е того, что мы приняли, и вдруг оказалось: мы не случайные жертвы, наоборот, честно и без ропота несем всё, что предназначили именно нам. Многим это дало силы, чтобы дожить до дня, когда окажемся на свободе”.
“Глебушка, милый, – говорила мне Электра на другой день, – Кошелев рассказывал, как они, окружив отца, будто детсадовская малышня свою воспитательницу, стайкой прогуливаются по зоне, слушают, что́ он проповедует, но отец никогда не отказывался поговорить, объяснить, растолковать, что нужно каждому из них по отдельности.
Так же и сам Кошелев, – говорит Электра, – если видел, что я его не понимаю, – всё заново повторит, на все вопросы самым внимательным образом ответит. В общем, я вам рассказываю ровно то, чему учил отец; тем не менее, меня не оставляет, что когда он там, на зоне, проповедовал, прямо за ним как тень шел Сметонин и, будто Аарон при Моисее, всё обращал в формулы. В эти ужасные, в эти свои совершенно безнадежные парадоксы.
Вот, например, другое воскресенье. А так всё то же: и зона, и бараки, и петляющая между ними тропинка. По словам Кошелева, отец начинает с того, что на его месте сказал бы, наверное, любой, кто относит себя к истинно православным христианам. Говорит, что мир сделался царством зла, все мы предались и продались сатане. Спаситель ушел, бросил нас на произвол судьбы, когда понял, что нам уже не поможешь, мы сделали свой выбор. Раз в мире больше нет Спасителя, то нет и Земли обетованной, идти некуда, наш нынешний путь, о чем уже не раз шла речь, не дорога, а стояние у горы Синай.
Это стояние как путь – первый сметонинский парадокс. Как долго мы тут будем стоять? А кто его знает, может, и до скончания веков. В чем суть этого стояния? Как и при Моисее, наше стояние при Синайской горе есть гражданская война, и она не кончается, год за годом нон-стоп, без перерыва всё идут и идут новые чистки да казни. Тут вопрос: но ведь когда убивают каждого десятого, и снова каждого десятого, и снова страдают невинные. «Это касается нас всех, – все мы спрашиваем и вашего отца, и себя: виновен ли лично я или просто попал под раздачу?»
Во-первых, отвечает учитель, знать свою вину не может никто, это, так сказать, дело не нашего разумения, и юрисдикция это тоже не наша, о таких вещах известно одному Господу. Кроме того, тому же Господу никто не мешает так расставить народ, чтобы каждым десятым всякий раз оказывался именно виновный, а безгрешные тихо-мирно шли по своим домам.
«Но почему же нам не приходит в голову, – повторяет слова отца Кошелев, – что, может быть, Господу и стараться не надо, не надо тасовать нас, будто колоду карт, как говорят шулеры, правильно ее заряжать, потому что среди нас нет невинных? Разве не все отплясывали вокруг тельца и разве опять же не все мы добровольно перекинулись, взяли сторону антихриста? Спаситель как столп посреди чистого поля стоял-стоял один-одинешенек, лишь потому ушел, что понял, что никому из нас не нужен».
Господь при горе Синай, после того как евреи с согласия Аарона отлили себе тельца и несколько дней скакали вокруг него как оглашенные, предлагал Моисею всех их, а отнюдь не каждого десятого, пустить под нож, а от Моисея породить новый народ. Смирился только потому, что Моисей наотрез отказался. Но раз виновны мы все, невинных в нашей среде нет – сколько ни ищи, никого не сыщешь, – значит, что Гражданская война, что последующие казни, даже если от них погибнет больше, чем каждый десятый, есть не кара Господня, а милость и снисхождение. Великая милость и великое снисхождение. Так к ним и следует относиться – это второй отцово-сметонинский парадокс.
«На том, что вечное стояние подле горы Синай и вечные же казни есть основа основ литургики в царстве сатаны, – продолжал Кошелев, – ваш отец обычно заканчивал введение в тему.
Всякий раз, – говорил он, – мы это точно знали, потому что тут и как будто ни с того ни с сего он начинал тихонько подхихикивать. Дальше всё, что ваш отец проповедовал, так или иначе сопровождалось этим его смехом, мелким и довольно гадливеньким. В другой раз, – рассказывал Кошелев, – ваш отец, Галина Николаевна, хохотал громко, раскатисто: охранники даже на нас оглядывались.
И для этого смеха, – говорил Кошелев, – у вашего отца были веские основания. Ведь так вроде бы получалось, что везде клин и никому не спастись. У сатаны и врагов не осталось, мир у его ног, всеми он признан, и все его славословят. Но ваш отец, – продолжал Кошелев, – видел очень далеко и понимал, что антихрист не покладая рук роет себе яму. Причем ударно роет, по-стахановски. Перекрывает нормы в сто и двести раз. Если бы мы всей страной так работали, пятилетка была бы выполнена в месяц, может, в месяц с четвертью. Но сейчас речь не о пятилетке, а о яме, которую антихрист копает с таким энтузиазмом. О яме, в которую он снова и на веки вечные провалится в преисподнюю, где ему и место. Провалится с таким грохотом, с таким треском, что пыль над этой ямой будет висеть еще не один год.
В общем, дьявол, как и должно, опять в преисподней, а Христос среди нас, здесь, на земле, ну и конечно, на небесах. Восседает на роскошном троне, а вокруг в белоснежных одеяниях, будто бабочки, порхают ангелы.
Идем дальше, – продолжал Кошелев. – Ваш отец не только потому подхихикивал, что видел, как сатана роет и роет себе на погибель. Он и другое видел. Все мы были уверены, говорили друг другу, что вот Спаситель, мы на Него надеялись, а Он взял и даже не попрощавшись ушел из нашего мира. Бросил свое стадо на произвол судьбы. Не то считал ваш отец. Он объяснял, будто кажется, что Христос и вправду повернулся к человеку спиной, ушел не оглядываясь, на самом же деле, если внимательно присмотреться, Спаситель, где бы Он ни прошел, везде ставит на сатану капканы, готовит для него ловушки.
Мир теперь – царство сатаны, тут спору нет. Но для самого сатаны, что бы он на сей счет ни думал, его царство – не весенний луг, по которому, лишь вздумается, можно туда-сюда бегать взапуски, а настоящее минное поле. Благодаря охотничьим навыкам Спасителя на этом лугу без опаски и шагу не ступишь. Но сатана ничего не видит, а ваш отец видит, оттого и подхихикивает, понимает, что не всё коту масленица, что, как ни изворотлив нечистый, как ни хитер пес шелудивый, скоро Сын Божий ему и здесь, и здесь хвост прищепит».
И это только начало. Потому что сатана и сам хорош, ни на минуту не передохнет, не отложит в сторону лопату, роет и роет. То есть он и один себя погубит, помощь Сына Божия даже не очень нужна. Как же он это делает, если вокруг – всё его власть, без антихристова приказа никто пальцем пошевелить не смеет?
«А очень просто, – отвечает отец. – Вот, например, у нас к высшей мере социальной защиты приговаривают какого-нибудь расстрельщика. Урод сотни людей, ни один из которых ему ничего плохого не сделал, собственноручно из живых в мертвые перевел. Но ведь за что подонка к праотцам отправляют? Совсем не из-за этих несчастных, а за то, что его завербовала разведка персидского шаха и он из подвала своей дачи на станции Ивантеевка прямо в другой подвал, уже шахского дворца в Тегеране, пятый год туннель копает. Но он здесь как слеза, он здесь ни ухо ни рыло, следовательно, кто он? Ясное дело, невинно убиенный. И если не будь дурак расстрельщик наш напоследок успел раскаяться, Господь его по всем правилам на веки вечные освободит от мук Страшного суда, сразу возьмет к своему престолу.
И об этой на шармака спасшейся душе радости на небесах будет больше, чем от сотни душ праведников, на совести которых, в сущности, и грехов никаких нет. И правильно, что больше, ведь этот выблядок прямое сатанинское отродье, но вовремя перекинулся, теперь на равных с другими поет Спасителю Осанну. Вот одна из ловушек, о которой я вам раньше говорил. Нечистый теряет свои кадры, бойца за бойцом. Если так будет продолжаться, Спаситель его совсем обескровит.
Опять же не следует думать, что совсем уж нет по-настоящему невинных душ, которые не просто отказываются работать на сатану, по первому слову готовы за Спасителя жизнь отдать. А что получается, когда их убивают? – спрашивает отец и сам же отвечает: – Получается, что на небе делается больше мучеников и страстотерпцев, больше молитвенников и заступников. И все они дружно возносят молитву за когда-то святую землю и за когда-то святой народ. Хором взывают к Спасителю, просят и просят его вернуться, покарать антихриста. Снова взять под крыло народ, который он когда-то избрал.
Переплетя свои голоса, они в унисон всё взывают и взывают, но сколько их, этих голосов, должно быть, то есть когда они будут услышаны – вопрос вопросов. У физиков есть такое понятие “критическая масса”, здесь она тоже есть, но какая она, пока никому не известно. В любом случае, – продолжает отец, – и тут следует новый сметонинский парадокс: “Своими собственными руками убивая праведников, плодя и плодя новых мучеников, мы не просто готовим конец сатане, мы сами себя спасаем. Это несомненно. Тут и спорить не о чем”».
«Потому что из слов вашего отца, – говорил Кошелев, – ясно следует, что пусть невинно убиенные и уходят, лежат где-то во рвах или на кладбищах возле больших и малых зон в тундре, на болоте – колышек с перекладиной и номер, – но народ, будто он есть чаша, капля за каплей собирает их святость, и уже скоро, совсем скоро, ничего не расплескав, до краев себя наполнит.
Дальше еще один вопрос: у нас на зоне сидит старый зэк, один из шахтинцев, маркшейдер, конструктор горных машин, правда, не из видных. Оттого ему повезло: отделался всего десятью годами. И вот он всё волнуется, зачем нужны открытые показательные процессы, ведь куда дешевле шерстить народ, удалять репьи да колючки, сдирать лишаи, паршу и коросту обыкновенными “тройками”? Нас этот вопрос не очень волнует, трем четвертям моих знакомцев приговор вынесла как раз “тройка”, другим ОСО, и мы уже имели случай узнать у вашего отца, что он о таком суде думает.
И он отвечал, объяснял, правда, мельком и без подробностей, говорил, что и ОСО, и “тройка” – самый что ни на есть точный прообраз Страшного суда, значит, те, кто через них прошел, могут ничего не бояться – хуже не будет. А вот с шахтинцем ваш отец разговаривает особенно ласково, растолковывая суть и назначение открытых процессов, старается не упустить ни детали.