На других марках – бараки с плацом для развода и дымком, который стелется над котельной, оперчасть, зона со сторожевыми вышками и часовыми с винтовками, колючей проволокой и следовой полосой, которая, огибая зону, вьется по снегу между двумя невысокими сопками. Но самой красивой была последняя, номиналом в один рубль. В центре ее – та же зона и белый утоптанный снег плаца, на котором четко, будто по трафарету, выведено “СССР”.
“Отец говорил, – рассказывала Электра, – что, когда после десятидневного перерыва его снова повели на допрос, он понимал, что на хорошую встречу надеяться нечего. Ни ключа, ни кода он не нашел, ничего не расшифровал, более того, собирался сказать Зуеву, что искать их – пустое дело. В общем, иллюзий не было, отец знал, и как будет идти разговор, и чем закончится. Оттого был настроен до крайности мрачно. Впрочем, считал, что кое-что он уже унес в клюве: почти двухмесячная передышка – за это время он отъелся и отоспался, – как бы дальше ни сложилась судьба, была большой удачей. При прочих равных могла помочь выжить.
И вправду, в следовательском кабинете, едва часовой сдал его с рук на руки, Зуев без предисловий спрашивает: «Ну что, Жестовский, какие успехи?»
Отец понимал, что отвечать надо с толком, с чувством, с расстановкой, то есть медленно и подробно, чтобы было ясно, что все десять дней он упорно работал, баклуши не бил. Вот он и принялся объяснять Зуеву, что ни в шарадах, ни в загадках, ни в математических задачах никакого второго дна обнаружить не удалось, задачки взяты из школьных задачников и решены правильно.
Единственное, к чему можно придраться, – к маркам. Сами по себе они сделаны безупречно, тут всё чин чином, но на них нарисован лагерь, насколько он, Жестовский, понимает, нарисован верно, то есть с бараками, оперчастью и сторожевыми вышками. Но ведь лагерь – режимный объект, изображать его без специального разрешения – преступление. Лагерный цензор не мог об этом не знать, и то, что он пропустил марки, не вымарал их, серьезное упущение. Он, Жестовский, считает, что без служебного расследования здесь не обойтись.
Пока отец говорил и про задачки, и про марки, Зуев его ни разу не перебил, но сидел чернее тучи.
«Наконец, – говорит отец, – я закончил».
Будто взвешивая то, что услышал, Зуев еще минуту молчит, затем цедит сквозь зубы: «Я вас хорошо понял, Жестовский, надеюсь, и вы меня поймете. То, что я сегодня услышал, будет иметь для вас очень серьезные последствия. Не знаю, почему вы не захотели пойти нам навстречу. Пеняйте на себя, я старался, чтобы телегинская история обошлась вам как можно дешевле, теперь дело пойдет обычным порядком. Вы поняли, Жестовский?»
Отец: «Понял, гражданин следователь».
Зуев: «Помню, на последнем допросе вы обмолвились, что находитесь с Сергеем Телегиным в постоянной связи. Это ваши слова?»
Отец: «Да, мои».
Зуев: «Мы можем занести их в протокол?»
Отец: «Можете».
Зуев: «Тогда скажите следствию, при каких обстоятельствах была установлена эта связь между вами?»
Отец: «Дело было еще до войны, в тридцать девятом году, примерно в марте-месяце».
Зуев: «То есть вскоре после того, как вы начали строить планы перерождения нашей страны?»
Отец: «Да, именно так. Когда – даже могу сказать точно, до дня».
Зуев: «Слушаю».
Отец: «27 марта тридцать девятого года мы со Сметониным, как обычно, гуляли по Бульварному кольцу, и Сметонин рассказывал, чего ему удалось добиться благодаря помощи генерального прокурора СССР Вышинского, а где Андрей Януарьевич пока упирается, считает, что идти с этим к Сталину слишком рискованно. Вышинский был трус каких поискать, но результаты всё равно были впечатляющие.
Я сказал Сметонину про результаты, что просто поражен ими, сказал, что если и дальше дела пойдут не хуже, скоро мы сломаем хребет сатане. Потом вернулся на Протопоповский и стал думать: а что я сам могу сделать для торжества Спасителя, или я обыкновенный трутень, год за годом хожу, точу лясы, а толку от меня как от козла молока?
Дома никого не было, я сидел, смотрел в окно, был вечер, и вдруг вспомнил, что недели две назад дочь Галина говорила, что Сережу Телегина еще зимой уговаривали перейти в церковный отдел, хоть он поначалу и ни в какую, прямо плакался, что попы для него темный лес, что́ ему среди них делать, неизвестно. И еще дочь сказала, что перейти в церковный отдел Сереже, хотел он того или не хотел, было необходимо. Берия его на дух не переносит, и, пока был он в контрразведке, то есть на виду, дело в любой момент могло кончиться плохо. А церковный отдел – застойное болото, так что есть шанс, что о Сереже забудут, отсидится там сколько надо и опять вернется в контрразведку».
Зуев: «Ну и что?»
Отец: «И тут мне пришло в голову, что если я, не пропуская ни дня, стану заниматься с Телегиным, натаскаю его и в теологии, и в литургике, и в каноническом праве, может быть, смогу сказать, что в неизбежной скорой победе Спасителя над сатаной есть и моя лепта. Конечно, на возможности, подобные сметонинским, надеться нечего, но достаточно, что перестану быть дармоедом, сделаюсь полезной человеческой единицей.
Помню, что Сережа тогда посопротивлялся-посопротивлялся, затем согласился, и вот мы с ним стали ходить в Синодальную библиотеку. Всё, что я ему здесь давал читать или он сам находил, для него было до такой степени непривычно, что я впервые видел Телегина совершенно растерянным. Тем не менее он не отлынивал, не филонил, занимался очень упорно, и мы медленно, но продвигались.
Не скажу, что через месяц-другой церковное право, например, сделалось ему интересно, это преувеличение, но он видел, что без наших штудий в новом отделе ему будет совсем тошно. Как и полагается, мы начали с азов. Я растолковывал Писание, слово за словом, и Бытие, когда речь шла о семи днях творения, и заповеди. Сережа и раньше относился к моим знаниям серьезно, а тут я просто купался в его ученическом обожании. В готовности невзирая ни на что учиться и выучиться.
Ясное дело, я тоже старался, корпел над книгами, часами готовился к каждому уроку. И даже не заметил, как привык над божественным думать на пару с Сережей. Пришла в голову мысль, но уже как бы не одному, вместе с Сережей, и раз она не только моя – наша общая, я ее со всех сторон осмотрю, прикину, поймет ее Сережа или, наоборот, она только собьет его с толку, посеет в душе ненужные сомнения.
А сомнение, – продолжал отец, – вы, гражданин следователь, знаете не хуже меня, штука не просто плохая, оно всё разрушает, по самой прочной постройке иногда так пройдется, что камня на камне не оставит. Я тогда многое в себе переоценил.
Были мысли, которыми прежде прямо гордился, например, Сметонину они настолько нравились, что каждую он к себе в тетрадку записывал, а теперь, стоило посмотреть на них Сережиными глазами, вижу: никчемное жонглирование, никому не нужная эквилибристика. В общем, пустышка, в которой, сколько ни ищи, нет ни Бога, ни правды. Подобное, чтобы не было соблазна, я сразу отбрасывал, и больше в эту сторону ни ногой. Опущу перед собой шлагбаум и поворачиваю назад. Так и шло. Головы разные, а одной без другой ничего до конца не додумать.
Мне это, гражданин следователь, – продолжал отец, – с Сережей было легко, ведь я понимал, что если он какую-то мою мысль не примет, значит, для нашего дела от нее лишь вред, и наоборот, если чувствую, что примет, радуюсь как дитя. В общем, и полугода не прошло, а я привык быть с Сергеем Телегиным в постоянном духовном общении, в церкви подобные вещи не редкость, всем известны. Особенно когда речь идет о старце и его послушнике».
Зуев: «Хорошо, в тридцать девятом году в Синодальной библиотеке или когда вы в Протопоповском, а Телегин на конспиративной квартире в Лаврушинском – идти недалеко, и вы будто шерочка с машерочкой сутки напролет друг от друга не отлипаете, для духовного общения все условия. Ну а потом, дальше, когда вас снова посадили, и теперь, когда вы на воле, а ваш ученик Телегин за восемь тысяч верст от Москвы командует колымским лагерем, какие отношения вы с ним поддерживаете и как это делаете?
Не виляйте, Жестовский, отвечайте четко, конкретно, с помощью каких средств связи вы поддерживали и поддерживаете ваши отношения с Сергеем Телегиным: радиосвязь, письма, может быть, нарочные или телефон? Напоминаю, на Пермском вокзале мы уже засекли ваш звонок на Колыму. Или какие-то другие спецсредства?»
Отец: «Нет, телефоном мы не пользовались. После освобождения я звонил дочери дважды, оба раза разговаривали по одной минуте: слишком дорого. Писем ни Сереже, ни дочери я не писал, послал несколько открыток, поздравлял их с днем рождения и с Новым годом. Что нарочных, что радиосвязь нам с Сережей тоже взять было неоткуда».
Зуев: «А что было?»
Отец, – рассказывала Электра, – даже с раздражением: «Да что раньше, то и сейчас. Мы вместе думали, всё важное понимали на пару, зачем нам радиосвязь?»
Зуев: «Ну что ж, духовное общение – значит, духовное общение. Просто вы, Жестовский, не вчера родились, должны знать, что за духовное общение у нас тоже судят. Бывает, и без снисхождения. И еще хочу, чтобы вы знали: мы разочарованы, очень разочарованы», – продолжать он не стал, вызвал по телефону конвой и, пока ждал, что-то рисовал на полях протокола.
Отец, – рассказывала Электра, – понимал, что отношения с Зуевым напрочь испорчены, говорил: «Ну что я мог сделать? Да ничего. Решил только, что на следующем допросе начну с того, что подпишу любые показания. Но что поможет, надежд немного. Оттого, когда меня водворили в камеру, был настроен мрачно. Словно маньяк, повторял и повторял, что из-за глупой откровенности послаблениям конец.
Но это не главное, беда куда серьезнее. Зуев недоволен, считает, что я повел себя с ним бесчестно, а такое не прощают. Похоже, что, если выберусь с Лубянки живым и не инвалидом, впору бежать в ближайший храм ставить свечку»”.