Говоря так, он очень внимательно смотрел на ученика. «Знать бы старым Гедахам с Аодхами и Хадугами! Росток Прежнего корня ваших детей в дом Владычицы поведёт…»
У Ворона заблестели глаза, любопытства было не удержать.
– Во славу Матери и по твоему слову, отец… Во́лишь ли хоть одну-две деревни огласить, где мне побывать до́лжно?
– Отчего не огласить. Сам как мыслишь?
Ворон задумался, медленно проговорил:
– Если орудью без ущерба, заглянуть бы в Извору. Весть и честь отнести… Оттуда Дрозд был.
– Дело святое, – кивнул Ветер. – Угодное Правосудной. Она тебя как раз тамошним загорьем ведёт: в Линовище и Деругу.
У Ворона явно зуб горел подробней обговорить великое орудье, да и Ветер не возражал бы, – но не рука вникать в грядущее дело, когда насущное есть. Источник кивнул ученику, пошёл к парням у костра.
Умел он ступать, на глазах словно вырастая, окутываясь настоящим величием… Ребята мигом примолкли, подались в стороны. Остался один Лыкаш, пригвождённый взглядом учителя. Оба колена ткнулись в снег, он и не заметил когда.
Совсем рядом взвивались горячие языки, пламя шелестело, шуршало, шептало осмысленные слова.
– Ты, сын, превознёсся в мирных трудах, без коих расточится воинский путь и наши ратные труды свершиться не смогут. Пора тебе принять сан державства, вступить в след славного Инберна. Сапог мне!
Самого Инберна здесь не было, но старый сапог, оказывается, принесли. Лихарь взял его, вдавил в снег, покинув глубокий видимый след. Лыкаш выпростал одну ногу, поставил. Диво! Инбернов отпечаток оказался как раз впору ему. Подошёл Ветер. Накрыл оба следа своим, подтверждая возвышение Лыкаша. Извлёк нож-зарукавник. Длинное лезвие вихрем пробежало меж пальцев. Только Ворон выучился так крутить нож, другие наскучили попытками, бросили. Морёная рукоять легла обратно в ладонь.
– Изволением Правосудной…
Сталь овеяла холодом маковку Лыкаша. Русая прядка упорхнула в огонь.
– Поднимись, господин Звигур. Встань полновластным хозяином крову и ухожам нашего дома. А мне – другом доверенным, надёжей, опорой, как добрый Инберн двадцать лет был! Славься, Владычица!
– Славься!
Голоса грянули в деревянную стену, умчались далеко в лес.
Пока прогорал костёр, пели хвалу за хвалой. Как-то само вышло, что сперва раздавались песни, затверженные годы назад. Простые слова для мальчишек, через пень-колоду знавших андархский. Немудрёные голосницы – выкрикивать сквозь усталость и слёзы, поддевая снег тяжёлой лопатой. Раз выучив, забыть невозможно, как не изотрёшь бесконечные лыжные вёрсты, надсаду боевого городка, скорби холодницы. Парни тянули знакомые стихи без улыбок. Наверняка вспоминали задорные перелицовки, но наружу не выпускали.
Ветер милостиво слушал. Когда вспомнили «Крышку» – начал подпевать.
Поленья рушились, обращались рдеющими углями. В извивах жара метались, скрещивались мечи.
Позже Лыкашу казалось важным вспомнить, кто первый окликнул:
– Эй, дикомыт! Свистелку принёс?
Вроде бы Хотён. А может, и не Хотён. Когда жизнь дарит истинные мгновения, мы почему-то спохватываемся лишь задним числом. Глядеть бы во все глаза, слушать во все уши! Так нет. Нам гораздо важней разгрести пышущий жар, утвердить рожны с мясом, проследить за робушами, чтоб не ленились вертеть… ещё не забыть к дозорным послать, горячей снедью порадовать…
Ворон добыл из ворота неразлучный кармашек.
Придирчиво осмотрел кугиклы, сделанные под новую песню, широкие, об одиннадцати стволах. Вытряхнул незримые крошки, взял ко рту, пробежался по цевкам, испытывая звучание.
И заиграл.
Ещё не было пропето ни слова, а молодой державец узрел пустошь и непроглядную тучу, грозящую затмить одинокий светоч у небоската. Сметёт или нет? Оборонят ли простёртые руки, сами уязвимые, хрупкие перед наползающей тьмой?
Ворон обвёл круг голосницы, даже для него небывало богатой. Соловьиные горлышки трепетали древней гордостью, грустью, святой надеждой вопреки гибели. Исподволь, незаметно в перекличку цевок начал вплетаться голос. Так подгукивали на Коновом Вене, когда песня вырывалась из совокупного размаха кугиклов. И наконец Ворон совсем опустил дудочку. Он сдерживал голос, выводил задумчиво, печально. Словно скользил в сухой морозной мгле по замёрзшим болотам, искал утерянные следы, ткал лики и облики бестелесного, почти истёртого прошлого.
Поле боя,
Отгоревшего давно…
Чьи-то тени
Вырастают из тумана.
Двух героев
Было мужество равно,
Бились честно,
Побеждали без обмана.
Им бы в одной семье родиться братьями,
Славой отцовскою, удачей матери…
Что поделать!
Беспощадная вражда
Их столкнула
В поединке непреклонном.
Чуть быстрей был
Победителя удар,
Проигравший
Опрокинулся со стоном.
«Ты уже не увидишь завтрашней зари.
Чем тебя, враг, за подвиг отблагодарить?»
Поистине, Боги свои дары одним лишь показывают, другим в руки дают, иным даже щедро… но не настолько же? Ворон, ходячая слава и ужас воинского пути, владел доставшимся голосом, как послушным резцом. Не трелями слух тешил – высекал образы, зримые, ощутимые. Вот хмельное торжество отважного ратоборца. Вот уходящее, гаснущее благородство сражённого. Ворон пел так, будто сам вкладывал всю волю в короткое напутствие победителю:
«Нашей крови
Два ручья слились в один.
Так исполни
Умирающего слово!
Стань опорой
Всякой матери, чей сын
У порога
Не объявится родного!
Горестно мне смотреть на слёзы храбреца.
Я бы хотел к твоей сестре посвататься…»
После таких-то речей как не рассыпаться прежде простому и ясному миру победоносца! Голос будто крылья распахнул, явил безбрежную мощь, вознёс участь воина к новой и невиданной высоте.
«Внемли клятве,
О славнейший из врагов,
По веленью
Злой судьбы не ставший другом!
Перед ликом
Грозных воинских Богов,
Нас ведущих
По путям земного круга!
Доблестной крови нынче пролилось сполна.
Станут одним народом наши племена!»
…В изумленье
Наблюдал оружный люд,
Как слагал свой
Щит и панцирь воевода.
Повезёт ли?
Может, правда назовут
Первым сыном
Породнённого народа?
«Славную кровь оставим нашим внукам в дар!
Вот бы забрать назад всего один удар…»
Лихарь видел взгляд учителя, устремлённый на дикомыта. Сидя с учениками, Ветер в открытую любовался удачей всей жизни. Вершиной многолетних трудов.
Против обыкновения, Лихарь не ощутил больной ревности. Душу ограждала завтрашняя удача. «Прибежит Белозуб. Повинную стрелу поднесёт. Тогда увидишь, отец, кому какая цена…»
Ждал героя
Непростой и грустный путь.
Опостылев,
Отодвинулись победы.
Всё вернётся,
Только жизни не вернуть.
Оборвавшись,
Не продолжится беседа…
Песня увенчалась невозможно долгим, медленно замирающим вздохом. Прошлое, восставшее в суровой телесности, снова завлекалось туманами. Наконец стало тихо. И ещё долго было совсем тихо.
Неустроево неустройство
– Эй!.. – долетел со стороны леса голос Пороши.
Оклик словно бы вернул все прочие звуки. Снежные шорохи, скрип рожнов, шипение жира, капающего в горячие угли.
– Нос привёл, – засмеялся Хотён.
Дурманящий запах почти готового мяса вправду был ощутим за версту. Однако Пороша вернулся в притон не сам по себе, даже не с товарищем по дозору. За ним, весь в белой о́киди, следовал чужой лыжник.
Парни начали вскакивать. Праздник праздником, а оружие у всех было наготове.
– Кого привёл, сын? – спросил Ветер.
– Девку, отец! – отозвался Пороша. – Речётся Неустроевой захребетницей. Самого главного моранича велит показать!
– Девку, – заволновалось тайное воинство.
Отроков Чёрной Пятери ласково принимали в острожках и затонах, лукавые любушки норовили заглянуть в крепость, но эта, одёжная без почтения к морозу, пришла за другим. С одного взгляда видно: не по зрелому умыслу в путь сорвалась – от погибели удирала.
Вблизи костра она сдёрнула утлый плат, намотанный на лицо. Тёмные волосы, тёмные ввалившиеся глаза. Шагнула прямо к Ветру, неловко, подвернув лыжи, бухнулась в ноги:
– Батюшка… оборони! Злые вороги натекли…
Старик Неустрой жил на севере, в дальней во́рге залива. Тамошний люд уже к Чёрной Пятери не тянул. Однако лесной притон обжил старое селище, от которого пошли чуть не все здешние острожки и затоны. Какое ни есть, а родство. Ветер нагнулся, поднял девку. Заглянул в лицо, спросил ровным голосом, грозно, торжественно:
– Кто смеет обидеть сущих в тени дома Владычицы?
Она пыталась говорить, губы слушались плохо, зубы постукивали.
– Люди странные из лесу вышли… Сказались переселенцами… приюта попросили, а сами…
– Не спеши, дитятко, – остановил Ветер. – Что за странники, отколь путь держали?
– Мужей полторы дюжины… бабы… С восточной стороны, якобы из Кривулкина острожка выходцы.
Источник нахмурился. Возвысил голос:
– Слыхал кто про Кривулкин острожок?
– Кричанов есть и Кропоткин, а такого не знаем.
– Ворон, ты к Пролётищу бегал! Не случалось захаживать?
– Не… И в начертаниях не видал.
Ветер кивнул, что-то для себя уяснив.
– Дальше сказывай.
Девкина повесть была беззатейлива и страшна. Сперва набродный люд держал себя скромно. Бабы, изнурённые кочёвкой, на удивление неболтливые, выменивали съестное. Мужи, заросшие, диковатые, обходились своим кружком. Слушались хромого большака по прозвищу Навязень.
– Навязень, – повторил Ветер задумчиво. Слово означало кистень-цепник.