся за сестрин тюфячок на полатях, радуется отец – одна с хлеба долой! Шепчутся подружки: вторая невеста завтра станет первой в деревне. Одна мать плачет горько, как над покойницей.
Нечто близкое испытал Светел.
Сеггаровичей Твёржа приняла родственно. Какой шатёр за прудами? Всех повели в общинный дом, к очагу. Согрели добрую мыльню. Стали собирать пир. Хозяйки без скупости потрошили амбары. Так, словно кто-то в самом деле умер либо родился. Дружинные вскрыли тяжелогружёные сани. Всё вместе и выметали на большой братский стол.
Ради двух жизней, что покидали привычный круг бытия, устремлялись каждая по новой стезе.
К тому времени примчались затресские. Доставили в чунках блаженно спящего, до тла вымотанного Велеську. Привели зачем-то девку Поладу, осунувшуюся, заплаканную. Светел её мельком увидел и забыл тут же.
Они с Летенем на веселье постничали. Сидели одинаково прямые, незрячие, деревянные. Светел подле Шабарши, Летень между Ильгрой и Сеггаром.
Светелу бросилось в глаза: Ильгра с Нерыженью пили и ели за мужским столом. Как иначе – воевницы! С бабами, что ли, им пировать?
Мысли, впрочем, не скучивались ни на чём. Хоть убей – возвращались в Житую Росточь, на Лыкашкину прощальную почесть. «У меня всё не так! – яростно отметал Светел. – Не так всё!»
Но уже взмывал над прочими голосами, трепетал и звенел певчий плач Равдуши:
Соколочек да милый сы́ночка,
Ты куда, сынок, наряжаешься,
Куда, милый, сподобляешься,
Во какую да в путь-дороженьку?
А ведут тебя, сокол-сыночка,
Не в лю́бую да подороженьку,
Не в любимую – во дальнюю,
Во дальнюю да во печальную!
Уж и к людям немилостивым,
К сердцам да нежалостливым…
Равдушу слушали со вниманием, коего бабий вой редко удостаивается. Мозолик тёр глаз, спохватывался, опускал руку. Смотрел на Светела, завидовал и снова спохватывался.
А тому не прогнать было воспоминаний о страшном крике тётки Оборохи, отворявшей сыну ворота. О бескровном, неживом лице Лыкаша.
Вот легли сзади на плечи ладони бабушки Коренихи. Ох легли! Всё сразу поведали. О последнем, скорбном, неворотимом… полном славы, мужества, великой надежды…
Пала на голову, отгородила мир большая непроницаемая фата. Светела подняли. В безмолвии повели из-за стола. Он толкнулся плечом в чужое плечо, ткань скользнула по ткани… Летень! Точно так же окрученный, не принадлежащий денному миру.
Их трижды обернули посолонь и наконец развели. Летеня поместили среди твержан, на ещё не остывшей скамье, одесную большака. Светел на странно отяжелевших ногах ушёл к другому концу стола, где тоже хранила греву старинная плаха. Там он и сел ошалевший, не веря, не умея понять.
Уж припасть было, горюшице,
Мне на лавочку дубовую,
А победной да головушкой
На кленовую прибоинку,
К сыну милому, любимому,
Мне в остатние, в последние!
Без тебя, да милый сыночка,
Опустеет дом-подворьице,
Ты, родное моё дитятко,
Ты куда спешишь-торопишься
А из дому благодатного,
Из новый да новы горницы?
Слева тяжеловесно и медлительно шевелился Сеггар. Негромко, без внятного слова покряхтывал, ворчал, будто дерево на ветру. Справа к бедру исподволь подкрадывалось тепло. Обманчиво ласковое. Отчётливо женское.
Разверзалась под ногами незыблемая прежде твердь. Отчаянно, до дрожи и озноба, хотелось назад. Туда, где сильной рукой гладит бороду Единец Корень. Где Сквара с бровью, ещё не переломленной шрамом, забыв распухшее ухо, следит, как атя Жог ловко смазывает яйцом голубые сколы. Крепит, ладит целое из двух половин.
Туда, где маленький Аодх ещё ведать не ведает, что спустя неполных семь лет этот труд вручён будет ему.
«Дяде Летеню ещё раз объяснить, как гибало подклинивать… Братёнку наказать, чтоб к Ласке с Налёткой ещё годик никаких женихов. Рано им…»
Когда надо запомнить что-то одно, можно это насечь на бирку. Позже глянешь, и явится нужное. А что делать на сломе жизни, когда весь прежний обык дыбится щепками? И вот прямо сейчас надо всё доделать, договорить?