Боярыня что-то вспомнила, свела брови.
– Погодь, Лутонюшка. Ты ведь с разведа слово доставил? Будто у Пролётища некая дружина без повести канула? Купец ждал, не дождался?
– Там два воеводы ходили. Может, и Неуступ морозом погиб.
Галуха тяжко привыкал к воруй-городку. Ох, не гневи судьбу, не ропщи, тяготы исчисляя! Из Выскирега спасался от страха, от утеснений? Безбрежной воли просил?..
Пальцы собственным разумением похаживали по струнам, даруя звучание песням. Не всем, которые знали. Только тем, что госпожа Кука одобрила. Галуху изрядно удивил её выбор. Боярыня, за чью улыбку когда-то спорили царственноравные, осталась безразлична к напевам, звучавшим у подножия трона. Избрала присущие выскирегским развесёлым домам.
Галухино песенное подношение она выслушивала седмицу назад, составляя очередное притирание для лица. Свежей мазкой осчастливила Марнавину дру́женку. За ней – Чагу. Потом глаз не сводила с обеих дур, розовых, волшебно помолодевших. Наконец велела поднести зеркальце, всех выставила из шатра… и к вечеру затворилась в скорбном уединении. Не подпускала ни Телепеню, ни баб. Даже с молодым любимцем, Лутошкой, говорила через завесу. На люди показалась только сегодня. Цветущая, праздничная, избывшая морщины двадцати лет жизни. Лишь в глазах мрела тень страха.
Телепеня ладонями грел, гладил ногу возле колена.
– Повезёт, Ойдригович впрямь к северу копьё обратит. А не повезёт, как жить станем?
– Как жили, так и впредь проживём, – удивился Марнава. – Чем доселешний обычай стал плох? Нешто размяк, брат? Домоседом заделался?
Ватаг налился бурой кровью, готовый кому угодно показать, размяк или нет. У Галухи пальцы окоченели на струнах, горло захолодила близкая сталь… Мудрая Кука поторопилась вмешаться:
– А я тебе, Марнавушка, расскажу. В доселешних изъездах тебе кто противился? Хорошо, если домашнее войско. Ратники дворовые и воеводы такие же. Ты Неуступа, орлик мой, помнишь ли?
Марнава как будто сделался меньше.
– Поди забудь…
– А войско под себя урядит?.. А Хобот что баял, когда ты его от Селезень-камня едва живого привёз? Много войска послали мораничи с тем отпрыском пригульным? Всего одного! Так, Лутонюшка?
– Так, – кивнули медные кудри. – Во́рона жуткого.
– Всего одного, – повторила Кука. – И больше нет ни Лигуя, ни двора его, ни лихих молодцов. Шаечки смелые с пути поворачивают, чёрное пёрышко увидав… А к Лигую уж какие ухо-парни стекались!.. Кругом прав батюшка наш. Совет надо держать. Думу крепкую думать, как бы на царское копьё голову не сложить.
– Думай, кому невдомёк. Иные загодя позаботились, – с удовольствием перебил Телепеня. – Вот моё слово, на нём стоять буду. Мыслю, за море ехать пора. В Аррантиаде доли искать. Ты, Марнава, напоследок сходишь пощупаешь, какой такой поезд моими лесами пройти хочет беспошлинно… Пока хоробрствуешь, я шатры соберу, на Киян выйду. Помнишь, где Не́течь прежде впадала? Там встретимся.
Подглаварь и Лутошка смотрели в немом изумлении. Одна Кука не дивилась замыслам, которые сама нашептала. Галуха забыл наставления, повёл гордый медленный танец, принесённый из Фойрега. Никто не заметил.
– Так царевич когда ещё водворится, – обрёл голос молодой следопыт.
– Повременим, пока на плечах погоня повиснет? Затравленными в утёк бросимся? – усмехнулся ватаг. – Нет, друже. Ныне серебра полны скрыни. На кораблях не тесниться стать: сколько надо, все выкупим. А за морем… Мне, что ли, про кощеев вам сказывать? Рабы!.. Мы да в благодатной земле угла не найдём? Безначальное стадо примучим, как отцы наши в былые годы примучивали. Новое владение урядим, как отцы уряжали. – Помолчал, облизнул сладкую пену с усов. – Боярынька у нас уже есть. И державец для двора найдётся: Капуста.
Лутошка сидел, приоткрыв рот. Медленно вбирал сказанное. Вот, стало быть, почему один с младенчества коновод, а прочие только в рот ему смотрят. Вожак не робеет запретов, не ведает страха. Без боязни пробует всё, что иные дерзали. Без оглядки затевает неслыханное. Невозможное.
Марнава задумчиво произнёс:
– А там и венец выковать можно…
Телепеня с нескрываемым торжеством откинулся на подушки.
– Думаешь, Хобот у Селезень-камня над бабьими румянами трясся?.. Подай, жёнка, ларец!
Кука того только ждала. Обернулась, вытащила из-за себя подголовник. С виду обшарпанный, простой, но Галуха знал такие ларцы. Извне берёста, изнутри луб, меж ними – кованая решёточка. Боярыня сняла с шеи ключ на длинном шнурке. Под пальцами Телепени чуть слышно щёлкнул замочек.
Галуха пытался зажмуриться, отвернуться, чтобы лишнее мимо зрачков пропустить… не совладал. На грубых ладонях разбойников, на куске тёмно-синего бархата мерцало дивной работы очелье. Цветы, звёзды, крылатые молнии, исполненные в серебре.
– Из глубоких вод вынут, – щурясь на мягкий блеск, сказал Телепеня. – Находчик и цены находке не знал. За лопасть вяленого мяса Хоботу отдал: бирюлька! Ну а Хобот андархского выморочного добра с лихвой навидался. Смекнул, что́ в руки пришло.
– Сон утратил, гадавши, как нещечком распорядиться, не прометнувшись, – с видом причастницы подхватила боярыня. – За деньги продать? Так у него барыш держится до кружала, как ещё собак и нарту не прогулял!.. Хотел было в Коряжин поспешить, владыке грозному поклониться. Ан забоялся.
– С государя Хадуга станется в награду кнута и дыбы отмерить, – довершил Телепеня. – Нам ли не смыслить того, на каторге битым!
– Правильно забоялся, – кивнул Марнава. – Как пойдут спрашивать, где взял, с кем, много ли ещё святынь от наших глаз прячешь!
Лутошка тоже кивнул. Каторга с палачом его счастливо миновали. Однако закабалённым ходил, битья принял изрядно.
– Я и сам Хоботу всей цены не дал, зато погибель следом не выпустил, – сказал Телепеня. – Эй, гудила! Что ты там заладил, ажно зубы свело? А ну пой как следует! Про Кудаша нам давай!..
Галуха едва не выронил уд. Сталь у горла… кровавое бульканье… Он спешно заглушил струны, чеканившие царскую величавую выступь. Через немалую силу разогнал морок. Успокаивая дыхание, взял несколько глубоких, грустных созвучий.
Самовидца рассказ и досужих людей пересуды,
И добро, что навскидку не вдруг отличимо от зла,
И обычная жизнь, что порой так похожа на чудо…
Вы послушайте, я расскажу вам, как было, друзья.
Сын простых земледельцев, он гнул на боярина спину,
Отдавая свой труд, кулаки молчаливо сжимал.
Чтобы младших детей не пришлось продавать на чужбину,
На богатом торгу он мальчишкой впервые украл.
…А ведь вначале Галуха кривился, слушая Лутошкины басни о гибели Кудаша. Но приказал батюшка Телепеня – и сам вот на что употребил отмеренный Владычицей дар. Вот на какой срам сладил струны, радовавшие царевичей.
Он всего-то и взял зачерствелого хлеба кусочек,
А неправый судья заковать повелел в железа́,
Заточил на рудник неподъёмные глыбы ворочать…
Вы послушайте, я расскажу вам, как было, друзья…
Доля шестая
Новый урок
В этот день Ознобиша бессовестно долго проторчал на исаде. Скоморохи Шарапа давно унесли сказ о доблести Гайдияра в иные края. На подвыси властвовала уже другая ватага. Ознобиша следил, как возвращались в ловкие руки ярко раскрашенные шары, слушал зубанки, гусли и бубны, временами словно всплывая к жестокой яви из короткого сна. Полно, люди, о чём это вы, когда меня на плаху ведут?
«Ясно, тем первым уроком Ветер не удовольствуется. Ещё знать бы, кто мне кару назначил, чтобы я в любимую книжницу каждый день выходил, как на казнь? Ждал, помилуют или голову срубят?..»
…Один за другим подбегали прикормленные мезоньки. Сказывали новости, о коих судачить на исаде будут лишь завтра.
– Слышал, добрый господин? Купец Жало домочадца недосчитался. Девка отворот дала – взял с моста сиганул.
– Площадник узнал, ногами затопал. Ласёхам велел следить, кто на мосту замешкается – в шею гнать…
Ласёхами, сладкоежками, мезоньки именовали порядчиков.
– Доба-лакомщик, чьи постилы у государя Эрелиса подавались, с женою советовался, – доносил пронырливый Кобчик. – Мыслит благословения испросить, пекарню калачную выкупить да наладить.
Ознобиша даже ему внимал, будто прощаясь. Перед глазами стояла Чёрная Пятерь. Ветер читает письма, коих немало течёт к нему когда с бродячими торгованами, когда – с нарочными гонцами. Читает, крутит в пальцах длинный боевой нож. Рукоять в бирюзе, струистый клинок с надписью. Прочитанное Ветру не нравится. Нож слетает с руки, блеснув, втыкается в дверь. Дверь тотчас приоткрывается. «Звал, отец?» – спрашивает Лихарь. Источник тяжкой ладонью сминает ворох грамоток на столе. «Да, сын. Собирайся-ка в Выскирег…»
– Дяденька… а сухарика?
Вновь зазвучали крики торговок, гнусавые жалобы нищих, запели скоморошьи свирели. Досадуя на себя, Ознобиша развязал кармашек, вынул большой кусок сухаря. Показал, но сразу не отдал. Знал обычай мезонек немедленно исчезать с лакомством в кулаке.
– Вот что, друже… Слыхал ли когда про котёл, от праведных царей заведённый?
Кобчик мигом вернулся к привычной настороженности. Пуганый воробьишка, опасливый, вороватый и хитрый.
– Ну… слыхивал…
– Святой Аодх, праотец нынешних государей, воздвиг кров для бездомных, очаг для озябших, светоч для блуждающих без пути, – начал рассказывать Ознобиша. – Посмотри на меня. Я сам бы мог принять судьбу побирушки, но вместо нищеты служу третьему в лествице и сам волен других оделять.
Мезонька переминался, не спуская глаз с сухаря. Давно заготовленные слова предстали Ознобише жиденькими струйками дыма. Ветер с Кияна нёс их мимо нечёсаной головы, без остатка размыкивал на ледяных клыках капельников. Подавив вздох, Ознобиша отдал Кобчику сухарь:
– Однажды вас соберу, ещё расскажу.