Дальше допросы возобновились, вел их теперь один Зуев, в напарнике необходимости не было, потому что всё сделалось как-то недолго и несерьезно. А потом Зуеву, видно, и это надоело, он и говорит: «Жестовский, вижу, что с вашей стороны действительно наличествует добрая воля, я ее оценил, вам лично мною была обещана награда, насколько я знаю, вы исправно всё получаете.
Вы сделали следствию важное признание, разоблачили преступление, совершенное по сговору и в составе организованной группы, которая, несомненно, нанесла государству немалый ущерб, ясно, что и то и то отягчающие вину обстоятельства, но сбыт предметов культа нас сейчас не интересует. Такого рода делами занимается другой отдел, ваши показания я передам его сотрудникам».
Помолчал пару минут, налил себе и мне по стакану чая и, прихлебывая, продолжает: «Тут вот какие обстоятельства: по делу, по которому тебя загребли, сплошные непонятки; не токмо не торопят, наоборот, велено попридержать. В общем, у нас с тобой есть время и обыкновенно, что называется, по-человечески, побеседовать. У меня много вопросов. Захочешь ответить – хорошо, нет – в претензии не буду».
Отец: «Что за вопросы, гражданин следователь?»
Зуев: «О людях, конечно, тоже, без людей всё равно ничего не поймешь, но больше о том, что у них в головах. Мне это уже лет двадцать, как любопытно, сколько разного народа через руки прошло, а вот с тем, кто бы меня, неразумного, просветил, судьба что-то не сводит».
Помолчал, снова отхлебнул чая, повторил: «Нет его и нет!»
Опять отхлебнул: «Может, ты, Жестовский, возьмешься? Знаешь, за мной не пропадет».
Чтобы прозвучало весомее, Зуев теперь уже не на полях – прямо посреди листа опять стал рисовать свой рог изобилия. А из него фонтан пуще прежнего. Ничего нового, но все вещи, которым в тюрьме цены нет. Те же самые больничка, ларек, прогулки: смотришь на это изобилие и понимаешь, что ты совсем маленький. Рождество, пришел Дед Мороз, за спиной целый мешок подарков, и всё, что нужно, чтобы их получить, – сказать маме, что будешь слушаться ее и папу и будешь хорошо учиться. Скажешь – твое.
«И вот, – говорил отец, – я взвесил, прикинул, что выкручусь из нынешней истории или не выкручусь, один Бог ведает, и отвечаю: не сотрудничать с таким следователем, как вы, гражданин Зуев, грех. Вы ко мне отнеслись с участием, что же, говорю, я конченый человек, чтобы на добро добром не ответить: так что, говорю, гражданин следователь, что знаю, и расскажу, и объясню».
Зуев: «Ну и лады, считай, договорились. И еще хочу, чтобы ты знал, эта, которая на клавикордах, ясное дело, стучала и будет стучать – правила вещь святая. Но я тебе обещаю: не понравится – от всего откажешься. Свободно хоть каждое слово перечеркнешь. Потому что спрашиваю не для дела – для общего развития».
Отец: «Понял, гражданин следователь, что не понравится – вымараю».
Зуев снова: «Тогда ты мне перво-наперво вот что скажи: как я понял, ты с Алимпием был вась-вась, где вас судьба свела? Он ведь, наверное, вечно в бегах, чтобы коротко сойтись, времени немного»”.
“Тут, – рассказывал отец Электре, – я и помянул первый раз фамилию известного московского адвоката Сметонина, и дальше о Сметонине меня допрашивали еще двадцать шесть дней кряду”.
“Отец: «С митрополитом Алимпием мы познакомились еще в двадцать девятом году, в доме популярного московского адвоката Сметонина. Он был защитником на многих открытых показательных процессах, сам Вышинский ему покровительствовал».
Зуев: «Фамилия громкая, я этого твоего Сметонина много раз и видел и слышал. Умен был как черт, прицепится к сущей ерунде, но так, что раззявишь рот и стоишь дурак дураком».
Отец: «Да, Сметонин был незаурядным человеком, до революции у нас в стране входил в тройку самых известных присяжных поверенных. Мы с ним были в хороших отношениях, можно даже сказать, дружили. Вместе гуляли, разговаривали. Обычный маршрут – Бульварное кольцо. Спускались вниз по Гоголевскому до храма Христа Спасителя, тогда его еще не взорвали, оттуда обратно вверх и дальше, круг до Яузского бульвара и Котельнической набережной. Там садились на трамвай и ехали по домам. Я на Протопоповский, он к себе на Собачью площадку. Я и дома, – говорит отец, – у него бывал».
Зуев: «Слышал, что у твоего Сметонина чуть ли не у единственного в Москве на Арбате свой особняк имелся».
Отец: «Не особняк – а особнячок в три окна, по виду совершенно игрушечный. На исходе НЭПа, когда дел была тьма и денег много, он его на гонорары купил. Сметонин свой домик очень любил, говорил: всю жизнь ни кола ни двора, а теперь вот испоместился, барином живу. Как мог его благоустраивал, поставил хорошую печь в полуподвал – и там получились три небольшие, но теплые сухие комнаты. То же и с чердаком: вы́резал в крыше окна, купил красивые немецкие печки – отлично греют, главное же, безопасные – ни открытого огня, ни искр, в итоге добавились еще две комнаты.
Без подвала и чердака было не обойтись, потому что народу к тому времени сделалось уже целая армия. Собственной семьи, – продолжал отец, – у Сметонина никогда не было, но родня, близкая и дальняя, была, причем многочисленная, прибавьте, что чуть не при каждом свита – пара, бывало и больше, каких-то приживалок, просто прихлебателей. Людей столько, что пытаться Сметонина уплотнить никому в голову не приходило. И он всех кормил, содержал на свой кошт».
Тут отец, – рассказывала Электра, – замялся, потому что не знал, нужно ли продолжать, но Зуев его поощрил, сказал: рассказывайте-рассказывайте, Жестовский, всё весьма и весьма любопытно.
«Ну вот, – говорит отец, – у Сметонина была в доме и собственная территория, первый этаж, прихожая и дверь налево. Довольно большой кабинет, метров тридцать, не меньше. По стенам книжные полки: своды законов и уложений, исторические и юридические труды, энциклопедии, словари, – художественной литературы что-то не упомню, – по центру стол, его кресло и три кресла для клиентов, остальное пространство пустое – он, когда работал, любил ходить.
При кабинете совсем крохотная спаленка, по-моему, при прежних хозяевах обычная гардеробная. На том же первом этаже, но уже по правую руку – гостиная, где все, кто тогда жил в доме, обедали, вечерами сидели, пасьянсы раскладывали, играли в лото, в буриме, ну и, конечно, вспоминали о молодости, о прошлой жизни – не без того.
Обедал Сметонин вместе со своей богадельней, сидел во главе стола, но так в подвал не спускался и на другие этажи тоже не поднимался, думаю, что́ там делается, даже не представлял. Просто раз в неделю, – продолжал отец, – давал деньги на общие нужды, ну и по мере возможности каждому, кто у него просил. На это и жили, и, в общем, надо сказать, хорошо жили, можно сказать, жили как у Христа за пазухой.
А когда после войны, в январе сорок шестого года, Сметонин скончался, выяснилось, что его и в землю закопать не на что. Самый дорогой адвокат Москвы, а денег, чтобы нанять катафалк, ни у кого не допросишься. Хоронили за общественный счет, всё оплатила Московская городская коллегия адвокатов. Впрочем, народу было полно, среди московских адвокатов, как его – немногих уважали. На Троекуровском кладбище, где у Сметониных был свой участок, – венки, цветы, людей собралось душ триста, не меньше, коллегия чуть не в полном составе пришла. Другой народ тоже, так что, как ни посмотри, хоть и без поминок, но проводили хорошо.
Ну вот, а что зарабатывал Сметонин, издерживал не только на родню, когда случались особо большие гонорары – допустим хозяйственник, крупная растрата, а благодаря Сметонину он не токмо что от вышки ушел, сел всего лет на пять, бывало, даже на три, да еще лагерь ему определили общего режима; с ним расплатятся, он деньги делит на две равные кучки. Одна, как обычно, домашним, другую отправлял по тайным монастырям, старцам-схимникам, подвижникам. Приезжали специальные нарочные и забирали.
Конечно, это было опасно и делалось тихо, по возможности без шума. До́ма на сей счет не распространялись. Впрочем, – говорит отец, – со схимниками давняя история. Сметонин на том свете, уже семь лет в могиле. До́ма тоже нет, слышал, что там сейчас районное отделение милиции; как он умер, родня и разбежалась. В общем, всё быльем поросло, было и нет. Что тут может быть для вас интересного, – говорит отец, – я, гражданин следователь, и не представляю».
Зуев: «Может-может. Я больше скажу, Жестовский, чем дальше всё уходит, тем интереснее делается. И другое скажу, чтобы уже совсем в открытую: ты не думай, Жестовский, я не просто так, не наобум о Сметонине спрашиваю. Раз теперь моя очередь рассказывать, знай: что вы с ним по бульварам фланировали, поди те же двадцать лет знаю. С того самого года, когда ты в его доме с Алимпием снюхался. Как раз тогда меня по службе к Сметонину и приставили. Лично Ягода распорядился.
Когда-то я был беспризорником, в трамваях по карманам шарил. Потом детдом, дальше прямым ходом в ГПУ. Они над нами шефство водили, звали своей сменой, я был шустрый, неглупый, в общем, решили, что подхожу. Поначалу определили в наружку. Мне это как воды попить, не работа – развлекуха. Напялю на себя какую-нибудь рвань – шпана она и есть шпана, – кто меня видит, за карман хватается – цел ли лопатник, а чтобы догадаться, что они мне теперь для другой надобности, такой умник еще не родился.
Ну вот, вызывает нас Ягода – всего пять человек – старший оперуполномоченный Плетнев и говорит: “У меня для вас особо важное и особо секретное задание. Женам, матерям, товарищам по службе – никому – даже под пыткой. Вплоть до увольнения из органов и трибунала”.
Мы, понятно, под козырек. Ягода дальше: “Для пущей конспирации вы где работаете, там и останетесь, а тем, что я поручаю, будете заниматься, как говорится, на добровольных началах и в свободное от основной службы время. – Продолжает: – Сами знаете, с человеком ничего не поделаешь, любит следить за своим ближним, всё про него знать: и с кем, и где, и как, слабость, конечно, но простительная. Вот и я вас хочу в такие любопытные определить. Награда, ясное дело, тоже будет, но не сразу и даже не завтра, пока хватит, что начальство вас не забудет, значит, при очередном производстве зачтется”.