Электра: “Я отцу в тот раз: «А может, всё дело в том, что и царь и царевич были очень достойными людьми, потому их и привечали?»”
“Да ты что, – отмахивается он, – сам про себя царевич рассказывал, что прежде занимался свободной профессией – спекулировал маслом, поросятами, а однажды купил на фабрике двадцать пар сапог и торговал уже ими по людям. Но, – продолжал отец, – никому это было не важно, а важно то, что все знали, что он спасся из-под расстрела по Божьему произволению, как невинное дитя. А так он, конечно, был полный дурень, – продолжал отец. – Взрослый балбес, уже и женат, а играется, будто малый ребятенок. Как останется один, балуется с дверной накладкой, она у нашей игуменьи была из железа, часами тренькает-тренькает, и улыбка во весь рот. Видно, что ему только это и надо, а царство – кому от него прок?”
Часто отец и по мелочам рассказывал, как они жили с Лидией. Начнет, например, что у них за спиной много судачили, говорили разное – хорошее и плохое.
Электра: “Хорошее ладно, ты мне скажи, что плохое?”
Отец: “Из плохого среди прочего говорили, что нынешние Романовы – кочующая цы́гань. Другой раз идешь и слышишь, что вот мы не умели править, а теперь жалуемся, что нам тяжело живется. Редко кто не осуждал Александру Федоровну, в ней вообще видели корень всех бедствий, говорили, что для нашей семьи она стала проклятьем. Это даже не за спиной – говорили прямо за столом”.
Я: “Ну и что, Николай II не возражал?”
Отец: “Нет, во всяком случае, при мне не возражал, к тому времени с ним давно уже жила другая женщина. Она эту Александру Федоровну могла так отчехвостить! При ней об Александре Федоровне говорить не стоило”.
Я: “Ну, а в чем конкретно ее обвиняли?”
Отец: “Ну, например, в том, что она оставила детей на произвол судьбы и революции. Согласись: что тут скажешь? Ведь так и было. От этого не уйдешь. А вообще-то, – говорил отец, – нас не обижали. Лидия, – рассказывал он дальше, – когда наставляла, как держаться, когда во мне опознают великого князя, что и на какие вопросы отвечать, чтобы без сучка без задоринки, говорила, что сама в массах дочерью царя она никогда себя не объявляет, считает, что опасно, да и вообще не нужно. Говорила: «Меня и так знают как великую княжну, лишний раз светиться нет необходимости. Конечно, и меня обсуждают, но, как правило, с сочувствием, много жалеют и из-за туберкулеза, и вообще. Я им кажусь слабенькой, неухоженной, уцепилась коготками за жизнь, но прочности во мне никакой.
В тех обстоятельствах, – говорила она отцу, – в какие мы с тобой попали, женщине ведь тяжелее. Но помогают мне, – продолжала Лидия, – не потому, что хворая: слышала и не раз, как обсуждали, сколько мне дать: столько, сколько прошу, или половину, а может, вообще отказать, и сходились на том, что вот сейчас мне дают деньги, белье, другие вещи, а когда мы, Романовы, вернемся на трон, их за добро, которое они мне сделали, бесплатно свозят в теплые края, в Крым, где много фруктов и море». Она советовала и мне вести себя так же”.
“В следующую субботу, – продолжала Электра, – я опять завела разговор на ту же тему. Говорю отцу: «Ну и что, следовал образцу?»”
Отец: “Да, в общем, да, Лидия меня плохому не учила; что мы как Романовы сумели прокочевать почти три года, всё это только благодаря ей. Ходили по лезвию; что рано или поздно сорвемся, оба хорошо понимали. Иногда, – продолжал отец, – мы себе, конечно, позволяли больше, чем следовало. Особенно поначалу, когда я был разут и раздет. Так, в одном доме, уже прощаясь, Лидия пожаловалась, что мы с ней едем в Москву, а бельишко у меня совсем худое; хозяин смерил меня глазом, что-то прикинул и говорит жене: «Дай ему пару моего белья да на дорогу положи хлеба, банку варенья и колоду карт, а то и вправду едут черт знает куда».
А больше, чтобы что-то выпрашивать – и не припомню. Николай II, тот был проще; бывало, чуть что не по нему, начинает укорять хозяев, говорит: «Я ведь один у вас, не забывайте», – но и это мягко, с печалью. Другое дело – жена царевича Алексея, та была просто оторва – нагла, нахраписта. Если недовольна дарами, принимается грозить, что вот-вот муж займет престол и тогда она это недоброхотство нашим хозяевам еще припомнит. В общем, – подвел он тогда итог, – мы были разные”.
“Помню, – продолжала Электра, – в другой раз, когда речь зашла о том же, я говорю отцу: «Ты всё ссылаешься на Лидию: “она научила”, “по ее наущению”, а сам ты что – не понимал, как вы рискуете? Стоит кому-то стукнуть – и погорите как миленькие»”.
Отец: “Конечно, понимал. Тут всё на поверхности, любой бы понял, но я как раз и объясняю, что мы не зарывались, вели себя осторожно. Если я или Лидия почуем опасность, тут же в кусты, открещиваемся от Романовых будто от нечистой силы. Да и так, если меня кто в лоб спрашивал: «А ведь мы вас узнали, вы великий князь Михаил», от ответа уйду, скажу: «Да, ваша правда, происхождение мое очень высокое, оттого и жительствую я между небом и землей»”.
Как-то, когда я опять помянул Ухту, Электра сказала, что много раз спрашивала отца, о чем они вообще разговаривали, – или просто так сидели за столом, пили, закусывали? Сказала, что прежде он от подобных вопросов отмахивался, будто разницы нет: о чем другие болтают, о том и они, или словно не слыша, принимался рассказывать какую-нибудь новую историю. А тут – было это примерно за неделю до ее отъезда из Воркуты – вдруг не увильнул, наоборот, стал отвечать.
“Сначала не говорил ничего особенного, так что я, – объясняла Электра, – даже было подумала, что он опять со мной играет. Повторил, что в любом небольшом местечке разговоры одни и те же: о последнем базаре, о дороговизне, о том, что никто ничего не продает: или нечего – власть вымела до зернышка, – или придерживают, пока еще больше не вздорожает.
В поселке, где они тогда жили, по обыкновению всё и про всех все знали, не укроешься, каждый на виду: «И наши женщины, – говорил отец, – не успокоятся, пока каждому и каждую косточку не перемоют. Неважно, монахиня или не монахиня – обсудят, кто с кем гуляет и кто от кого ребенка прижил. Потом на обновы перейдут, из чего пошито и хорошего ли качества материал, да где достали»”.
Электра: “Ну, понятно, Романов ты или не Романов – разницы нет”.
Отец: “Да, конечно. Какая разница – человек, он и есть человек, а помазан на царство или только ждешь очереди, ничего не меняет”.
И тут он будто решился, говорит: “За столом попадались и случайные люди, так что языки особо не распускали, твой сосед – кто его знает, куда потом побежит, но когда оставались только свои, говорили вполне откровенно. Советскую власть и мы, и те, кто нас принимал, ясное дело, не жаловали, держали за сатанинскую. Про колхозы говорили, что это удавка, которая не только деревню, весь народ спровадит на тот свет.
И Николай II, и я в унисон обещали, что неважно, кто из нас займет трон, но как займет – колхозам конец. Первый же указ, чтобы их не было ни сейчас, ни вообще никогда. Как мы вернем себе престол – тоже обсуждали. Большинство сходилось на том, что советская власть довольно прочна, нам одним с ней не совладать. Так что и мы, и те, кто давал нам кров, очень рассчитывали на Англию. Верили, что не сегодня- завтра Лондон объявит Советам войну – и коммунистам конец.
Впрочем, некоторые не исключали, что вслед за концом коммунистов тут же наступит и конец света. Тогда уже повсеместно в церквях поминали Советскую власть, и мы много спорили об апостоле Павле. Имел ли он в виду и большевиков, когда говорил, что всякая власть от Бога? В общем, сходились, что его слова к нынешнему времени не имеют отношения. Павел говорил о царской власти – всё равно, христианской или языческой, – Советы же другое дело.
Эта власть именно что антихристова, и апостол Спасителя никогда бы не стал ее благословлять. Помню, раз сидим мы в одном доме, и наш хозяин (фамилия его Крутихин) – он из иоаннитов, то есть последователей Иоанна Кронштадтского, – и вот его мальчонка, готовясь к завтрашнему уроку истории тут же, где мы сидели, пристроился у окна и под надзором матери вслух читает школьную хрестоматию – кусок про Сталина. Будущий вождь бежит из Туруханской ссылки. Декабрь. Енисей встал, но еще попадаются полыньи, да и вообще лед пока непрочен. И вот Сталин проваливается в одну из таких промоин. Дальше ему амба. Затянет под лед – и конец. Но, на счастье Сталина, рядом случился какой-то старик-кержак. Возница со своими санями. Он протягивает будущему вождю жердь и вытаскивает его обратно на лед.
Крутихин к тому времени уже давно не пил, всё слушал, как читает сынок. Будто еще на что-то надеялся. А тут, когда понял, что Сталин в безопасности, не выдержал, с полоборота включился. Чуть не орет, матерится на сына: «Что за хуйню ты читаешь? Не могло, что ли, твоего Сталина, блядь ебаную, затащить под лед?! Пусть бы и окочурился. А этот старый мудак, что ему – больше всех надо, зачем он Сталина из полыньи вытаскивал, совал ему жердь?! А когда вытянул, ведь у него в руках не только шест, еще и кнут был. Что стоило запороть Сталина до смерти? Одним выблядком было бы на свете меньше!»”
“Еще маленькой я требовала, чтобы в истории или сказке, которую рассказывают на ночь, было чудо. Мир без чуда казался мне безнадежным; может, кто-то и готов был в нем жить, даже говорил, что ему в таком мире неплохо, но не я. Я точно про себя знала, что без чуда, сколько ни пыжься, не справлюсь. В остальном была неприхотлива. Мне подходили и чудесные спасения, и чудесные избавления от бед, и чудесные исцеления. «Золушка» была любимой сказкой, я была готова слушать ее хоть каждый день. Может, оттого так любила и эти похождения отца. Всякого рода чудес было в них выше крыши. В том, что он рассказывал, «из грязи в князи» было не фигурой речи, а самой всамделишной правдой.
Зима, несчастный полуголый бродяга, на ходу выброшенный из поезда и теперь приваренный двадцатиградусным морозом к перронной скамейке. В сущности, он не просто отчаялся, поставил на себе крест. Похоже, он вообще умер; в любом случае, это конец. И тут вдруг Господь о тебе вспоминает, больше того, смотрит на тебя вполне благосклонно, только посмотрел – сразу решительная перемена участи. Приговор отменен, а скоро твои несчастья и вовсе сойдут на нет. Ты уже не умрешь. Дело даже обойдется без обморожений, а дальше – двух недель не пройдет – люди будут знать, что ты никакой не Николай Осипович Жестовский, человек без роду и племени, а природный великий князь Михаил Александрович Романов, тот самый Михаил II, которому, к ликованию подданных, суждено стать наместником Бога небесного и царем Всея Руси.