Ладонь Галухи сомкнулась на шершавой берёсте. Он тотчас обернулся, желая спросить обо всём сразу, но за спиной уже никого не было. Лишь чурбак в руках не давал посчитать встречу причудой разума, изнурённого страхом.
В большой избе жарко топилась печь, горело разом несколько жирников: поди знай, когда ещё будет удача сидеть в таком тепле да при свете. Воздух казался мутным от копоти и неопределённости. Мрачный Телепеня раскинулся под божницей, на великом месте. Вчера он попытался увести шайку дальше: «Как раз и метель следы скроет!» Бабы, одержимые жадностью, подняли вой. Разбойники, зачуявшие слабину, ослушались снова. «Погодь, Телепенюшка. Подкопим жирку на дальнюю переходину. И у тебя нога отдохнёт…» Впрочем, напрямую его покамест не свергли.
Если же… кто воссядет на великое место? Неужто молодого Лутошку старшинским поясом опояшут?..
К вошедшему Галухе обратилось полтора десятка лиц, лоснящихся и красных от пива.
– Где колобродил?
– Просился по нужде, а сам девок мять?
– Я… дровишек вот, – пролепетал Галуха, угодливо улыбаясь: скверный лицедей перед толпой придирчивых позорян. Вывалил к печке изрядную горку поленьев, постаравшись, чтобы один чурбачок завалился под остальные. Стал обмахивать грудь кафтана от корья и грязи с поленьев. Ему протянули андархский уд:
– Играй живее, гудила. Тоска без тебя.
Совсем недавно Галуха был бы рад скормить хрупкий уд печному огню. Увидеть, как распадается плотский образ его падения и стыда. Ныне по ту сторону брёвен, в густом сумраке кралась невесомая тень. Может, и не одна. Галуха послушно, почти весело взялся за струны. Разбойное верховенство подтягивало. Дурной сон, удушье ночное! Полон угол насильников, изгоев закона, ещё не почуявших дыхания смерти. И что же они делают, самое последнее? Его песню поют!
Ни окошка в стене, ни просвета, ни тайной калитки.
Не порвать и не сбросить вериги пудовых цепей.
А с рассветом тебе выходить на последнюю битву
И кровавить снега, что раскинулись бела белей…
Лутошка, ограждаемый опытом воинского пути, выпил меньше других. Оттого сиделось ему плохо. Знай тревожно ёрзал, прислушивался. Галухе казалось – упорно взглядывал на дрова, где искрился нетающим инеем один белый кругляш. Вот сейчас велит вытащить, рассмотрит, допрос учинит!
Отворилась дверь. Галуха промахнулся по струнам. «Начнёт неведомое твориться…» Уже?!.
Вошла Чага с деревянным блюдом в руках. Внесла запахи свежего мяса и квашенины. Галуха вновь рухнул в бездну. Итак, ссора в малой клети иссякла, не полыхнув. У Ворона всё пошло вкриво. Утром Телепеня обуздает своих, поведёт шайку на Киян. К владению, к серебряному венцу за морем.
– Лутонюшка, – протянула служанка так безмятежно, что Галуха вообще усомнился в подслушанном сквозь брёвна. – Выдь со мной, а, Лутонюшка?
– Сухота-печаль бабоньку взяла, – начали шутить за столом. – Ишь, большим именем прозывает…
– Ступай, – сказал Телепеня.
Лутошка охотой слез со скамьи. Пошёл с Чагой за дверь.
Время снова остановилось.
По Великому Погребу дымка метельная веет,
И в заснеженной чаще кровавых следов не найдёшь…
Вы садитесь, друзья, я спою обо всём, как умею,
А уж вы полюбовно судите, где правда, где ложь.
Галуха сыграл длинную песню ещё трижды, проклиная свой дар обретения слов, ужасаясь и умирая при каждом шорохе извне. Сторонних звуков, правду молвить, почти не было. И Лутошка не возвращался.
Может, там уже перетаскали дозорных?
И прямо сейчас тихо лезут по крыше, чтобы…
А вдруг просто ушли, не понадеявшись совладать?
Сиди гадай…
В прожорливое горнило одно за другим летели поленья. Галуха – руки похаживают, уста поют, сердце иным занято – успел испугаться, как бы заветный чурбак не оказался в огне прежде времени. Взялся даже придумывать, как его уберечь. Однако Лутошки всё не было. Ползучее беспокойство крепло, текло с опустевшего места на остальных.
– Погодь, игрец! – остановил Телепеня. – Ступай живо, Капуста, глянь, всё ли во дворе по уму!
Толстый Капуста, изрядно разомлевший в тепле, совсем не рвался идти в промозглую темноту. Загодя сморщился, передёрнул плечами. Однако не ослушался главаря, грузно встал, скрылся за дверью. Галуха загоревал, вполне уверившись: ничего не произойдёт, шайка вновь подчинилась, а значит…
…Когда токи воздуха, порождённые закрывшейся створкой, подняли к его ноздрям завиток удушливого смрада.
Крыса, издохшая в тесном подпечье!.. Земляной дёготь, подожжённый в яме с дерьмом!.. Раскопанная могила… Вот, оказывается, чем пахнет избавление!
– Опять замолк? Играй знай! – рявкнул Телепеня.
До него ещё не добралась мо́рготь.
– Сейчас, батюшка… Вот в печку подброшу…
Рука дёрнула из неряшливой кучи поленце в колючей соляной крошке. Обжигаясь, сунула в раскалённое жерло. Ничего не произошло. Берёста взлохматилась, занялась обычным порядком. Галуха испугался: не то полено схватил!.. Зашарил взглядом, но времени рыться уже не было. Он схватил уд, склонился, нетвёрдые пальцы стиснули шейку.
Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…
Чад быстро делался гуще. Воздух потемнел и набряк, жирники облеклись светящимися шарами. И оба ушедших канули как в воду. Струны жалко звякнули, умокли: сделалось не до песен.
– Что там жечь придумали? – осерчал Телепеня. – А эти где? Капуста, Лутошка?
Повеяло отчётливой жутью. Притихшие сотрапезники глядели на вожака, друг на друга. Никто не встал добровольно. Снаружи долетел отзвук невнятного вопля. Капуста? Блазнь морочная?
Настал миг Телепене либо подтвердить своё достоинство главаря, либо навсегда с ним расстаться. Он полез из красного угла, опираясь на цеповище неразлучного кистеня, огромный, грозный, косматый:
– Все прочь! Толку от вас!.. Покуда сам не присмотришь…
За ним воодушевились двое оружных.
И вышли, и дверь бухнула, впустив ещё волну смрада.
Галуха не решался играть, дышал через раз. Кругом стола неуверенно завязывался и угасал бессмысленный разговор, оставшиеся больше прислушивались: что во дворе?
Уловив краем глаза странные отблески, Галуха оглянулся на печь…
В потрескивающем огне зарождались, вытягивались изумрудные язычки. Так добрый Бог Огня, не имея связного голоса, кричит людям о нечисти, ползущей из темноты.
– А-а-а-а-а! – надрывно вырвалось у Галухи. Рука тряско вытянулась, указывая. Мысль о заветном чурбачке посетила игреца лишь потом. От стола к нему обратился десяток белых пятен, озарённых мертвенной зеленью.
Очень вовремя.
Дверь заскрипела, медленно растворяясь. Могучий Телепеня всё же вернулся. Он стоял по ту сторону порога, вырванный печным заревом из сенных потёмок, и словно бы не решался шагнуть. Молча таращил выпученные глаза, держась за живот. Чуть выше пятерней на сером суконнике трепетало чёрное пёрышко. Меж пальцами набухали, густели, неудержимо сочились такие же чёрные струйки.
Целую вечность спустя главарь уронил одну руку и другую. Тогда через порог внутрь избы свалились вначале кишки, потом, лицом вперёд, рухнул сам Телепеня.
…И мир на мгновение перестал дышать. А ещё через миг сорвался с цепи.
Разбойники давно не чурались крови. Каждый много раз причинял смерть и сам был к ней готов: если не от ловкого копья, так на плахе… но это! Нынешнее лихо кралось во тьме, незримое, непонятное. Утаскивало по одному. Потрошило несбывшихся аррантских царей, точно курят.
Пивной хмель улетучился без следа. Телепеничи вскакивали со стуком и рёвом, хватали оружие. Рвались на волю из мышеловки, тесной для боя. Одна незадача: дверь была низковата и узковата. И поперёк окровавленного порога разгромоздился главарь, умирающий либо мёртвый, а из-под него в четверть пола – ведёрная скользкая лужа.
Первые, кто наудачу кинулся вон, в эту лужу и угодили. Сенная тьма глухо жвакнула двумя тетивами. Самострельного болта, пущенного в упор, не задержат и дощатые латы. А тельницы, расшитые материнскими о́берегами, способными отвести смерть, истлели годы назад. Одного телепенича сквозь грудину ударило в становой хребет, отбросило на горячую печь. Другого пришило к товарищу, наседавшему сзади.
Галуха, от ужаса нечеловечески ловкий, вкатился под стол и там скорчился. За тонкой препоной скатерти длились рёв, топот, удары. Уши рвал чей-то визг, нескончаемый, невыносимый. Гулкий ковчежец уда отзывался потусторонним плачем. Галуха сам едва не орал, ужом ввинчиваясь под лавку. Как спастись, если дом загорится? Что за новый приступ вони, горелая кровь – вдруг изба уже полыхнула?
Самострел скоро не перезарядишь. Меткие болты взяли ещё двоих, но людская волна вырвалась за порог. С яркого света да в темень! На злые ножи, на острые секачи незримых врагов! Крича под ударами, наугад отбиваясь и нещадно полосуя друг друга, разбойники отыскали наружную дверь. Скопом навалились. С грохотом высадили…
Узрели яркий свет факелов. Шипящую под снегом дымную кучу. Цветными пятнами на земле – понёвы малох, отворовавших своё. Голого Капусту, вздёрнутого на релью сбитых ворот. А прямо перед собой – уцелевших неустроичей. Мужиков с копьями, с вилами. Баб, готовых топорами отвёрстывать бесчестье и муки. Поодаль – чужака в кратополом сером заплатнике. Мощный лук изготовлен к стрельбе, лезвие широкого срезня как будто пламенем обтекает…
Гляделки длились мгновение. Из сеней в спины, загородившие выход, ударили ещё болты, а неустроичи с рыком хлестнули вперёд. Кто б сейчас их сдержал! Всяко не ухо́ботье былой шайки без головы и порядка. Простоволосая бабка, оплакавшая мужа и внука, прижала чью-то шею ухватом. Крепкому повольнику велика ли гроза! – но руку, вскинутую в замахе, перебило стрелой. Выпавший кинжал земли не достиг. Старуха тотчас вогнала его под рёбра врагу. Парнишка, не забывший крика сестры, сбитый наземь, вцепился супостату в ногу зубами – и лишь погодя заметил, что тот рухнул на него уже мёртвый. Неустроич с чёрным от побоев лицом и в рубахе, заскорузлой от крови, голыми руками сгрёб разбойника, сунувшегося мимо. Бешено рванул бороду, попавшую в горсть. Отшвырнул с кожей. Щады не было, а скоро стало некому её и просить.