В Золотой век ходили легенды о мореплавателях, затерявшихся во времени. Путешествуя на скорости, близкой к световой, они обгоняли течение времени и оказывались далеко в будущем. Спустя много веков возвращались на Землю и находили, по одной версии, лишь дымящиеся руины, по другим – империю обезьян или машин. Гиперпространственное перемещение обходит относительное течение времени, но расстояния между звездами так велики, что схожего эффекта все равно не избежать. Я сражался ради спасения Империи, но Империя уже не была той, которую я начал защищать. Та Империя осталась в прошлом и уже не могла вернуться. И ее народ остался в прошлом, а большинство – в земле.
Но не все.
– Что ты тут делаешь? – выдохнул я, положив руку на стеклянную крышку, и улыбнулся дорогому мне лицу, до сих пор не веря, что все это наяву. – Ты можешь его разбудить? – спросил я Хранительницу.
Имра вытаращила темные глаза:
– Я… – Она покосилась на Гино. – Мы никогда этого не делали.
– Ничего страшного. Я все сделаю, – сказала Валка. – Это проще простого.
Без лишних церемоний моя тавросианская ведьма подвинула юную Хранительницу и нажала пару кнопок на пульте, после чего застучала ногтями по стеклу, дожидаясь отклика некоего невидимого механизма. Я ребром ладони стер морозный покров с крышки капсулы. Под стеклом Гибсон напоминал изваяние древнего царя на крышке саркофага.
Центральный пульт слабо загудел. Стрелка температурного датчика поползла вверх. Семьдесят семь по Кельвину. Семьдесят восемь. В фуге в кровеносную систему спящего постоянно поступала жидкость ТХ-9, предохраняя ткани от полного вымораживания и криоожога. Первая стадия «воскрешения» требовала, чтобы температура внутривенной суспензии повысилась, а тело согрелось изнутри перед обратным введением крови и откачкой оставшейся крионической жидкости. Лишь тогда капсула полностью осушалась, а сердце и мозг перезапускались с помощью импульса, поступающего в закрепленные на груди электроды.
Если процедура проведена правильно, то временной отрезок, в течение которого мозг спящего уязвим, составляет меньше минуты.
– Внутренняя температура повышается, – заметила Валка.
Я посмотрел на датчик. Сто тридцать семь по Кельвину.
– Что нам делать? – спросила Имра.
– Одеяла есть? – спросил я, указав на шкафчики, установленные по периметру купола.
Имра и Гино замерли, шевеля извилинами. Наконец Гино метнулся к ящикам у дальней стены.
– С ним все в порядке? – спросил я Валку, имея в виду Гибсона.
Она кивнула.
– Процесс по сути автоматический, сам знаешь. – Словно в подтверждение своих слов Валка протянула руку и постучала пальцем по индикатору. – Девяносто секунд до промывки.
Я отошел обратно к саркофагу. Бояться было нечего – пробуждение человека из фуги было делом рутинным, – но мои ладони все равно вспотели от волнения.
Двести девятнадцать по Кельвину.
При трехстах градусах криогенная жидкость заменялась физраствором, после чего процесс входил в последнюю стадию. Гино примчался с большим белым одеялом в руках. Я жестом остановил его. Под пальцами другой моей руки лед с капсулы Гибсона начал таять и стекать на прорезиненный пол.
– Тридцать секунд. – Валка встретилась со мной взглядом и улыбнулась.
Впервые с того момента, когда я спрыгнул с фаэтона в Ведатхараде, у меня стало тепло на душе. Я улыбнулся в ответ.
– Время, – сказала она.
В ту же секунду потек физраствор; капсула начала осушаться, фиолетовая жидкость выходила через отверстия у основания яслей, чтобы прокипятиться и вернуться в резервуар. Зашипели пневматические замки, и крышка начала подниматься. Я отошел на шаг. Гибсон лежал на мягкой белой подкладке, его руки в старческих бляшках были опущены по швам. Изо рта тянулась трубка, откачивающая жидкость из легких, а к руке был подсоединен витой кабель. На моих глазах горячая и алая, как тусклый огонь, кровь хлынула в вены Гибсона.
– Отойди! – скомандовала Валка, готовясь включить электроды.
Я посмотрел на датчик пульса, на экране которого тянулась безжизненная прямая линия.
Раздался громкий, удивительно веселый звонок, и мокрое тело Гибсона вздрогнуло. Его волосы были сырыми, на груди я заметил тонкий шрам, как будто от клинка. Прежде я его не видел – не подвернулось случая – и поэтому задумался о его происхождении. Линия на мониторе дернулась вверх. Затем еще раз. Сердце Гибсона забилось. На черных стеклянных панелях появились данные о мозговой активности, но даже спустя десятки лет знакомства с этими параметрами я толком не знал, как их расшифровывать.
– Одеяло! – крикнул я Гино.
Рыбак передал его мне, и я набросил его на Гибсона, прикрыв наготу. Было как-то неправильно, что он предстал передо мной в таком виде. Тем не менее я взял его за руку. Старик втянул в себя воздух и слабо закашлялся; его тонкие пальцы рефлекторно сжали мою кисть.
– Вынимать трубку? – спросил я Валку.
Она показала утвердительный жест.
Аккуратным, но уверенным движением я вытащил сифон. Гибсон опять закашлялся, вслепую перекатился на бок, и его стошнило. Изо рта стекла тонкая фиолетовая струйка. Какой бы высокотехнологичной процедурой ни было крионическое перерождение, изящества в нем было мало – как в рождении ребенка. Отпустив руку Гибсона, я придержал его за плечи, чтобы не упало одеяло. Я вдруг вспомнил, как сидел у другой постели. На другой планете. В другой жизни.
«Во имя Земли, зачем ты отправился в город совсем один?»
– Во имя Земли, зачем ты прибыл сюда? – спросил я, не сдержав ухмылки.
Серые глаза старого схоласта взглянули на меня, но не разглядели. Немудрено. Временная слепота после фуги была обыденным, почти неизбежным побочным эффектом.
– Ливий? – прохрипел он, крутя головой в поисках источника звука. – Ливий? Это ты?
Ливий? Был такой древний историк. То ли грек, то ли римлянин. А тот Ливий, к которому обращался Гибсон, наверное, был схоластом?
– Нет, Гибсон, – ответил я ему прямо в ухо: Гибсон был глуховат еще во времена моей юности. – Нет. Это Адриан.
– Адриан!
Лицо схоласта озарила теплая улыбка. Он поднял руку, скинув тяжелое одеяло. После фуги Гибсон еще не напустил на себя привычную схоластическую суровость, и эмоции отчетливо читались на его морщинистом лице.
– Адриан! – повторил он, и костлявые пальцы нащупали мое лицо, а невидящие глаза Гибсона повернулись ко мне. – Ты получил мое… письмо.
– Какое письмо? – машинально спросил я.
Схоласты не посылали писем, тем более из атенеума. Университеты служили убежищем от внешнего мира, местами для уединенных дум и обучения, максимально приближенными к абстрактному домену формы и теории. Но Гибсон покинул атенеум, а значит, вполне мог отправить письмо на Несс. Неужели его перехватили люди Венанциана?
– Какое письмо? – повторил я вопрос, в недоумении качая головой.
– Не важно, – едва слышно прошептал Гибсон. – Ты здесь.
Действительно, не важно. Не сдержавшись, я наклонился и обнял старика, как сын – отца:
– Я здесь.
Глава 50. Память и история
Прошло два дня, прежде чем Гибсон полностью пришел в себя. Для старика фуга оказалась тяжелым испытанием. Когда Валка удостоверилась, что его состояние стабильно, я отнес его вниз по склону в старый лагерь, всю дорогу стискивая зубы от боли в плече. Мы решили не возвращаться в Раху, чтобы не отвозить Гибсона слишком далеко от медицинского модуля, на случай если ему вдруг станет хуже, а поселились в одном из модулей, где прежде жили офицеры.
Старые лампы еще работали, но Гино с Имрой понадобился почти целый день, чтобы заставить работать водопровод и канализацию. Валка помогала им. Гибсон все время что-то бормотал, то засыпая, то просыпаясь вновь. Он произносил отрывки фраз на схоластическом английском, время от времени звал то меня, то неизвестного мне Ливия, то сестру Карину, которая заботилась о нем в гроте архивариусов под Великой библиотекой. Пару раз он даже позвал моего отца. Это меня расстроило. Гибсон был учителем моего отца, когда тот был юн, и наставлял его во время Оринского восстания и нападения на Линон. Я не любил об этом вспоминать. Мне не хотелось думать, что у нас с отцом было так много общего.
Как же Гибсон состарился! Я ухаживал за ним, пока он набирался сил, и постоянно разглядывал его лицо, такое близкое и родное. Его кожа была как мятый, покрытый пятнами пергамент, и уже невозможно было представить, каким он был в молодости. После перерождения он как будто скукожился и напоминал куклу из бумажной кожи и деревянных костей, накрытую одеялами. Пусть мое плечо и напомнило о себе, пока я нес Гибсона с плато, тяжелым он не был.
– Ты не спал? – таковы были его первые внятные слова за несколько дней, первые, произнесенные с четким ощущением моего присутствия.
На самом деле я спал – или, по крайней мере, дремал, в чем не было никакой разницы.
– Можно сказать, в последнее время я вообще не сплю, – ответил я с улыбкой.
– Понятно. Есть вещи, которые никогда не меняются, – ответил схоласт. – Вот и ты, как всегда, мелодраматичен.
– Теперь у меня достаточно поводов для этого.
Гибсон повернул голову к окну. Я не знал, как далеко он может видеть, но мы выбрали для него комнату над заливом.
– Какой сейчас год? – спросил старик после минутного дружелюбного молчания.
– Семнадцать тысяч восемьдесят девятый, – ответил я.
– Почти пятьсот лет, – слабо наклонил голову схоласт. – Мимолетное время, прости нас… – Его слабовидящий взгляд скользнул по круглой оконной раме. – Вот уж не думал, что столько протяну. Что еще поживу в столь далекие времена… но, кажется, план сработал, – улыбнулся он мне. – Мы снова увиделись.
– Но как? – спросил я, наклоняясь к старику.
– Полагаю, твоя подруга Сиран уже умерла, – ушел от прямого ответа Гибсон.
– Да, – ответил я. – За тобой присматривала ее праправнучка. – Не сдержав улыбки, я добавил: – Они превратили этот остров в настоящий мемориал. Тебе стоит взглянуть.