«Прежние! С песнями боевыми…»
Он сидел у костра Непогодья, привалясь спиной к своим санкам. Руки сами нашли чехолок с гуслями, лежавший сразу под бронёй и мечами.
Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье…
Светел поставил Пернатые ребром на колени, взялся за шпеньки, слаживая сутуги под голосницу лесных струн. Одна повела, другая приговорила! Светел начал перебирать, угадывая созвучия. «Древние Боги», что Крыло пел? Нет… «Кто ты, витязь»? Вновь мимо…
– Лес отзывается, – прошептала Избава.
Светелу тоже стало казаться – скрипы, вздохи, медленные стоны вековых елей соглашались с его тонкими струночками. Сами что-то вспоминали, ему хотели напомнить. Былую зелёную стоголосицу? Солнце, небо, звоны ручьёв, прыгающих по скалам?..
Может, лес памятовал Прежних, что пели здесь свои песни? Сперва мудрые и весёлые, после – непоклонные боевые… А тризненных и воспеть некому было.
«Лихо в Торожихе»? Нет, не оно…
Слово за словом пробудился в памяти сказ, давний, складный. Только погудку к нему Светел сразу не отыскал. Теперь она плыла столетним еловым бором, возникая, пропадая, сплетаясь и расплетаясь неуловимыми прядями. Знакомая тень в серой, всё отступающей пелене… Ладонью машет, ведёт…
Неугас рукодельничал при свете огня. Распускал длинную верёвку, плёл узорный девичий поясок. Узелки, правда, нынче медленно прибывали: гусельный лад влёк парня неудержимо.
– Слышишь, что ли, Галуха? – громче нужного долетело из-за скалы. – Кто там у приблудных играет?
– Не ведаю, батюшка.
– А хороша ли игра? – ещё зычней спросил Зорко. – К нам сюда игреца, может, позвать?
– Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…
– Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!
Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:
– Что примолк, витязь? Играй!
– Погоди. Дай послушаю.
– Коли так, – потемнел Непогодье, – и ступай себе к их костру!
Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.
– Можно я пока на твоих гуслях попробую? – попросил Неугас. – Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…
– Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, – сказал Светел. – На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.
Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:
– А каков подвиг твой был?
Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:
– А вот придём, наших спросишь.
К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:
– Сидеть велю!
– Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.
Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:
– Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…
Вот такие царские песни.
Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…
Никто не заметил.
Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.
– Приходи вчера, приходи вчера, – отползая на заду, бормотал Зорко.
Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала – в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах?
«И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?..»
По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами…
На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко – заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый?
Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей:
– Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса!
– И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, – ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. – Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал…
Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник.
– Все ладком сидят, а полпесни пропало, – огорчился старик. – Или я по ослышке сказа царского жду?
Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо:
– Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую…
Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать:
Так нам пел гусляр, слепой и строгий,
Золотыми струнами искусный:
Встарь была деревня у дороги,
Крепкий тын, десяток изб да кузня.
Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение в зелёных глазах.
Ой ты, поле, поле снеговое!
Не закатный луч тебя кровавит.
На закате полем шли герои –
Алой нитью вышитая слава.
Кто отважен, часто терпит муку.
Там, где доблесть, рядом вьётся гибель.
Тот хромает, тот лелеет руку:
До жилья какого добрести бы!
Вот один – израненное тело
На санях закутано от стужи.
За вождя он в битве принял стрелы.
«Жив ли, Гойчин? Скоро отдых, друже.
Эй, за тыном, отворяй ворота!
Где бы нам оставить побратима?»
Тут Светел пустил череду неправильных, резких созвучий, олицетворяя корыстников, забывших святое.
А в ответ – молчок. Лишь буркнул кто-то:
«Всё равно помрёт. Ступайте мимо!»
Злому удару по струнам ответил робкий, нежный напев, тем не менее полный внутренней силы:
Только деревенская сиротка
Оказалась всех других добрее.
«Заносите в дом, – сказала кротко.
Я за ним ухаживать сумею!»
И покрыла санный след позёмка.
Догорел последний луч заката.
За болящим Гойчином девчонка
Ходит, словно за любимым братом.
Подружился с ней суровый витязь.
Вечера в беседах коротают…
Раны льнами чистыми повиты,
Только очень трудно заживают.
Светел поклялся бы чем угодно – еловый бор вновь подпевал. Вместе с гуслями радовался и грустил о недолгом счастье в доме сиротки.
Старик пристально поглядел на молодого сказителя. Непонятно вздохнул.
Светел пригнулся, шагнул вперёд крадучись, озираясь по-воровски. Взмахнул кулаком.
А потом, худой метельной ночью,
Затрещали крепкие ворота:
«Выдавайте жён и красных дочек
На потеху вольному народу!
А не то – прощайтесь с головами!»
Мужики дородные смутились…
«Ратью встать? Поди, поляжем сами.
Нам ли силой выйти против силы?
Мы к сраженьям вовсе непривычны…»
Помутились горем бабьи очи…
«Небыша сюда бы! Перекидываться погудками, как снежками. Я бы гусли оставлял, всё показывал. И страшливых мирян, и воина, и…»
Светел метнул быстрый взгляд на Зоркиных обозников. Галуха, опамятовавшись, водил пальцами над струнами уда. Хотел подыграть, не решался. А ну его! Без помощников справимся!
«Значит, вот каков у них обычай?
Не пойдёт! – сказал упрямый Гойчин. –
Кто врагу однажды покорится,
Век дурной не оберётся славы.
Ты беги-ка в кузницу, сестрица!
Вот мешок: в нём воинская справа.
Кто главарь негодной этой рати?
Надо бросить вызов атаману…»
«Ты куда с постели, милый братец?
Только встань, закровото́чат раны!»
Говорит ей витязь, храбрый Гойчин:
«Что мне раны, славная подруга!
Я-то встану – был бы меч наточен,
Щит сплочён, залатана кольчуга!»
Вот бежит, не чуя ног, сиротка,
Прямо в кузню, пышущую жаром…
«Топ-топ-топ, – рассказывали гусли. – Звяк, бух! Звяк-звяк-звяк, бух!»
Вот и кузница: жаль, трудилось в ней какое-то посрамление святого ремесла. Своей бы рукой задушить!
…Крутит ус кузнец рыжебородый:
«Сделать можно. Только не задаром.
Я вдовец, я зябну долгой ночью…»
Чем такое – лучше с камнем в воду!
Бесконечный трепет одинокой струны. Мгновение тишины, отчаяния. А потом – глухой, нарастающий, суровый распев. Брат за братьев! За сестрёнку назва́ную! Кто первый на нас?
«Значит, вот как! – снова молвил Гойчин.