– Ну и добро, – сказал Ветер, первым, по главенству, опуская ложку в горшок. Улыбнулся Лихарю. – Слыхал, старший сын? Отомстили за твои раны злодею.
– Не до веку милость Владычицы, – пробормотал стень. – Можно и выронить.
Ворон добавил:
– Других жёнок разбойных неустроичи побили. Детей осталось четверо. Я, во имя Правосудной, велел их в крепость к нам отвезти.
Лыкаш сам не ел, лишь отведал, больше следя, всего ли в достатке у братьев. На душе было тепло. «Так и впредь буду встречать их. Отогревать… яствами радовать…»
Правду молвить, ели орудники лениво, жевали с трудом. Это молодому державцу тоже было знакомо. Самого доводили до предельной усталости. Чтоб знал, каково это, когда брюху и тому сперва нужен отдых, а пища – лишь погодя.
– Уложишь их, пока прямо тут не раскисли, – кивнул ему источник. – Ворону сделаешь капустную мазь, этот сын неразумия сухожилья в ноге дёрнул. Пусть спят вволю, будить чтоб никто не смел, не потерплю.
Костёр во дворе всё же зажгли. Не ради красоты и веселья, больше ради покоя в братском доме, где, приткнувшись втроём, уснули орудники. Про себя Лыкаш полагал – их не вдруг разбудила бы и рухнувшая крыша, но хотелось оказать уважение. Да и мыслимо ли нарушить приказ, пусть даже случайно!
Когда опало буйное пламя, державец велел разгрести жар. Вдвоём с Емкой вынес необычного вида котёл. Бросалась в глаза редкая дорогая работа: ни тебе заклёпочки, этакий шар-цело́к со срезанной маковкой. Крышка сковородой, стенки толстые, снизу три короткие ножки.
– Ух ты! – вырвалось у Шагалы. – А это… ну… Нешто истинный котёл?!.. Святого Аодха пожалованье?..
Брякнул, заозирался, наполовину ожидая насмешек, но никто смеяться не стал. Время усеяло железные бока оспинами, бережная готовка украсила чёрным наси́дом. Лыкаш уловил взгляды. Ответа ждали от него, третьего в крепости.
– Тот или нет, зря врать не буду. В Беду многое было утрачено, чтобы после заново обрестись…
Шагала не отставал:
– Как то блюдо?
Лыкаш вздохнул, улыбнулся. Орудье о блюде грозило остаться его ярчайшим воспоминанием до ветхих лет. Зароком не зарекайся, но представить деяние краше тогдашнего удавалось с трудом.
– Наше блюдо, – сказал он, – было клеймёное, я сам по письму купца Коверьки сличал. Котёл этот, похоже, тех же рук дело, что истинный. В старых книгах будто с него рисовано. Если другой вдруг найдётся, с золотой надписью про царский дар, восхвалим Владычицу и возрадуемся: стало быть, заслужили. А нет… Сто лет минует, этот истинным назовут. Если мы его внукам хвально передадим!
Длинной кочергой Лыкаш сгрёб угли под дно и к стенкам котла, взял совок, навалил жару на крышку. В железном нутре затевалось непостижимое, взывающее к самым смелым мечтам. Царское пожалованье или нет, а состряпает вполне земную, наверняка вкусную снедь. Кто-то загодя проглотил слюну.
– Ложки-то… скоро ли велишь доставать?
Державец глянул свысока:
– Котёл – дело несуетное. Мыслю, вот наши проснутся, как раз и поспеет.
В ответ раздались стоны.
– А мы разве спешим? – поднял брови Лыкаш. Но тут же смилостивился. – Ладно. До тех пор тельно́го подрумяним на перехватку.
Тощее брюхо стыда не ведает.
– А какого? – спросил неудержный Шагала. – Тельного-то? Из рыбы?
«Опять» произнести не посмел, но слово витало.
Лыкаш посмотрел на небо. Весь свет словно стёк к западному окоёму, серый воздух напитала обманчиво-тёплая прозрачная краснота. В сторонке лепили из останков порубленных снеговиков одного большого болвана. Спорили, какой облик придать: победоносной Царицы – или разбойного вожака без кишок. Голоса звучали всё громче.
– Тихо там! – оглянувшись на дом, велел Воробыш. Всё тотчас умолкло, подтверждая его новую власть. – Славный Гедах, девятый этого имени, по царскому долгу совершал объезды земель, – стал рассказывать державец. – Побывал и на островах, населённых морянами: этот народ как раз тогда пришёл под руку андархов. Морское путешествие выдалось долгим… и вот беда – что на корабле, что на островах доброго царя потчевали всё медным окунем, морским угрём да треской. Сказители утверждают, будто праведный Гедах, вновь сойдя на матёрую землю, перво-наперво заклялся впредь вкушать рыбу. Прямым словом воспретил дворцовому повару готовить её: не то, мол, запорю на кобыле!
– И что повар?
– Он был горд истинами стряпного искусства. На другой же день подал царю печёную рыбу. Разгневанный Гедах кликнул палача, но повар сказал: государь, носящий Справедливый Венец! Сначала отведай.
– И как?
– Гедах Пузочрев не осрамил имени праведных. Он попробовал рыбу и с первого же кусочка отозвал свой запрет, а повара вознаградил дозволением стряпать, как ему сердце велит.
– В чём же дело было?
– В подправах. Повар взял орехи, грибы, заморские ягоды, полные душистых семян… Добрый царь восславил ту трапезу в поучении сыну: мол, не ведал, что ем, помню лишь, как душа возносилась.
Нынче был особенный день, всё казалось возможным.
– И что, ты нам тоже… с царскими пряностями?
– Нет, – отрёкся Лыкаш. – Гедах, чей образ глядит со стены любой знатной поварни, правил четыре века назад. Теперь тех и пряностей не найдёшь, что ему нёбо радовали. Даже грибы тогда в лесу собирали, а мы в подвалах растим. Зато при нём не распробовали ни наших водорослей, ни мха, ни дикомытского горлодёра…
Кто-то добавил:
– Образок Гедахов прежний державец с собой, поди, увезёт. Новый уже вырезал саморучно, чтоб святой угол не пустовал?
«Прежний державец!.. А потом Ветер с Лихарем опять учеников куда-нибудь поведут. И я в крепости главнее главных останусь, как Инберн сейчас…»
– Эй! – долетело со стороны леса.
Голос принадлежал Беримёду, ходившему заменить дозорных. Он в самом деле вёл с собой парней, отбывших черёд… но не только. Ещё двое изнурённо плелись на лямках, взятые в та́ску более сильными. Другие катили их саночки. Обои гружёные.
Красноватый вечерний свет медленно остывал сизым сумраком. Лыкаш узнал Бухарку, потом Вьяльца. Дозорные вели в притон выскирегских орудников.
Как же не походило их возвращение на соколиный лёт победителей!.. И почему только двое? Где Белозуб?..
Лыкаш додумывал эту мысль, уже выбегая с остальными через утоптанный двор. Бухарка и Вьялец выглядели такими же осунувшимися, тёмными от застарелой усталости, как Ворон с товарищами. Добро хоть шли на своих ногах. Подскочившие парни сразу бросились к саночкам, что вёз сам Беримёд. Мягкая полстка обрамляла бледное лицо, узнаваемое лишь по шрамам у незрячего глаза. Оно казалось вылепленным из непрочного снега: вот-вот истает, обрушится, унесёт ещё видимые черты. Временами раненый приподнимал ресницы, но во взгляде не было смысла. Лыкаш, как все, видел смерть. Только до сих пор убивали котляры, а не котляров. Здесь и сейчас творилось противное естеству. Он услышал собственный голос, севший, сиплый:
– Кто его так?..
Спрашивал Бухарку, но вперёд измотанного походника ответил Беримёд. Зло стукнул ратовищем копья по другим чункам:
– А вот о́н! Владычицы ненавистник, от братьев отступник!
– Кто?..
– Ознобишка, – прохрипел Вьялец.
Не может быть!.. Лыкаша облило кипятком, вышвырнуло на мороз. Ознобиша! Как так?.. Зачем?.. Неужели?.. На вторых санках лежал сплошной войлочный ком. Лыкаш откинул толстую покрышку. Пленник был связан по рукам и ногам, голова вдета в мешок.
– А ведь наш брат был, – дрогнул голосом Беримёд. – За одним столом ел!
– На своего пошёл! – гневались кругом.
– Против Матери восстал…
– Стойная кара отступникам заповедана. На что персты ему, если он Белозуба ножом?
Рогожу и шитый кафтан Ознобиши марали засохшие кровяные разводы. В надорванном вороте мерцала плетёная цепь, увенчанная прорезным папоротниковым листом. Все смотрели на Лыкаша, а Лыкаш разглядывал серебряный лист, остро понимая, насколько был счастлив, умирая с Вороном на лыжне.
Шагала деловито спросил:
– Тут казнить будем? Или в крепость свезём?
Третий по старшинству ответил, не оборачиваясь:
– Беги учителю скажи.
Новость заставила Ветра и Лихаря выскочить наружу в одних безрукавках, с кожухами в руках. Меркнущее небо давало ещё достаточно света: с высокого крылечка виднелись и рдеющая груда жара с чёрным шаром котла, и возбуждённо гудящий народец возле саней. Несколько мгновений источник и стень применялись к увиденному, каждый по-своему. Наконец Ветер принял решение. Не сходя вниз, тихо, отрывисто приказал Лихарю:
– Пленника в поруб, с ним завтра. Орудников ко мне. – И Лыкашу: – Живо неси лекарский припас. Может, спасём.
Лихарь перепрыгнул ступеньки, с видимым облегчением кинулся исполнять.
– Да не тащите вы! Поднимите! – рявкнул он на парней, было впрягшихся в Белозубовы чунки. – Мало в дороге кар принял, ещё здесь добивать!
Десяток рук ухватился за кузов саней, за копылья, потом, когда подняли над снегом, и за полозья. Раненого осторожно понесли к малому дому. Понурые Бухарка и Вьялец плелись следом. Ничего хорошего для себя они не ждали.
Лыкаш уже спешил в братский дом за лекарским коробком.
– Я принесу? – высунулся Шагала.
– Нет. – Державец сам не знал, почему ответил отказом, просто самому взять припас было правильно и хорошо.
Гнездарёнок сразу отстал. Позади жаловалась дверь надпогребницы, там уже спорили о казни отступника, о том, кому позволят участвовать, кому нет.
– Чур, один перст мой! – встрял голос Шагалы.
Лыкаш осторожно, чтобы не скрипнула, потянул дверь. «Не будить, – сказал Ветер. – Не потерплю…»
Внутри дома было почти темно – только мерцали багровым светом жаровни. Воробыш нагнулся за берестяным коробом. Склянки с мазями от ушибов, ран, покусов мороза. Чистые полосы на повязки. Длинные винтовые захваты для вытаскивания стрельных головок… В доме было тихо, лишь посапывали крепко спящие победители. Сердце вдруг заколотилось во рту, словно Лыкаш пытался кого-то пересидеть в горячей парилке. В ушах последний раз отдалось грозное: «Не потерплю…»