Теперь на всем, ради чего жила, разом поставить крест было трудно. А с другой стороны, страшно оставаться со всей этой кровью один на один. И тут Электре вдруг стало казаться, что со многим и, главное, добровольно я готов ей помочь. Что я чуть ли не согласен всё это с ней разделить. А поскольку, как ни крути, я человек сторонний, ни в чем и никогда не участвовал, то есть ни меня не убивали, ни я не убивал, мои записи сделают ее жизнь просто частью истории. Маленькой деталькой огромного безжалостного механизма, у которой, как понятно, подобно прочим гаечкам и шпунтикам, не было и малейшей степени свободы. Она то ли что-то держала, то ли ходила туда-сюда там, где ее привинтили; в любом случае, никакой свободой воли здесь и не пахло. В общем, если ее, Электру, и надо судить, то точно не в нашей жизни, а кроме того, придется признать, что всем им сильно не повезло.
В доме для престарелых Электра много размышляла о том, что есть такие страшные времена, что, сколь бы ты ни хотел быть хорошим, тебе всё равно не дадут; знала, что ей станут возражать, скажут другую известную вещь, что, коли время было таким страшным, надо было быть тише воды ниже травы, а не лезть в отличники, не маршировать в первых рядах. Сиди себе на последней парте: пока ты на “камчатке”, никто о тебе не вспомнит и камня в тебя не бросит. Конечно, подобный путь был, но Электре всегда хотелось и на елку влезть, и попу не ободрать, а как не ободрать, она не знала. Объяснила себе и мне, что в чем, в сущности, она виновата, что делала плохого?
Отчетливо, что три года она говорила со мной именно об этом, я понял лишь на сороковой день после смерти Электры, когда, ничего не пропуская и не меняя местами, подряд, как их делал, перечитал свои записи разговоров с ней. Может, от того, что Электры уже не было на свете и, значит, новых чаепитий со смородиновым вареньем в ординаторской не предвиделось, всё приобрело стройность, завершенность. Больше не было ни к чему не обязывающего трепа, когда то я что-то спрошу, то Электра расскажет байку, а дальше катится само собой.
Наоборот, стали видны контуры грамотной, вполне умелой постройки, в которой у всего было свое место. И будто строилось по плану, шаг за шагом, нигде не отступая от чертежей. Конечно, иногда для разнообразия украсишь карниз необязательной виньеткой, и тут же – назад, к серьезной работе, например, делаешь стяжку, заливаешь пол цементом.
Пока Электра была жива, я, конечно, многое понимал, но многое и нет. Причина проста. Время, в которое она жила, я знал только по книгам, а тут прямой участник, очевидец, глава за главой рассказывает тебе сагу о своей семье – отце, матери, муже, себе. Три года живешь в сердцевине греческой трагедии, и оттуда, изнутри, ничего не рассмотреть. Лишь следишь за происходящим. Даже не знаешь, на чьей ты, в сущности, стороне.
Но теперь, когда Электры не стало, всё открыто, ничто не мешает выйти наружу. Извне картина другая. Глаз сразу находит несущие балки конструкции. Я вижу, что в каждом разговоре и что бы Электра ни рассказывала, как она ищет, по тому, как слушаю, пытается понять, хорошее ли царство оставил ей Агамемнон, или оно гроша ломаного не стоит. Правильно ли она жизнь положила, чтобы оттеснить свою мать Клитемнестру и его унаследовать? По закону ли всё было сделано? Так ли это, что якутка была Агамемнону плохой женой и оттого потеряла царство? А она, Электра, была отцу очень хорошей дочерью, вот оно к ней и перешло.
Но главное, конечно, – и здесь неважно, хорошая она была дочь или плохая, законная наследница или нет – стоило ли вообще ввязываться в эту историю, или в ней нет ничего, кроме крови? А если так, чего было лезть вперед, кричать: это мое, мое! Никто ведь не неволил. Тихо-мирно отошла бы в сторону и жила, как все. Для Электры стоило или нет – вопрос вопросов, но сама она не готова, не знает, как на него ответить. Колеблется, не может решить. А время уходит: что она выберет, с тем и ляжет в гроб.
И вот она мне объясняет, что была самой обычной девочкой, не лучше и не хуже, да и остальные, кого она знала, никому ничего плохого не хотели. И вправду, что тут дурного, что когда мать стала ей, семилетней, и ее четырехлетнему брату Зорику страница за страницей зачитывать отцовский дневник, они с Зориком подошли к отцу и, обняв его, встали рядом? Или что она шестнадцати лет от роду поехала к нему в воркутинскую ссылку? Отец тогда был совсем плох, она боялась, что он наложит на себя руки. Даже доносы, которые она перебеливала, ведь в них отец и о ней писал. Но она простила, решила, что главное – выцарапать его из этой проклятой Воркуты. К тому же в доносах отец писал чистую правду. Никакой напраслины он ни на кого не возводил.
Ради отца она и под Телегина легла. И ведь всё, как загадывала: отец вернулся в Москву, Телегин освободил его даже без “минуса”, с чистым паспортом; и он, как мечтал, снова жил с матерью в их двух комнатах на Протопоповском. Что же до Телегина, то и он не внакладе. Она, Электра, была ему женой, каких поискать: верная, преданная и сына родила.
Теперь мать, она же якутка, она же Клитемнестра, с которой Электра чуть не с детства на ножах. Плохо, конечно, что столько провраждовали, и что Телегина она у матери увела, прямо из постели выхватила, – тоже плохо. Дочь с матерью не должна так поступать. Но здесь были особые обстоятельства.
Вообще, если вычесть эти особые обстоятельства, и матери ничего не предъявишь. Да, красивая женщина, даже очень красивая, конечно, взбалмошная, наверное, и ветреная, но разве она одна любила красивых мужиков, любила тряпочки и камушки? приемы, банкеты и премьерные спектакли в театре? Наоборот, иначе и не должно было быть. Ведь она и сама была украшением светских раутов и своих кавалеров. И в ложе Большого театра, куда она ходила вместе с Телегиным или с кем-то из его сослуживцев, мать смотрелась так, будто, кроме как в ложу, ее и не посадишь. Оттого якутка требовала, чтобы обращались с ней соответствующим образом.
Что касается отношений уже с Электрой. Да, эта греческая история им обеим дорого встала, отравила жизнь, но, в сущности, всё было обыкновенной глупостью. Мать родила ее очень рано, ей еще не было девятнадцати. Родила от человека, которого если и любила, то не слишком сильно.
“А тут сразу пеленки, бессонные ночи, да и кричала я, – рассказывала Электра, – так, что соседи грозились придушить. Но хуже всего, конечно, кормление грудью и сцеживание молока – хоть на несколько часов хочешь куда-нибудь пойти развлечься: к примеру, в консерваторию, там как раз дирижирует Соллертинский, или в клуб по соседству, где Маяковский читает свое «Облако в штанах». А у нее страшный мастит, и вот я сосу и, значит, наконец замолкла, а она, будто заступив на смену, волком воет.
В общем, радости от меня, – рассказывала Галина Николаевна, – ей было немного, и мать, чтобы окончательно не заскучать или просто шлея под хвост попала, придумала, что она не просто так мучается – мастит, крики – цветочки, а не цветочки, что она Клитемнестра, а я Электра, и растит она меня себе на погибель.
При каждом кормлении мне это говорилось, и я, едва что-то стала понимать, подхватила. Вот и прожила жизнь Электрой. И ведь получилось, – говорила Электра, – конечно, расхождения были, не без того, но в целом все признали, что царство – мое, по закону мое.
И главное, что ставят в вину матери: в сорок седьмом году она дала показания почти на восемьдесят человек, многие из которых на долгие годы попали в лагеря. Но и тут велика ли ее вина?
Когда я увела у нее Сережу, – рассказывала Электра, – матери ничего не осталось, пришлось вернуться к отцу. Как-то жили, а потом – дело было уже после войны – отец начал писать свой роман. Она посмотрела на это, посмотрела и решила, что, в сущности, быть женой знаменитого писателя не хуже, чем знаменитого чекиста, в любом случае, меньше нервов. Дальше честно помогала отцу. Каждую страничку чуть не с десяток раз перестучала. Когда роман был окончен, сказала себе, что костьми ляжет, но он будет напечатан, принесет Жестовскому славу.
Нравился ли ей роман? Да конечно нет! Он и не мог ей нравиться. Литературу она считала суррогатом жизни, а кому интересны суррогаты? Через полгода людей, которых она знала, одного за другим, стали арестовывать и отправлять на Лубянку. Ее саму, кстати, повязали одной из первых.
Поначалу мать решила, что все обезумели – губить людей из-за подобной ерунды. А потом объяснила себе, что, наверное, на Лубянке живет некий огромный Молох, время от времени он делается голодным, на манер дракона ему тогда приносят в жертву, отдают на заклание невинных людей. Он насытится ими и успокоится. По-другому нельзя, потому что все его боятся. Лучше пускай наестся до отвала и уползет спать в свою пещеру. И еще сказала себе, что, наверное, такие правила игры и такое время, что Георгия Победоносца нет и не предвидится. А она кто? Слабая женщина. Что она может? Коли они хотят от нее показаний, она даст, даст какие хочешь и на кого хочешь. Только будет надеяться, что вдруг они опамятуются, в разум придут.
Дальше берем отца, – продолжает Электра. – Про его доносы я уже сказала. Но и с доносами, и с показаниями, которые он давал следователям, всё одно. Ему еще в детстве объяснили, что хуже вранья нет ничего. Как бы ни было трудно, надо говорить правду. И людям, и Богу на исповеди. Откроешь душу, покаешься – и сразу такое облегчение! С ним ничего не сравнить.
А потом отец уже от себя добавил, что сейчас, когда Божьи храмы разметали, раскатали по бревнышку, если кто и есть наместник Высшей силы здесь, на земле, то государство. Значит, когда ты следователю на допросе говоришь правду, ты эту правду говоришь самому Господу. Государству твоя правда необходима, без нее ему с нами не совладать. То же и с «Новой литургикой», которую отец писал почти сорок лет, и с остальным”.
И вот Электра – день за днем рассказывая мне и об отце, матери, Телегине и о себе, рассказывая, как отец, приняв постриг, кочевал по России, как Лидия Беспалова нашла его на станции Пермь-Сортировочная и вы́ходила, спасла, рассказывая про Мясникова и великого князя Михаила, – так подбирала слова и так ставила ударения, будто спрашивала: хорошо ли, нравится ли мне то, что она унаследовала от Агамемнона. Говорит и высматривает, ищет, надо ли было идти на всё, только бы заполучить отцовское царство? Стоила ли овчинка выделки? А если нет, если оно мне не покажется, тогда и ей ничего не надо, пускай идет в распыл. Кому что глянется – тащи к себе в дом.