Другая вещь, о которой стоит сказать. Я в прошлый раз уже рассказывал тебе про схимонахиню Мисаилу, которую расстреляли в сорок девятом году. Ее вывели на открытый процесс, так что дело получило огласку. В зале, когда ее судили, были не только те, кого назначили, то есть свои, туда удалось проникнуть и нескольким монахиням Мисаилы. Через год – их игуменья уже отмучилась – они для ее жития, сверяясь одна с другой, по памяти восстановили каждое слово святой старицы. Значит, всё, что известно о ее мученическом конце, не вызывает сомнений.
Среди прочего выяснилось, что на одном из допросов Мисаила показала, что в двадцать пятом году она сама помазала себя на царство и воссела на престол под именем Николая II. На вопрос прокурора, какую цель она при этом преследовала, Мисаила ответила, что в народе не может, не должна прерываться традиция законной власти; когда же, как в нашем случае, трон злой волей опустел, если не найдется человека, готового взвалить на себя тяжелый крест, память о самодержавной власти скоро в нас сотрется. Тогда ее уже не восстановить. И добавила, что сатана этого и добивается. Потому она, Мисаила, не видя вокруг себя никого более достойного, и помазала себя на царство.
Через три года там же, в Киеве, судили и расстреляли когда-то ее келейника, потом схимонаха, постриженного под тем же именем – Мисаил; следователям стало известно, что за несколько дней до своего ареста – очевидно, она была кем-то предупреждена – Мисаила по тем же причинам, то есть чтобы не дать прерваться памяти, помазала на царство его – схимонаха Мисаила.
На вопрос прокурора: а он, Мисаил, кого помазал на царство, когда стал подозревать, что за ним вот-вот придут? – Мисаил ответил, что арест, произведенный органами государственной безопасности, стал для него полной неожиданностью и теперь, сколько ни рви на себе волосы, он до последней минуты жизни будет помнить, что русский престол после него окончательно овдовеет.
Так что получается, – говорил дальше отец, – что царская власть устроена по-другому, чекисты, которые выслеживали нас от Ленинграда до Владивостока, думаю, это отлично понимали. И думаю, – продолжал он, – что им тут следует верить. По нашим, самозванческим, делам, кого бы и где ни ловили, арестовывали иногда до сотни человек и редко меньше десятка приговаривали к высшей мере социальной защиты – расстрелу. То есть расстреливали не только нас, с не меньшим рвением и тех, кто давал нам кров, кормил и поил, в общем, помогал выжить. Остальных на долгие сроки отправляли в лагеря.
Получается, власть не различала нас и настоящих Романовых, что с ними, что с нами поступала одинаково. С нами бывало даже жестче. Еще учти, что люди, которые укрывали нас и спасали, для себя, как правило, ничего не хотели. Они просто верили, что тот человек, который сегодня заночевал под их крышей, завтра вернется на законный престол, и это будет означать, что безбожной, сатанинской власти пришел конец. В самый день его помазания антихрист утеряет власть над Россией, она перестанет быть царством сатаны, вновь сделается землей, находящейся под особым Божьим покровительством.
И сразу наладится жизнь. Наладится везде и во всем. Не станет ни колхозов, ни чекистов, литургию в церквях, как и раньше, будут служить преданные вере священники, то есть и царство, и церковь, и таинства разом исполнятся прежней благодати.
Помогая нам, – продолжал отец, – эти люди безо всякого преувеличения рисковали головой; а что они у нас просили, когда мы опять займем прародительский трон и, значит, будем в силе? Да, в сущности, ничего. Меня, например, трижды спрашивали, нельзя ли будет прокатиться вместе в открытой машине от Зимнего дворца и дальше по Невскому проспекту – и всё; а так они хотели одного – чтобы вернулась прежняя жизнь.
Теперь, – продолжал отец, – о моем собственном самозванчестве, как лично я сделался великим князем Михаилом Романовым. Про других, как, например, случилось, что однажды они проснулись Николаями Вторыми или царевичами Алексеями – сказать не могу, что же касается меня, то тут особой тайны нет. Начну опять дальним заходом. Мне кажется, все мы были ситными хлебами и лежали на большом длинном столе, на чистых льняных салфетках, а Бог смотрел и решал, кого из нас Он преломит вместе с народом.
Не из всякой муки получается хороший хлеб; чтобы оказаться на нашем столе, нужны были дрожжи для закваски, чтобы тесто подошло, опара поднялась, и нужно было, чтобы хлеб правильно пропекся. Про закваску я уже говорил: это народная вера, что ты есть истинный, природный Государь Святой Руси, а чтобы правильно пропекся – твоя готовность, если так сложатся обстоятельства, до конца пройти свой крестный путь.
Последнее касается и того великого князя Михаила, которого деревенские отметелили за то, что таскал себе в койку ребятню, а денег, что им сулил, не платил. Как я слышал, в тридцать восьмом году его расстреляли. Теперь о себе. Сам я ни разу, ни в одном разговоре не назвался великим князем Михаилом Романовым, что и спасло мне жизнь. Сколько следователь у тех, кто проходил по нашему с Лидией делу, ни добивался, что я выдавал себя за великого князя, никто меня не обнес, все сказали, что не было этого. Что другие называли себя царями, царицами или царевичами, конечно, бывало, но редко, подобное было и опасно, и не принято.
Правда, когда говорили, кого в тебе опознали, – обычно соглашались; среди нашей братии случались и такие, кто сам намекал, кто он есть, но тоже осторожно. Придет новый человек в храм, естественно, на него обратят внимание, а он не просто отстоит литургию, еще и записочку подаст, а в ней инициалы Николая II, царевича Алексея и всех великих княжон, которых сослали в Тобольск. Но главное, как я уже тебе говорил, что записочка не за упокой, а за здравие, и на приходе понимают, что ты имеешь верные известия, что царская семья и в Тобольске, и в Екатеринбурге избегла смерти, благополучно спаслась.
Получается, есть повод для великой радости. Люди ведь всегда считали, что Романовы находятся под особым покровительством высших сил и убиты быть не могут. Но если ты это знаешь из первых рук, тут, конечно, совсем другое дело.
Уже через неделю, как мы с Лидией начали жить вместе, я стал слышать за спиной разговоры о великом князе Михаиле, но внимания не обращал. Может, и дальше бы не обратил, но у нас с ней случилось очень голодное время, настоящий монашеский великий пост. Ни ей, ни мне на моих старцев собрать ничего не удавалось, иногда по вечерам у нас не было даже куска хлеба. И вот однажды она мне говорит, что, как ни таилась, про нее сделалось известно, что она великая княжна Лидия Владимировна Романова и что пора бы и мне перестать играть в прятки – признать, наконец, что я великий князь Михаил Романов. “Посмотри в зеркало, – говорит она мне. – Вылитый князь Михаил, на твой счет ни у кого уже давно нет сомнений”.
Надо сказать, что я ее словами был ошарашен, никак не мог поверить тому, что услышал. Каждые пять минут смотрелся в зеркало, хотел убедиться, что и вправду похож. И всё равно прошел месяц, прежде чем я это принял. Хотя, как говорил, князем Михаилом и дальше себя не величал. Потом арест, ссылка, великокняжеская история сама собой стала забываться. Когда в Воркуте рассказывал, как мы с Лидией бродяжили, многое помнил уже нетвердо.
И вдруг после войны мне в руки попадает рукопись Гавриила Мясникова “Философия убийства”, а следом и показания Жужгова, в которых всё до последней мелочи расписано: где, как должны были убить великого князя Михаила, и как и почему в итоге не убили. И вот, хотя и тут не сразу – когда получил новый срок, – я стал думать вещи, которые раньше мне в голову не приходили.
Прежде – это касается и фотографий – я просто хотел угодить Лидии, сделать, как она просит, ну и конечно, чтобы мы не бедствовали. И год спустя, когда, как она мечтала, мы наконец собрали деньги, чтобы поехать в Москву, хотели через греческого консула получить визу и уехать из России – нашлись люди, которые нас с ним связали, не обманули, – я только одного боялся, что расстрою Лидию.
Тогда в Греции супругой короля была русская княжна, урожденная Романова, хорошая, добрая женщина, она помогала даже дальней родне. Конечно, если выходило. То есть нам было необходимо убедить консула, что мы действительно те, за кого себя выдаем. Но, наверное, не справились, потому что виз ни я, ни Лидия не дождались. В Москве мы прожили две недели, затем несолоно хлебавши вернулись обратно в Уфалей.
Конечно, – продолжал отец, – я знал, насколько романовская история для нас с Лидией опасна, но умел себя убедить, что мы никому ничего плохого не делаем. Что плохого, что люди едят и пьют за одним столом с великим князем, радуются, чокаясь с будущим монархом Всея Руси? А тут – Лидии к тому времени давно не было на свете – показания Жужгова и то, что написал Мясников, вдруг соединилось с моим собственным спасением на станции Пермь-Сортировочная, да таким странным образом, что я напрочь перестал что бы то ни было понимать.
Ведь, судя по тому, что показал на следствии Жужгов, они отпустили Михаила Романова прямо посреди леса примерно в трех километрах от станции Пермь-Сортировочная, на перроне которой тринадцать лет спустя меня подобрала Лидия. И вот я стал думать: что могло быть с князем, как он прожил эти годы? Конечно, ближе к зиме князь мог просто замерзнуть в лесу, дорог там не было, тропинки занесены снегом, значит, он мог и не выбраться к станции, заблудиться и замерзнуть.
Но могло и повезти. Даже тогда военные эшелоны хоть редко, но ходили. В тихом лесу свистки паровоза, перестук колес услышишь и больше чем за три километра, значит, мог и выйти к станции, вполне мог. А дальше прямо на перроне, где тринадцать лет спустя, скрюченный холодом, примерзший к лавке сидел я, его должен был забрать местный военный патруль. Решить, что раз он в хорошем красноармейском обмундировании, скорее всего, не дезертир, дезертиры так не ходят, наверное, просто отстал от своей части. Получается, ставить к стенке не за что, достаточно запихнуть в любую те