мы со Сметониным верили, что царство антихриста не на века, пройдет несколько десятилетий – оно переродится, а значит, Спаситель восторжествует над сатаной и на этих новых для себя землях. То есть совсем скоро и они сделаются Святой землей.
Надо сказать, что в России всегда понимали – царская власть от Бога, считали само собой разумеющимся, установленным изначала, что царь и превыше, и славнее патриарха”.
“На эту тему, – говорила Электра, – отец мог рассуждать еще долго, но Зуеву, видно, надоело слушать, и он перебил подследственного, сказал: «Ну и как Сметонин – принял, что от вас услышал?»”
Отец: “Если исключить детали – да”.
Зуев: “Хорошо, Жестовский, пусть у Сметонина вопросов к вам не было, но у меня они есть. Если я вас правильно понял, коли наша власть от Бога, у нее должна быть своя литургика?”
Отец: “Естественно”.
Зуев: “А раз естественно, какая она? Попрошу четко, ясно, так, чтобы понял не только я – всякий, кому попадутся ваши показания”.
Отец: “Но в двух словах не получится”.
Зуев: “А в двух словах никто и не требует. Бумага в наличии, машинка тоже на ходу”.
Отец: “Хорошо. Сейчас мы всей страной строим коммунизм, это наше Общее дело, по-гречески «Общее дело» и есть «Литургика». Строительство рая на земле само по себе наше раскаяние в грехе, за который мы когда-то были изгнаны из Эдема, во всех последующих грехах, которые родом из того, первого. Оно есть готовность на любые лишения, на любые страдания, только бы заслужить прощение Всевышнего, снова оказаться рядом с Ним в райских садах.
Я недаром вчера заговорил о Коминтерне, потому что другое наше служение, конечно, во́йны. Их прообраз – всех до одной – завоевание избранным народом Земли обетованной. Мир сотворен Господом, и мы живем с верой, что однажды весь Земной шар со всеми, кто на нем живет, сделается Землей обетованной. За это и воюем. Оттого каждое большое сражение с нашими врагами есть грандиозная литургия под открытым небом.
В мирное время, – продолжал Жестовский, – сражения заменяют военные и штабные учения, а также ни красотой, ни благолепием не уступающие церковным службам военные парады. Вся эта «однообразная красивость пехотных ратей и коней, лоскутья победных знамен и сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою». Ведь суть и одного, и второго, и третьего – отвоевание, возвращение Божьего мира из-под власти греха”.
“Отец говорил, – рассказывала Электра, – что он, как изложил свои представления о миссии верховной власти, замолчал, молчал и Зуев, ждал, потом говорит: «Это, Жестовский, всё, что вы хотели сказать следствию?»”
Отец: “Пожалуй, да”.
Зуев: “Хорошо. Было познавательно. В любом случае для меня много нового. И сформулировано четко, без околичностей. В общем, на данный момент дополнительных вопросов у следствия к вам нет. Позже, может, и появятся, но пока сказанное вами нам необходимо обдумать. Обдумать самым тщательным образом. А до тех пор другая тема”.
И они, по словам Жестовского, вернулись к Сметонину.
“Вот вы, Жестовский, – сказал Зуев, – во время допроса неделю назад показали, что Сметонин собирался добиться перерождения Советской власти, изнутри изменить саму нашу сущность. Нам теперь ясно, что он действовал через прокурора СССР Вышинского и генерального секретаря ЦК партии Иосифа Сталина. Обоих, сделав ставку на их доверчивость, Сметонин по большей части использовал «в темную».
То есть дело не ограничилось разговорами, благодаря Вышинскому и Сталину он очень продвинулся, может, даже достиг решающего успеха. Во всяком случае вы, Жестовский, утверждаете, что за двадцать лет русская церковь приобрела больше мучеников и заступников, чем Римская курия за двадцать веков.
То есть благодаря вам, Жестовский, мы сейчас осведомлены о планах Сметонина и о том, как далеко он зашел. Теперь что касается лично вас. Пока всё, что вы соглашаетесь на себя взять, – продолжал Зуев, – голое теоретизирование. Да, планы были, несомненно были, но нет и намека, что вы пытались их осуществить. Ощущение, что конкретная работа вам вообще была неинтересна.
Разумеется, Жестовский, враждебные намеренья тоже подпадают под статьи уголовного кодекса. Мы от них не отворачиваемся, расследуем и преследуем со всей строгостью. Но сейчас меня вот что занимает: вы-то хоть что-то делали или только сами себе баки заливали? А дальше что, ни шагу?”
Отец: “Нет, гражданин следователь, были не только намеренья, но и деяния. Конечно, со Сметониным равнять нельзя. На него работали очень влиятельные люди. Соответствующий и результат. Мои возможности были скромнее, но и я по мере сил трудился, имея в виду перерождение СССР”.
Отсюда и начинается телегинская тема.
Зуев: “Деяния – это то, что надо. Деяния всегда на первом месте. Так что не томите, Жестовский, рассказывайте. Подробно и ничего не упуская. Нас всё интересует”.
Отец: “На следствии сорок седьмого года по делу романа «Царство Агамемнона» мною уже было показано, что осенью сорок пятого года, то есть двумя годами ранее, я помогал Сергею Телегину расследовать дело Гавриила Мясникова, когда-то члена ЦК и известного раскольника, позже эмигранта. После нашей победы над Германией он решил вернуться обратно в Россию.
За успешное расследование данного дела Сталин вынес Телегину личную благодарность, дал орден, вдобавок, скакнув сразу через ступеньку, Сережа получил погоны комиссара госбезопасности третьего ранга. Следствие оказалось непростым, потому что имелся приказ того же Сталина сломать Мясникова, который, хоть и не без труда, мы в конце концов выполнили.
Пытаясь найти, где подследственный даст слабину, я с карандашом в руках раз за разом перечитывал его рукопись «Философия убийства», которую он привез с собой из Франции. Главная ее тема – как он, Мясников, организовал и осуществил убийство великого князя Михаила Романова. Как известно, по той же схеме в Алапаевске были убиты полтора десятка других великих князей Романовых и, наконец, в Екатеринбурге бывший царь Николай II с семейством.
Сделанные тогда выписки мне очень помогли при работе над «Царством Агамемнона». Но роман – дело прошлое, для нынешнего следствия, думаю, интереснее другое применение моих выписок”.
Зуев: “Поясните, какое именно”.
Отец: “В том же сорок пятом году я осознал, что и новой переродившейся России не меньше прежней будут нужны кадры чекистов. Главное же, воспитание этих кадров – дело нескорое, трудоемкое, то есть начинать его необходимо немедленно. И другое: я понял, что, как для Мясникова лучшей школой оказалась диверсионно-подрывная работа против проклятого царизма, кадры будущих чекистов должны коваться в борьбе против нынешнего режима”.
“То есть следствие понимает вас так, Жестовский, – даже не скрывая напряжения, сказал Зуев, – что вы решили готовить комиссара госбезопасности третьего ранга Сергея Телегина для диверсионно-подрывной работы против Советской власти?”
Отец: “Да, правильно. Только необходима поправка – сейчас он уже не комиссар госбезопасности, в сорок шестом году его разжаловали в капитаны и отправили начальником небольшого лагеря в Магаданской области”.
Зуев: “Это неважно. Главное, что в то время, когда вы вербовали Сергея Телегина для диверсионно-подрывной работы, он был именно что комиссаром безопасности. Я не ошибаюсь?”
Отец: “Да, верно”.
Зуев: “Тогда, прежде чем начнете давать показания, объясню некоторые вещи. Нужно, чтобы вы ясно поняли, чего мы от вас ждем. Первое: нас интересует полный список и вся система подготовки сотрудников НКВД для диверсионно-подрывной операции. Кто ее распланировал и разработал: вы в одиночку или она плод коллективных усилий? Тогда когда и с кем конкретно сотрудничали?
Дальше: с начала и до конца программа, учебные материалы и методические пособия, спецсредства, также, конечно, весь комплекс практических занятий и тренировочных упражнений. В общем, всё до последней косточки. Понятно, Жестовский?”
Отец: “Понятно, гражданин следователь, я и сам заговорил о Телегине, потому что давно решил писать явку с повинной, во всем чистосердечно признаться”.
Зуев: “Хорошо, Жестовский, вижу, мы найдем общий язык, слушаю вас”.
Отец: “Мясников уже лежал во рву, а у меня выписками из его «Философии» дома весь стол завален. Так сказать, память. И вот как-то я их смотрю, перебираю, что-то даже перечитываю, о романе еще речи не было. Тут же думаю, что с этим добром делать: выкинуть – вроде жалко. Отправить на антресоли – за всю жизнь я ни разу ничего оттуда не достал.
И вдруг понимаю, что, если собрался готовить Телегина для службы в органах государственной безопасности будущей России, из мясниковских выписок выйдет идеальное учебное пособие!”
Зуев: “Значит, главное учебное пособие – рукопись «Философии убийства» Гавриила Мясникова?”
Отец: “Да, верно. Но пока на каждой странице у меня по несколько цитат из рукописи – ни читать, ни запоминать неудобно. Я еще по годам в семинарии знал, что если сам, от руки, что-нибудь перепишешь, считай, запомнил; прибавьте, что у Сережи отличная зрительная память, гораздо лучше, чем у меня. И вот через неделю я вручаю Телегину целую пачку открыток, которые печатало и распространяло Ведомство Учреждений императрицы Марии. В молодости я был страстным филокартистом, открыток Ведомства у меня штук триста, не меньше, много дубликатов.
Любой филокартист, – продолжал отец, – знает эти открытки; они очень красивы и отлично отпечатаны; дело было поставлено так, что для Ведомства работали лучшие фотографы, держать их в руках, рассматривать – одно удовольствие. Вся Россия, какой она была. Знаменитые храмы, крепости, примечательные мосты, дворцы и театры, сельские усадьбы с каскадами прудов и парками, тут же изумительные пейзажи, от Кавказских гор и субтропиков до арктических льдов, вперемешку с народностями, которые населяют просторы империи. Каждая в своих национальных костюмах и в привычной обстановке.