В Крыму, – рассказывал Электре отец, – я пробыл две с лишним недели. С фотографией Лидии, той, что была сделана семь лет назад на нашем обручении, обходил ялтинские дома вдоль набережной. Крейсер «Иль де Франс», на котором уплыли ее родители, помнили; он был последним кораблем. Передовые отряды красных уже занимали окраины Ялты. Паника была страшная. Лодочники втаскивали людей в баркасы прямо из воды, набьют под завязку и во всю силу гребут к крейсеру. «Иль де Франс» тоже был переполнен, но людей на борт пока брали, размещали их даже в пустых отсеках крюйт-камер.
Как я тебе уже рассказывал, – объяснял отец, – в этой суматохе Лидия и ее родители, на беду, оказались в разных баркасах. Баркас родителей успешно добрался до крейсера, а Лидии не повезло. Лодку, в которую она попала, течением, волнами снесло к югу, там она зацепилась за камень и перевернулась. Все, с кем я говорил, объясняли, что место было мелким, и люди сумели выбраться на берег. Добавляли, что вода для ноября была не очень холодная. Что же до моей Лидии, то никто больше ее не видел, ни на набережной, ни на берегу. Такое лицо, убеждали меня местные, они бы запомнили.
Курортная жизнь дорога. Хотя я ночевал на пляже – оттащишь лежак, и никто не трогает, – тратился только на еду, деньги уходили быстро. В общем, ялтинская история в любом случае заканчивалась. И тут один из тех, кому я показал фотографию Лидии, спросил, сколько ей тогда, в двадцатом году, было лет. Узнав, что четырнадцать, посоветовал ехать в Симферополь к тамошним чекистам. В отдел, который ведает беспризорниками. Вроде бы на каждого, кого они вылавливали и вылавливают, заводится дело. Его фотографируют, кроме того, не ленясь, выспрашивают, кто он, откуда, как попал в Крым, лишь затем распределяют по детдомам и коммунам. Совет гляделся разумным, и я послушался.
На рассвете, по холодку поймал попутку, ехал в кузове, втиснувшись между ящиками с яблоками, смотрел на горы и радовался, что наконец вырвался из Ялты. Машина меня привезла прямо на центральную площадь Симферополя, тут же было здание ГПУ. На входе предъявил охране свою парткомовскую бумагу, она сработала, отнеслись ко мне как к родному.
Крым – это солнце, море, фрукты, и беспризорников, – рассказывал отец, – тянуло сюда как магнитом. Через руки здешних чекистов прошли многие тысячи новых кочевников. Пять дней кряду какая-то секретарша одну за другой таскала мне папки с их личными делами. Фотографии редко бывали качественные, уповать можно было лишь на везение. Среди того, что я просмотрел, нашлась единственная карточка с лицом, напоминающим Лидию. Дело с ней попалось в первый же заход, но я отложил его в сторону, имя и фамилия были другими. А тут перед выходным вдруг сообразил, что так, Надей Самсоновой, звали Лидину мать. Самсонова – ее девичья фамилия.
Конечно, совпадение могло быть случайным, но другой зацепки не было, и я ухватился. В деле была пометка, что Надя Самсонова, четырнадцати лет от роду, распределена и отконвоирована в школу-коммуну имени Карла Либкнехта, которая находится в городе Джанкое. От Симферополя недалеко, меньше сотни километров. Коммуна по-прежнему существовала, на следующий день я поехал в Джанкой.
Директором детдома был очень милый человек, когда-то учитель химии в первой Севастопольской гимназии. К моим поискам он, как и ГПУ, отнесся с сочувствием. Я приехал вечером, искать ночлег было уже поздно. Он накормил меня и, за чаем расспросив о московских делах, разрешил переночевать на диване у себя в кабинете. Надю Самсонову он не помнил, сказал, что на его веку ее в «Либкнехте» не было. Впрочем, он здесь директорствует неполных два года и за то, что было раньше, ручаться не может.
Утром, когда отперли архив, я получил другое личное дело моей невесты Надежды Самсоновой. Коммунарская фотография была совсем иного качества – четкая, хорошая, но Лидия была так измождена, что и на этот раз я ее узнал с трудом. Кроме фотографии в деле имелся короткий опросный листок и медицинский анамнез. Лидия продолжала безбожно врать. В листке со слов Нади было записано, что ее отец священник, Николай Самсонов преподавал латынь в Ярославской семинарии, в свою очередь, мать как умела вела хозяйство, родных братьев и сестер у нее нет. В семье она росла единственным ребенком. В четырнадцатом году отец, сняв с себя сан, добровольцем пошел на войну, дослужился до капитанского чина, но в семнадцатом году во время нашего наступления в Галиции пропал без вести. Мать, оставив Надю на кухарку, нанялась медсестрой в передвижной госпиталь и поехала на Юго-Западный фронт, решив, что сумеет его разыскать. Но никого не нашла, наоборот, сама где-то канула.
Надя ждала целый год, а когда деньги кончились и ее, забрав за неуплату все вещи, выгнали с квартиры, стала просить милостыню, бродяжить. Зиму как-то перемоглась, а ближе к весне человек двадцать беспризорников, среди них и она, сбились в ватагу и направились в сторону Крыма. Ватагу свою она по дороге потеряла, но до Крыма добралась и почти месяц прожила в Севастополе.
Город ей понравился, подавали в нем Христа ради хорошо и она, пока не заболела тифом, не голодала. Чекисты забрали ее из какого-то подвала вместе с другими малолетками. Как и когда, она сказать не может, потому что была в бессознательном состоянии. В медицинском анамнезе было отмечено, что девочка покрыта коростой, вшами и очень запущена. Судя по осмотру, она перенесла оба тифа – и сыпной, и возвратный. Из-за вшей было решено остричь ее наголо, такой она и осталась на фотокарточке. Но самое печальное было не это, а то, что при прослушивании легких в правом из них был обнаружен туберкулезный очаг. Посев мокроты диагноз подтвердил.
Вот и всё, что я тогда нашел в деле Нади Самсоновой, – рассказывал отец, – потому что через полгода, набрав вес и немного окрепнув, она из коммуны сбежала. Директор опросил и педагогов, и нянечек, но больше о ней никто ничего не слышал”.
В Симферополе, разыскивая Лидию, Жестовский на вокзале нос к носу столкнулся со своим соучеником по Саратовской семинарии, неким Аналоевым – теперь членом тройки ревтрибунала Черноморского флота. Отец писал, что потом две недели, что он искал Лидию, Аналоев деятельно ему помогал. Пытаясь найти хоть какие-нибудь зацепки, они несколько раз встречались в его служебной квартире в Севастополе.
Разговаривали допоздна, так что Жестовский оставался ночевать. Перебрав всех, кто хоть что-то мог знать, садились за стол. В гостиной у Аналоева стояла пятидесятиведерная бочка вина из Ливадийских подвалов, пили, как и положено, из бокалов богемского хрусталя. Впрочем, с едой было негусто. Говорили, понятно, не только о Лидии, рано или поздно сворачивали на двадцать первый год и на то, что тогда здесь творилось.
Жестовский между наездами в Севастополь челночил по полуострову. Судьба сводила его с разными людьми, бывало, что среди прочего показывали ему и могильники. В каждом десятки, а то и сотни трупов. В общем, Жестовский знал, что к чему, и всё равно особых споров между ними не было. Вспоминали профессора Плахова – в семинарии он читал курс Божественной истории. Плахов тогда объяснял, что каждым десятым при горе Синай, кого, пройдя от одного конца стана к другому, убили левиты, Господь поставил не случайных сыновей Иакова. Мог поставить и случайных – виновны были все, все ликуя отплясывали вокруг золотого истукана, все приносили ему жертвы, – но он поставил лишь совращавших народ, ввергших его в грех.
“Когда как овца со стадом, прешь за вожаком, – говорил Плахов, – тебя еще можно простить; другое дело, если ты заводила. Господь и нам пособил, – говорил Аналоев. – Каждую шельму собственной рукой пометил, не ошибешься. Кого они к праотцам отправляли – казачье, проклятых белопогонников и буржуев. Этих Всевышний и вправду лишил разума – буржуи ведь и не думали убегать как оглашенные, до последнего корячились вокруг золотого тельца”.
Жестовский был согласен с хозяином и в другом, тоже считал, что в новый избранный народ Господь избрал себе пролетариат. “Ты не думай, – уточнил Аналоев, – очистить Иакова было простой работой, кто шел по первой категории – как на ладони”.
Жестовский и с тем не спорил, что да, пролетариат встал, поднялся и вышел из Египта, но, каков он есть, ему до Земли обетованной не дойти. Или вернется назад, или так и будет плутать по пустыне. Чтобы привести пролетариат в коммунизм, его прямо на марше по этой, не к ночи помянутой первой категории необходимо чистить и чистить. Грех в самом его нутре – в головах, брюхе, в жилах и костях. Хуже того, вроде бы ты заразу везде, где надо, срезал, оставил одну чистую плоть, прошло несколько лет – глянь, опять гниет. А всё оттого, что и в пролетариате грех как бы самозарождается. Значит, скальпель придется брать в руки не разово, а прямо до ворот коммунизма.
Аналоев бросил семинарию на четвертом курсе, недоучившись лишь полтора года, пошел на фронт вольноопределяющимся. Но ничего путного не выслужил, офицером не стал, хотя воевал храбро. Жестовский слышал, но спрашивать не решился – что по каким-то делам он попал под арест, ждал трибунала и, уже сидя в гарнизонной тюрьме, сошелся с большевиками. Освободила Аналоева революция. И вот сейчас он сам заседал в Севастопольском ревтрибунале, кого хочешь мог поставить к стенке, а мог и пожалеть, сказать: ты мне без надобности, иди, мил человек, на все четыре стороны. Но не только из-за этого Жестовский держался с Аналоевым настороженно; он видел, что Аналоев чересчур много пьет – напьется, нанюхается всякой дряни, что ему тогда взбредет в голову, одному Богу известно.
А так возражения против того, что говорил Аналоев, у него, конечно, были. Еще гимназистом Жестовский несколько раз ездил в экспедиции с известным фольклористом Поливановым. Летом по два-три месяца жили в небольших деревнях по кромке Белого моря. Тамошние сказания, песни, сама тамошняя речь и уклад жизни настолько увлекли Жестовского, что одно время он даже думал, что, когда окончит гимназию, пойдет учиться на историко-филологический факультет Московского университета. Но после революции они с Поливановым разошлись.