Понятно, что не раз и не два отцовская честность кончалась для людей, которых он знал, долгими сроками заключения, а то и расстрельными приговорами. За это и сейчас отца многие проклинают, даже слышать о нем не хотят. Но мне и тогда казалось, и теперь я думаю то же самое, что за зло надо спрашивать не с него – вина лежит на нашем безумном времени.
Антихрист захватил власть на земле, установив на ней свои порядки – извратил всё, на чем Господь выстроил мироздание. Один из его краеугольных камней – правда, но сатана сделал так, что при нас и от правды происходило одно только зло. Это не абстрактные рассуждения: в романе отец и единым словом не пытается уйти от ответственности, выгородить себя, наоборот, шаг за шагом отказываясь от всего, что раньше считал правдой, он тем самым ставит крест и на мире, в котором нам выпало жить.
К этому я еще вернусь, – продолжала Электра, – а пока другой вопрос, который дальше неизбежно возникнет. Почему отец считал «Агамемнона» продолжением – пятым томом – «Братьев Карамазовых»? Еще до начала арестов, когда он по разным квартирам читал текст, в его попытке опереться на великого предшественника некоторые усматривали слабость, говорили о неуверенности в собственных силах. И вправду, ведь Христос учил, что не наливают молодое вино в старые мехи, а отца к старым мехам будто канатом тащило. Словно всё, что в нем жило, день за днем кипело и бродило, ни в какую иную форму отлиться не могло. Впрочем, отца подобные упреки не волновали, он относился к ним иронически, и вот почему.
Начну, – вела дальше Электра, – со сторонней, в сущности, ремарки. Отец не считал писателей ни пророками, ни провидцами, чем несомненно их низводил, но тут же в одной из своих статей признавал, что часто жизнь строится точь-в- точь, как она кем-то прежде была написана. Объяснял, что тут дело не в дальнозоркости, а в бездне соблазнов, которыми буквально сочится хорошая проза. Перед этим искушением, продолжал он, мы сплошь и рядом беззащитны.
Случается, что книга написана с такой пронзительной достоверностью, с такой неоспоримой убедительностью, что, не имея сил устоять, целые народы становятся на путь, который им кто-то предначертал. Больше того, боятся и на шаг отступить в сторону, а то собьешься с дороги и придешь не туда, куда зовут. В той же статье отец утверждал, что в прозе, опять же если она хороша, действуют, силятся отличить добро от зла настоящие, живые люди. Люди из плоти и крови, ничуть не уступающие тем, кого производит на свет божий любая женщина. А отсюда следовало, что там, где автор по своему произволу ставит точку, решает не длить историю, жизнь его героев отнюдь не кончается, разве что делается более камерной.
В статье он высмеивал девичью стыдливость наших учебников и основополагающих трудов, страх не то что дать герою волю, а и на самую малость отпустить поводок. А то окажется – пока ты его превозносил, этот несознательный элемент выкидывал такие фортели, так накуролесил, что костей не соберешь. Того хуже – наделал политических ошибок, например, присоединился не к тем и не тогда, когда надо, совсем беда – принял участие в левоэсеровском мятеже лишь потому, что раньше был народником и бомбистом.
Понятно, что речь о младшем Карамазове, об Алеше, как его, по многим свидетельствам, думал писать Достоевский. А его брат Дмитрий, опять же вроде бы неплохой человек, тот вообще встает на сторону контрреволюции, всю Гражданскую войну почем зря вешает, расстреливает красноармейцев и большевиков. Получается, что ты даже не попутчик, и это не случайная политическая ошибка, а воспевание, прямое пособничество контрреволюции. Что значило подобное обвинение, объяснять не надо.
В той же статье – одной из немногих, которые отцу удалось опубликовать, она вышла в пролеткультовском журнале «Рабочий удар» номер три за двадцать четвертый год – он писал: «Законен вопрос: что стал бы делать тот или иной персонаж, доведись ему дожить до Октябрьской революции, – принял ее или нет, а может, попытался бы отсидеться в кустах, намеренно обойти стороной.
Ответить же на него необходимо. Ведь семнадцатый год – оселок, лакмусовая бумажка, один он способен точно сказать, кто ты есть на самом деле: наш человек или враг трудового народа. Как правило, внутри канонического текста ответа на данный вопрос нет, оттого довести повествование до наших дней – насущная задача. Отдельно скажем о великих романах, которые не были окончены. Они просто взывают об этом. Народ видит в них недосказанное откровение. Верит, что, явись оно нам в должной полноте, мы бы не плутали в потемках, сразу нашли ясный путь к коммунизму, к раю на земле. Игнорировать последнее никто не вправе».
Там же, но в сноске, то есть тихо, петитом, отец снова повторил мысль, что воздух каждой эпохи имеет свой химический состав, после чего отметил, что литературные персонажи, отбыв положенный срок на авансцене, уходят за кулисы и как бы засыпают. Сон их очень глубок, похож на летаргический, часто даже кажется, что они вообще умерли. Но это ошибка. Как змее, чтобы очнуться от зимней спячки, нужно тепло, так и им, чтобы снова задышать полной грудью, нужен особый состав атмосферы. Бывает, что ждать его приходится не одну сотню лет. Но когда мы находим двух похожих, будто близнецы, персонажей – тут неважно: ни как они одеты, ни на каком языке изъясняются, ни какие идеи исповедуют, – нам дан знак, что вернулось время, о котором мы и думать забыли.
Отец, – продолжала Электра, – не просто перенес в роман многое из мясниковской «Философии убийства». Он, что я уже объясняла, – повторила Электра, – принял и его правду. В романе история великого князя Михаила представлена как попытка старого мира, ничего не меняя, ни в чем не покаявшись, просто пересдать карты и продолжить ту же игру, что велась раньше. В рукописи Мясникова великий князь Михаил Романов есть буквальный повтор царя Михаила I Романова. Тот, первый, Романов был избран на царство хором боярских голосов, согласных между собой, что он «молод, глуп, нам поваден будет». Так же глуп – и в этом его право на престол – современный Мясникову великий князь Михаил.
Михаил Романов занял трон не по праву рождения, он стал царем волей Земского собора; нынешний Михаил готов воцариться лишь после того, как власть над Россией ему отдаст недавно выбранное Учредительное собрание – подобных рефренов бездна.
И вот пятый отцовский том «Карамазовых» не о младшем из братьев – Алеше, как предполагал Достоевский; он есть книга несчастного, вся жизнь которого от – зачат в канаве дурочкой, убогой идиоткой, изнасилованной наплевавшим на все мыслимые законы мерзавцем – до слуги этого самого мерзавца – есть прямое обвинение, прямое свидетельство преступности нашего мира. Она книга презренного смерда, который, будто античный герой, восстал, поднялся против нашей общей неправды. Готов извести ее под корень.
Мясников прочитал «Карамазовых», когда отбывал срок в Орловском каторжном централе, и он называет Смердякова самым благородным персонажем русской литературы, и дальше, как уже говорилось, фактически ставит знак равенства между Смердяковым и собой. В чем отец не мог не увидеть еще одно подтверждение своей давней мысли, что из всех «Карамазовых» отнюдь не Алеша, а Смердяков есть истинный герой нашего времени. Что наша революция – именно его революция.
Насколько я понимаю, – продолжала Электра, – отец писал даже не роман, а классическую греческую трагедию, и это сразу поняли на Лубянке. В тексте были противоречия, но он и не подумал их убирать, наоборот, везде, где мог, выделил, обнажил, что лишь подчеркнуло: для человека выхода нет, в наше время ему не спастись. Что на этом свете, что на том – он обречен.
В романе Советская Россия есть царство сатаны. Бесы, которых Господь некогда низверг в ад и на прокорм им отдал души закоренелых грешников, теперь, стоило нам изменить вере, всей своей несчетной ордой, всеми своими несметными тьмами выбрались из бездны; Спаситель ушел, освободил трон, который занял сатана.
Что прежде удерживало на краю: церковь – захвачена сатанинским отродьем обновленцев (оттого и таинства безблагодатны), царство – ныне антихристова власть большевиков, которая разоряет храмы, монастыри и режет священников, будто скот; миром правят доносы, предательства, карающий невинных суд. Дети в царстве антихриста публично отрекаются от родителей, а родители от детей. Ясно, что в такие времена невозможно иначе спасти свою душу, как ото всего бежать и ни в чем не участвовать. Не использовать деньги каиновой власти, потому что на них печать сатаны, не работать на нее, не платить ей налоги, не отдавать детей учиться в ее школах.
Роман не просто это декларировал. Многие его страницы, – рассказывала Электра, – были непрямым, отчасти даже неявным диалогом Жестовского и клана Сметониных. Отец с любовью писал о маленьком особнячке во дворе многоквартирного дома на Собачьей площадке, под крышей которого в тепле и уюте жило человек тридцать самого разного народа, но в общем все из «бывших». Сам хозяин, его двоюродные и троюродные братья и сестры, у некоторых дети, их хоть и различают – воспитывают скопом, так же кормят и кладут спать. Друзья и подруги этих сестер и братьев по гимназии, по курсам, по театральным студиям, до которых они были великие охотники. Кроме родни, их друзей, просто приживалок, в доме ночуют по несколько человек тайных монахов, странников, понятно, без документов и разрешений, так что хозяин, каким бы известным адвокатом он ни был, многим рискует.
И вот на этом ковчеге каждому помогут, никого не бросят в беде. Не только дадут кров над головой, но и накормят, оденут, а если объявить, что завтра уходишь, что уже пора, иначе Бог перестанет тебя слышать, – тебе еще много чего дадут с собой, чтобы хоть первое время ты ни в чем не испытывал недостатка. И всё с неизменным благорасположением, лаской тянет на себе один Сметонин.
Неясно как, но странный анклав, плотно обложенный Советской Россией, существует почти двадцать лет. Однако к началу войны его будто и не было; Сметонин умер, дом теперь занимает районное отделение милиции, от прежних многочисленных насельников не осталось и следа. Даже могил, куда можно было бы прийти их помянуть.