Я: “Ну так вот. Сначала – с чем мы имеем дело. Откуда и вообще для чего делались выписки? Что они стали основой романа Жестовского «Царство Агамемнона», это несомненно. Но делались ли они именно для романа – по-прежнему вопрос. Потому что, по показаниям самого Жестовского, их первоначальное назначение было другим, о романе тогда еще и речи не шло.
По сему поводу у меня есть ряд соображений, но о них, если позволите, позже. Пока же то, что сомнения не вызывает. Первое и главное. Выписки в своем первоначальном варианте не просто краеугольный камень, а полноразмерный фундамент романа «Царство Агамемнона», который был окончен менее чем за восемнадцать месяцев, к середине сорок седьмого года. Тогда же начались и его читки. Людей, которые прочли роман целиком, то есть кому один из экземпляров романа был дан домой, если судить по следственным делам, немного – человек шесть или семь, не больше.
Другая история – те, кому роман читался отдельными главами. Зимой сорок седьмого года читки и у самих Жестовских, и в квартирах его друзей устраивались каждую неделю, иногда и чаще. Звали по спискам, которые составляла якутка. К их составлению она относилась со всем тщанием, старалась, чтобы о романе узнали и люди влиятельные в издательском деле, и критики, мнение которых было для ее мужа очень важно, и в театральной среде.
Дело происходило обычно так. Жестовский читал одну из глав, потом чай с песочным печеньем. Якутка мастерски обращалась с песочным тестом, печенье получалось почти воздушным, прямо таяло. За чаем и обсуждался прочитанный кусок. Этих слышавших отдельные главы, опять же, если судить по следственным делам, было уже куда больше, восемьдесят с лишним душ. Столько и было арестовано по делу «Агамемнона». Смертная казнь тогда была отменена, и арестованные получили разные лагерные и тюремные сроки, примерно треть – максимальные, двадцать пять лет. Некоторые погибли на зоне, но остальные в пятьдесят шестом году по амнистии вышли на волю.
Тех, кто погиб, мы о романе Жестовского спросить не можем – это понятно. Но половина остальных так или иначе о нем высказывалась. Другие, наверное, сочли, что плата, которую стребовали за «Агамемнона», оказалась чересчур велика. Однако в памяти роман остался, и не только из-за чудовищных посадок.
Я разговаривал с разными людьми. Обычно мне говорили, что Жестовский намеревался продолжить роман Достоевского «Братья Карамазовы», дописать его пятую часть. Кто должен был стать ее главным героем? В любом случае не Алеша, как предполагал сам Достоевский. Удалось Жестовскому то, что он хотел, или нет, мнения гуляли. Но многие склонялись, что да, удалось: Жестовский сумел написать наше время, каким оно было. То же и с главным героем, Гавриилом Мясниковым.
Доживи Достоевский до наших дней, он бы принял это продолжение «Карамазовых», согласился с тем, что оно законно, даже естественно. Такова примерная статистика. Своего мнения у нас пока нет, и вряд ли оно появится. «Царство Агамемнона» мы ищем уже девять месяцев, и надежд всё меньше”.
Кожняк: “Отставить пораженческие настроения!”
Я: “Так точно, отставить! Ищем – и обязательно найдем.
Тем более, – согласился я с Кожняком, – искать еще есть где. На первом же допросе Жестовский показал, что была сделана одна закладка, так что всего он получил четыре экземпляра, последний оказался почти слепой, хотя якутка и печатала на папиросной бумаге. Собственно, был и пятый – сама рукопись, с которой она и перепечатывала.
Во время обысков эти пять экземпляров, каждый именно там, где указал подследственный, были найдены и приобщены к делу как вещественные доказательства. А дальше, спустя несколько лет, среди других вещдоков, не представляющих для страны ценности, уничтожены.
Конечно, – продолжал я, – нельзя исключать, что в тех томах следственного дела по «Царству Агамемнона» – их две с половиной сотни, а я получил пока из архива лишь тридцать – найдутся отдельные главы или даже полный черновой вариант романа, на что мы все и надеемся, а вот насчет другого – что какой-то экземпляр Жестовский скрыл от следствия, – тут я бы не питал иллюзий.
Во-первых, он просто был другой человек, а во-вторых, пусть даже якутка сделала не одну, а две закладки, и контрольный экземпляр зарыли в лесу до лучших времен, – прошло уже семьдесят лет, и пока ничего не всплыло. Значит, если он где и лежит, то так там и останется, выкопать его некому. Короче, он уже не объявится. Отсюда значение мясниковских выписок. Ничего другого нет. Лишь они дают возможность понять, из чего родился роман. Тем не менее вопрос, публиковать их или не публиковать, стои́т.
Дело в том, что ведь можно напечатать и всю «Философию убийства», а не ее отдельные фрагменты. Рукопись эта в высшей степени необычна и, несомненно, привлечет внимание. Тем более что раз «Царства Агамемнона» у нас в руках нет, ее можно представить именно что за продолжение «Карамазовых», для чего немало оснований.
Но сначала, кто и где ее написал и ее полное название. На обложке читаем – «Философия убийства, или Почему и как я убил Михаила Романова». В принципе это во всех смыслах самая настоящая исповедь. Книга написана от первого лица и строго документальна. Автор – бывший член ЦК партии большевиков, один из лидеров так называемой Рабочей оппозиции Гавриил Мясников. По всей видимости, Мясников работал над ней в начале тридцатых годов, когда, бежав из Советской России, после нескольких лет скитаний осел во Франции.
Теперь о Мясникове чуть подробнее. До революции большевик и боевик – на Кавказе экспроприациями занимались Сталин и Орджоникидзе с товарищами, на Урале – группа Лбова и Мясникова. Мясников – организатор ряда дерзких и успешных экспроприаций, в частности в Перми. Потом – арест и суд. Чудом избежав столыпинского галстука, он отправляется на каторгу, после побегов будет отбывать приговор в самой страшной каторжной тюрьме дореволюционной России – Орловском централе.
В Орле Мясников отсидел четыре года и, как и другие политические, вышел на свободу после Февральской революции. Возвращаясь к тюрьме: весь срок – одиночное заключение и чтение запоем. В тюрьме хорошая библиотека, много дарителей с воли, кроме того, кто сидел, так принято, оставляет товарищам, которые придут на его место, свои книги. То есть тюрьма во всех смыслах – его университеты.
Среди того, что Мясников по многу раз и буквально с карандашом в руках прочитал, – Библия, русская классика, кроме того, очень много философской литературы, в первую очередь, конечно, немцы. Всё это необходимо помножить на острый, весьма самостоятельный ум и на предельно неординарный жизненный опыт. В ЦК партии он до двадцать второго года. Потом, когда делается ясно, что со дня на день его арестуют, Мясников бежит из России. Сначала в Иран. Там арест и тюрьма, из которой он тоже бежит. Потом Турция – новый арест и новая тюрьма, но Мясников бежит и из нее.
В Стамбуле – правда, я не смог выяснить, до или уже после побега – он встречается с Львом Троцким, но ни о чем конкретном договориться не удается, и Мясников через Балканские хребты и Альпы за несколько месяцев добирается до Франции. Здесь и оседает почти на двадцать лет. Как и в Мотовилихе, работает токарем на заводе, имеет небольшую группу последователей, частью рабочих, частью французских левых из анархистов.
Так до конца Второй мировой войны. Едва становится ясно, что Германия скоро капитулирует, он идет в советское постпредство и без проблем получает визу. Самолетом его возвращают в Советскую Россию. Согласиться на это было безумием, потому что не надо быть гадалкой, чтобы сказать, что в Москве он будет арестован, а потом в Лубянском подвале получит свою пулю в затылок. Однако, похоже, Мясников понимал, что его ждет. Никаких иллюзий не питал, выбрал такой конец сознательно. Впрочем, к этому я еще вернусь. А пока – о чем «Философия убийства»?
В восемнадцатом году Гавриил Мясников, будучи председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Мотовилихи (пригород Перми, где находился крупнейший военный завод дореволюционной России, на котором двадцать пять тысяч рабочих производили мины, снаряды, патроны и артиллерийские орудия, – заводу в «Философии» посвящены многие, причем редкие по нежности страницы), организовал убийство великого князя Михаила Романова. Инсценировка побега и расстрел. По той же схеме в Алапаевске местные чекисты, братья Серовы, убивают почти пятнадцать других великих князей Романовых, а в Екатеринбурге расстреливают Николая II с семейством.
Львиная доля рукописи – как раз объяснение необходимости, высшей справедливости этого шага, к чему, – продолжал я, – тоже еще вернусь. Пока же скажу, что в общем «Философия» – классическое житие монаха-подвижника. Соблюдены мельчайшие каноны жанра. Революция есть служение и аскеза, взятие на себя самых страшных грехов, в том числе при необходимости и смертоубийства ради нас, грешных, а истинный революционер – монах в миру, если надо, кладущий и свою жизнь на алтарь спасения рода человеческого.
В рукописи это изложено весьма подробно; чисто монашеская жертвенность и отказ от земных благ: еды, женщин, быта; страсти – необходимость, обязательность физических и духовных страданий. Они есть закалка твоей души, подготовка ее к будущим мукам. Вот главные темы «Философии»”.
Кожняк: “Извините, что перебиваю. Всё очень и очень любопытно. Но я хочу, чтобы, рассказывая о «Философии убийства», вы имели в виду несколько вещей. Первое. Мне бы хотелось знать, к чему вы склоняетесь, что́ бы сами стали печатать: выписки из «Философии» или всю рукопись целиком?
Это серьезный вопрос, потому что все-таки мы ведь готовим трехтомник Жестовского, а не Мясникова. А может, и «Философию», и выписки, твердо оговорив, откомментировав их как основу «Царства Агамемнона»? Следующее пожелание. Мне бы, а насколько я понимаю, и Ивану Алексеевичу, хотелось бы услышать не только, что вы думаете по поводу мясниковских выписок, но и чтобы вы, сколько бы страниц там ни было, нам их зачитали”.