Зуев: “Меня устраивает”.
Отец: “А про Мясникова, чтобы уже закончить, если вы в мои прежние дела не заглядывали, может, не знаете, что в сорок пятом году мы вместе с Сережей Телегиным с этим Мясниковым работали – потянуло дурака на родину. Двадцать лет мирно жил во Франции, а тут вожжа под хвост. По личному указанию товарища Сталина ломали его, объясняли, что к чему, и в конце концов объяснили; Телегин за Мясникова и орден получил, и комиссара государственной безопасности. Но мы его не только на пару ломали, через два года он стал героем «Агамемнона», который я вам всё сватаю”.
“До ваших прежних дел, – сказал Зуев, – очередь еще дойдет, романа я тоже не пропущу, а насчет Мясникова мы наслышаны, история громкая. Я и к ней вернусь, всенепременно вернусь, а пока, чтобы не запутаться, хотелось бы шаг за шагом, не перескакивая”.
“Хорошо, – сказал отец, – мне шаг за шагом даже легче, – и продолжал: – Ну, так вот, после революции Сметонин неожиданно уверовал. Что да как, особо не распространялся, мне и сейчас кажется, что как в Ветхом Завете его поразил Иов, не меньшее впечатление произвел теперь патриарх Тихон. Всё, что с ним было связано, и сам он как человек, и его избрание на патриаршество, а дальше один за другим аресты, и наконец смерть. В общем, он выбрал его себе в пастыри и уже не сворачивал. Больше того, когда появились деньги, двадцать лет помогал тем, кто пошел за Тихоном”.
“Алимпию тоже?” – спросил Зуев.
“Владыке Алимпию тоже. Он Алимпия очень уважал, выделял среди епископата. Это и в тридцатом году было видно, когда он епископов из тихоновцев собрал на собор – его еще называют «Кочующим». За всеми влиятельными тихоновцами тогда следили, просто глаз с них не спускали, если же кто высунется, брали не задумываясь. Получалось, что если хочешь уцелеть, сиди, где сидишь, и носа не кажи. Но соборы были необходимы, потому что, – говорил отец, – когда каждый варится в своем соку, накапливаются разногласия, то же было и в древней церкви, отсюда все ереси. И вот в тридцатом году как раз собрались”.
Зуев: “А что было в тридцатом году, уточните, пожалуйста, для следствия”.
Отец: “В ноябре тридцатого года проходило третье заседание Кочующего Собора, меры конспирации чрезвычайные, такие, что и эсерам при Столыпине не снились. Несколько часов обсуждают какой-то вопрос, а затем кто пешком, кто поездом, кто на подводах в другой город. Когда и где соберутся в следующий раз, договариваются через специальных нарочных. Кстати, одно из заседаний – продолжал отец, – проходило именно у Сметонина, я, тогда иеромонах, на нем был. У Сметонина мы с Алимпием и познакомились”.
Зуев: “Свидетель Жестовский, уточните, пожалуйста, для следствия, когда у Сметонина состоялось заседание Кочующего Собора, то есть год, месяц, число?”
Отец: “Уточнить нетрудно. Дело было в тридцатом году, как раз на Петрово заговение. Насколько я помню, был четверг, 10 ноября, но тут несложно проверить, потому что про Петрово заговение я помню точно”.
Зуев: “Хорошо, Жестовский, хорошо, мне и проверять не надо. Я и сам знаю, что был четверг и 10 ноября. Тогда первый снег выпал, густой-густой шел, а потом кончил идти и стало совсем холодно, градусов двадцать, не меньше, ну и ветер. Мое дежурство, а нам еще зимнего обмундирования не выдали. Стою, с ноги на ногу переминаюсь, и вдруг как с неба твои старцы посыпались, у кого из-под пальто ряса, у другого обыкновенные штаны, но все с бородами и все в сметонинский дом.
Мы с Татьяной, киоскершей, замучились на них ориентировки давать. Хорошо, за неделю перед тем какая-то умная голова поставила у сметонинского дома фонарь и, когда они выходили, не спеша, медленные, степенные, мы каждого разглядели, и наши, кто по вокзалам дежурил, всех приняли, никого не потеряли. Но другого такого сбора у Сметонина, – продолжал Зуев, – и не упомню, человек пятьдесят было, может, и с гаком”.
Отец: “Раз вы тогда нас выследили, чего ж не брали?”
Зуев: “Ну, я человек маленький, не мне решать, кого брать. Да и вообще, – продолжал он, – брать – крайний случай. Так все на ладони, и никаких сюрпризов. Вот есть святой старец, ты про него знаешь: и где он живет, и с кем, и что своей пастве проповедует. Вокруг, предположим, человек двести роится. И ты опять же знаешь, и кто недавно прибился, и кто, наоборот, охладел, в сторону отошел. А тут, допустим, новый начальник и приказ вязать. Повязали, отправили кого на тот свет, кого туда, куда Макар телят не гонял, что дальше?
А дальше, Жестовский, кисло. Сам знаешь, свято место пусто не бывает – год, второй, откуда ни возьмись, другой старец нарисовался. Стадо, понятно, у него тоже другое. А что мы про него знаем? Да ничего, слухи, конечно, ходят, но кто он – нам неизвестно, чему учит детей духовных – опять же темный лес. А раз мы – глаза партии и ее уши – слепы, глухи, что же тут хорошего, Жестовский?”
Отец: “Ну да, нехорошо”.
“Теперь следующий вопрос, – продолжал Зуев, – скажите-ка мне, Жестовский, а что святые отцы обсуждали у Сметонина? И вправду ведь головой рисковали. Чего ради?”
Отец: “Ну это как посмотреть: для кого-то всё – атавизм, сплошное средневековье. Одним словом, чистой воды мракобесие. Для других – вечная жизнь. В последнем случае, гражданин следователь, овчинка, как понимаете, выделки стоила”.
Зуев: “Ну и как с вечной жизнью, сподобимся?”
Отец: “Опять же, как посмотреть: если брать сухой остаток, то мы мало в чем сошлись, Сметонин был разочарован. Он принимал в соборе самое деятельное участие, оказался незаурядный дипломат. Не из церковной среды, так что многого не понимал, но где смог разобраться, легко находил компромиссы. Некоторые очень остроумные, но епископы – люди непростые, выучка у них та еще, одним остроумием их не возьмешь.
В общем, как Сметонин ни старался, договорились о немногом. Но вы не думайте, – продолжал отец, – это нормально. Каждый собор – два, а то и три десятка заседаний, а между епископы друг с другом ссылаются, ищут, что и для одного, и для другого приемлемо. В конце концов договариваются, а если бы не сумели, никто бы об этом и не вспоминал”.
Зуев: “Понятно. И что ваши старцы обсуждали, что за вопросы? Одна мелочевка, голая тактика, или судьбоносное тоже?”
Отец: “Если по-вашему, то да, мелочевка и тактика. Вот ребеночек народился, совсем слабенький, не жилец, через день-два отдаст Богу душу, а рядом только обновленческая церковь, – так можно его там окрестить или пускай нехристем уходит? Другой случай. Умирает старик, а в деревне опять же священник из обновленцев. Так правильно ему исповедаться – или правильно уйти, не причастившись святых тайн? Всё не умствования, всё из нашей сатанинской жизни, а договориться – можно или нет – трудно. Семь потов сойдет, пока поймешь, что́ Господь держит за меньший грех”.
“Да, – сказал Зуев, – вопрос непростой. – И продолжал: – Я вас вот о чем хотел спросить, Жестовский: а что, Сметонин прямо сказал, что разочарован? Он ведь умный человек, должен был понимать, с кем имеет дело”.
Отец: “Нет, прямо он ничего не говорил, он сделал”.
Зуев: “То есть?”
Отец: “Он тогда тоже решил, что с епископатом каши не сваришь, надо действовать самостоятельно”.
Зуев: “Спасать Святую Русь в одиночку?”
Отец: “Примерно”.
Зуев: “И как?”
Отец: “Да просто идти напролом”.
Зуев: “То есть?”
Отец: “От кого всё зло, кто человека попутал, ввел в грех и сейчас снова и снова от Господа отворачивает?”
Зуев: “Ясно кто – сатана”.
Отец: “Ну раз ясно, кто враг, кто нам всем погубитель, надо его, как говорится, нейтрализовать. В общем, чтобы он к этому своему злому делу поостыл, перестал нас вводить в соблазн”.
Зуев: “Кастрировать, что ли?”
Отец: “Что-то в этом роде”.
Зуев: “И как?”
Отец: “Да проще простого. Когда-то Сметонин думал судиться с Богом, но перегорел, больше на сей счет не заикался. Теперь же он решил отмолить сатану. Не в одиночку, конечно, а со своими чадами и домочадцами. Стал им объяснять, что надо убедить Господа смилостивиться, простить падшего и всё его несметное воинство, возвратить им ангельский чин и снова взять к себе на небо. Другого выхода нет. Отмолят – зло кончится. Как птичка была – и упорхнула. Нет его, будто никогда и не было, даже детям теперь, что такое грех, не объяснишь”.
Зуев: “А разве это возможно?”
Отец: “Почему? Конечно, возможно. Когда-то сатана восстал против Господа, и Господь низверг его в адскую бездну. Простить супостата тоже в Его власти”.
Зуев: “Ну и что, получилось?”
Отец: “Как у нас с коммунизмом”.
Зуев: “Так и думал. Всё же, что он сделал? Или опять только ля-ля?”
Отец: “Нет, не только. Сметонин даже практику забросил, ничем другим не занимался. Подошел очень основательно. У него был близкий приятель, Алексей Мефодиевич Гостомыслов, профессор античной истории и классических языков. Редкий эрудит. Не только греческий, римский – и восточные пантеоны знал как свои пять пальцев.
Сметонин прочитал у отцов церкви, что тогдашние боги в наше время обыкновенные бесы. У Гостомыслова был ученик Хрисанов, занимался ранним христианством. Разными апокрифами. Сметонин и его нанял. Этот Хрисанов проштудировал жития египетских пустынников, выписал оттуда имена всех бесов, что им мешали. В общем, составился мартиролог чуть не в полторы тысячи падших душ. Чтобы, значит, за спасение этих бесов молиться не списком, а, так сказать, поименно, для каждого из домочадцев Сметонин сочинил собственную молитву.
Некоторые из них, – сказал отец, – я видел. У Сметонина и тут оказался хороший слог. Читаешь, глаза на мокром месте. Думаешь, а что если и Господа проймет: ведь и вправду, смилостивься, прости – и по ночам от голода, от холода никто больше не плачет, не вяжет на крюк веревку руки на себя наложить.