Впрочем, пока я никуда не лезла, ни о чем не спрашивала, знала: сам скажет. Он никогда ничего от меня не скрывал. В серьезных делах Сережа был человек сдержанный, не вываливал всё сразу, но в прятки не играл. То же и тогда. Сначала я услышала, что в Москве верные люди сказали, чтобы сидел тихо. Благодарил Бога за то, что имеет, и не высовывался. И я так думала, что надо благодарить, еще когда он собирался ехать, говорила, что командировка не ко времени. Чего суетиться, волну гнать, если нам и тут неплохо. Живем мирно, спокойно, сын растет. А как сложится в Москве, никому не известно. Но что в Магадане он засиделся, прямо дни считает, когда обком командировку подпишет, я тоже видела, оттого и не мешала.
Потом Сережа чего-то еще выжидал, похоже, было что-то важное, о чем заговаривать не решался, я это чувствовала и нервничала. Только вечером, когда уложила спать ребенка и вышла на кухню согреть ужин, он мне говорит: «В Москве я “Агамемнона” прочитал, из-за которого столько людей погорело. – Мне понятно, о чем речь, но я молчу, и он поясняет: – Роман твоего отца».
Я: «А я боялась, что после всего его уже никто не увидит».
Сережа: «Правильно боялась. Коровин сказал, что экземпляр, который он мне дает, последний. Остальные давно уничтожены. А сегодня и его отправят в печь. Если бы приехал на сутки позже, ничего бы не увидел».
Я: «А ты уверен, что он не соврал? Ты ведь знаешь, Коровин человек скользкий».
Сережа: «Знаю, но тут ему врать не для чего. Если бы роман не отправляли в печь, он бы мне его не дал. Он и так здорово рисковал».
Я: «Почему всё же его сожгли?»
Сережа: «Почему-почему… Кто-то на Лубянке решил, что роман им без надобности; дело закрыто, зачем он им? Они ведь не изба-читальня».
Я, цепляясь за то, что хоть что-то да уцелело, спрашиваю: «И всё же почему Коровин тебе его дал, если это против правил, чего было на рожон лезть?»
Сережа: «Чего лезть, и так ясно. Там был кусок, который ему прямо на душу лег, а от того, что я его прочту, он Коровину еще больше стал нравиться. Чтобы я не дай бог не пропустил, не занялся другим, нужные страницы он даже закладками отметил».
Конечно, я вижу, что разговор делается странным, нехорошим, но уже не могу остановиться, продолжаю допытываться. Столько раз я себе представляла, как читаю «Агамемнона»; представляю и боюсь, потому что знаю, что, как и другие, пошла бы тогда по этапу; но смириться, принять, что его больше нету, не получается, оттого я к Сереже опять подступаю, говорю: «Значит, ты только этот кусок и прочитал?»
Сережа: «Нет, почему, у меня почти шесть часов было. С того, что Коровин отметил, я начал, но и на другое было время. Примерно две трети романа я вполне внимательно прочитал, даже могу пересказать, остальное просмотрел».
Я: «То есть общее впечатление у тебя есть?»
Всё это я из него прямо клещами вытаскиваю. Я уже говорила, что, несмотря на кураж, Сережа по жизни был человек сдержанный, Коровин – тот остряк, болтун, а Сережа и за столом чаще отмалчивался. Но обычно, когда я спрашивала, он отвечал, и отвечал внятно, а тут будто заколдобило.
Я думаю: бог его знает, что там в этом романе, если из-за него столько людей под нож пошло. Может, Сережа не хочет меня подставлять, оттого и играет в молчанку. Меньше знаешь, спокойней спишь. Но уж слишком я хочу знать, что там, хоть и не верю, что «Агамемнон», все его копии уничтожены, что не осталось ничего, даже черновиков. Понимаю, что сейчас и здесь, на Колыме, никто, кроме Сережи, который только что его прочитал, мне о романе не расскажет.
Так что я не думаю отступать, просто решаю зайти с другой стороны, говорю: «А что было в куске, который Коровин тебе закладками отметил? Чего ему приспичило, чтобы ты его прочитал?»
Сережа мне и на это отвечает, говорит тихо, спокойно, ни издевки, ни выяснения отношений нет и в помине: «А там было, как мы с тобой в Новосибирске сошлись. Подробно, шаг за шагом. У твоего отца на Новосибирск страниц тридцать ушло, не меньше».
Единственный, кто и вправду знал, как у нас Сережей началось, был как раз отец. Я ему сама рассказала. Конечно, тогда мне и в голову не приходило, что будет какой-то роман и он это решит использовать. Между тем Сережа замолчал. Вижу, что он чего-то ждет, а чего – и сам не знает. Может, что я скажу, что отец всё выдумал. Мы оба знали, что фантазия у отца дай бог каждому, так что мог и выдумать. Но неважно, чего именно Сережа ждал, в любом случае мне давалось время хоть как-то поправить дело. И я даже знала, что́ должна сказать сейчас и что́ должна буду сказать потом, чтобы спустить всё на тормозах. Тут не было ничего сложного и, главное, совершеннейшая правда.
Мне просто следовало ему объяснить, что да, пусть тогда в Новосибирске я его обманула, но в конце концов, какая теперь разница, если я давно и по-настоящему его люблю, даже представить себе не могу, что с кем-то другим ложусь в постель. Думаю, этого он от меня и ждал, но я – непонятно почему – медлила. И он всё упорнее возвращался к тому, о чем думал, еще когда летел в Магадан: что вот эта бессмысленная малявка, которую он перекидывал с коленки на коленку, его, опытного чекиста с двадцатилетним стажем, обвела вокруг пальца, как говорится, “сделала”; вдобавок неизвестно зачем перед товарищами выставила идиотом. Что, в сущности, тогда в Новосибирске не он меня поимел, а я его.
Он больше и больше в этом укоренялся, а я, вместо того чтобы произнести нужные слова, приласкать, утешить, сказать, что я его люблю, жизни без него не представляю, – в общем, сбить с этой волны, стала думать: обида слишком свежа и, пока рана открытая, ничего бередить не надо. От любых моих слов будет только хуже, каждое лыко в строку.
И я тогда промолчала, – говорила Электра, – ничего ему не сказала. У меня был и другой шанс как-то всё поправить, помочь нам обоим через это переступить и жить дальше, но и его я не использовала. Мы тогда пошли гулять по берегу моря, что Сережа очень любил. Идем, слева болото, оно уже осеннее, то есть много красного, ржавого цвета, тут же полоса песка иногда с этакими кулачками корней, из которых во все стороны топорщатся ковыльные метелки, затем до горизонта море.
Волна темная, тяжелая и идет, будто мы по песку. То есть вязко, медленно, главное, никак не может себя поднять. Ну и мы в ту же степь – проваливаешься по щиколотку, выпростаешь ноги и идешь дальше. Когда я совсем устала, сели на старый, щербатый топляк. У Сережи в зубах былинка, он играется с ней, словно с сигаретой, языком, губами катает из стороны в сторону. Вижу, что для отдыха я присмотрела какое-то большое, будто в соде выбеленное бревно. Наверное, лиственница, но точно сказать трудно, из песка – остальное в нем уже утонуло – торчит лишь комель. Его и оседлали.
И вот мы сидим, смотрим на море, и я понимаю, что сейчас самое время, что здесь, на берегу, я могу успокоить Сережу даже вернее, чем когда он только что прилетел из Москвы. То есть скажи я ему сейчас что-то доброе, он с радостью отзовется. Но в меня будто бес вселился. Я такие вещи за собой и раньше знала, но справлялась. А тут – ни в какую. Сижу рядом с Сережей, гляжу из-под ладошки на солнце, которое еще не закатывается, но близко, и вместо того чтобы говорить ему это доброе, думаю. А в чем, собственно, я должна каяться? Из-за чего вся эта мировая скорбь? В чем он обманут, чего недополучил? Разве невеста, что он под венец повел, была не молода или, предположим, некрасива? Что – я ему была плохой женой, изменяла? А сколько раз я его выручала, с тем же Мясниковым, например. Пусть он сейчас капитан задрипанный, начальствует над маленькой зоной здесь, на Колыме, но прежде он ведь и в генералах покантовался, носил штаны с лампасами. Сам Сталин о нем сказал, что в своей работе наши органы должны равняться на таких чекистов, как Телегин.
И всё благодаря мне. Прибавьте сюда, что я ему сына родила. Да и что такого ужасного он мог прочитать в романе отца? Если вдуматься, весь сыр-бор из-за того, что тогда в Новосибирске он не со своей родной дочерью переспал, опять же не обесчестил никого. Да тут радоваться нужно, руки целовать, что с души такой грех снят. А он ходит чернее тучи. В общем, решаю: все его обиды – курам на смех, яйца выеденного не стоят”.
18 октября 1984 г.
Судя по моим дневниковым записям, снова к разговору о романе отца Электра вернулась ровно через неделю. Беседовали в прежних декорациях – поздний вечер и начало ночи. Чашки кузнецовского фарфора, из того же сервиза плошечки для варенья, ну и само варенье, домашнее, как всегда, из черной смородины.
Я говорю: “Электра, и больше вы с мужем об «Агамемноне» никогда не говорили?”
“Почему, – удивляется Электра, – много раз говорила. Он ведь был последний, кто его прочитал, а я романом очень интересовалась. Так что, пока что могла из Сережи не вынула, не успокоилась”.
Я: “И что там еще было, кроме этой вашей новосибирской ночи?”
Электра: “Да много чего. Сережа мне говорил, что отец написал роман обо всех нас. Кого-то вывел под инициалами, себя под фамилией Кстовский, другим оставил их собственные фамилии, только сократил на слог. У Сережи, например, была фамилия Легин. В общем, каждого легко можно было опознать. Роман вышел сложный, но так или иначе действие было закручено вокруг нашей семьи. Соответственно, среди главных персонажей отец с Легиным и я с матерью. И вот, хотя кого ни возьми, нас кидало из стороны в сторону и часто, когда одному – взять того же отца на зоне или в воркутинской ссылке – приходилось худо, другой как сыр в масле катался, – всё же мы были настолько крепко повязаны, что и это нас не разводило, скорее сшивало и прошивало общее пространство.
А я просто была швея-ударница, можно сказать, идейная швея, швея без страха и упрека. В итоге роман получился большой, по-настоящему многонаселенный, и у всех, кому отец дал в нем место, был реальный прототип. То есть в основе «Агамемнона» была семейная история, но не меньшую роль в нем получили три человека, которые, споспешествуя друг другу, пытались в Советской России выстроить новую православную литургику.