Я не любитель чтения вслух и снова попытался уклониться, говорю Кожняку: “Да там пятнадцать страниц, может, и больше. На всё про всё уйдет не меньше двух часов”.
Кожняк: “Ничего, думаю, мы с Иваном Алексеевичем двумя часами располагаем. – И снова: – Это не блажь, так нам будет легче решить, как печатать «Философию». Третий вопрос: понимаю, что комментарии к выпискам, пусть и в голове, у вас уже составились, и нас с Иваном Алексеевичем интересует, не могли бы вы взять на себя и комментарии к полной версии «Философии убийства»? Как вы думаете, сколько времени на них уйдет?”
Я: “Что касается комментирования всей «Философии убийства», то в этом необходимости нет. Добрая ее половина – выпущена только полемика с Лениным по поводу двух его работ – «Анти-Дюринг» и «Материализм и эмпириокритицизм», кстати, тоже на редкость живая и эмоциональная, – уже публиковалась в альманахе Владимира Аллоя «Минувшее». В высшей степени качественные комментарии для «Минувшего» сделал историк Борис Исаевич Виленкин. Уверен, для него не составит труда откомментировать и другую часть рукописи”.
Кожняк: “А вы его знаете?”
Я: “Хорошо знаю”.
Кожняк: “И думаете, он согласится сделать для нас эту работу?”
Я: “Не переговорив с ним, сказать не могу, но в общем уверен, что согласится. Почему он должен отказываться? Он «Философией» занимался не один год, убежден – будет только рад”.
Кожняк: “Хорошо, а вы не могли бы взять на себя предварительные переговоры? Тогда и с составом трехтомника легче будет определиться”.
Я: “Это не проблема”.
Кожняк: “Ладно. Раз данный вопрос выяснен, идем дальше”.
Я: “Возвратимся к выпискам Жестовского. Доказать, наверное, не смогу, – говорю я, втемную ссылаясь на Электру, – но есть основания полагать, что выписки делались не для романа. Они стали основой «Царства Агамемнона», тут сомнений нет, но делались для другого”.
Кожняк: “Для чего?”
Я: “Начну с того, что «Философия убийства» Мясникова никогда не издавалась, и иным путем, нежели с согласия Лубянки, попасть к Жестовскому не могла. По каким же причинам чекисты так расстарались? – продолжал я. – Вернусь к тому, о чем уже говорил.
Осенью сорок пятого года Мясникова арестовывают и отправляют на Лубянку. Из следственного дела Мясникова ясно, что неожиданностью для него это не стало. Судя по подшитым к делу докладным запискам надзирателей Внутренней тюрьмы, арестованный ведет себя откровенно нагло. В частности, ежеутренне во время обхода передает письменные требования прокурору, чтобы за каждый день заключения на Лубянке ему выплачивался полный оклад, положенный советскому посольскому работнику высшего ранга в Париже. Ну и другое в том же роде.
Теперь: кто был следователь, который разрабатывал Мясникова? Фамилия его Телегин. И обратите внимание, он двоюродный брат Жестовского. Павлу Сергеевичу я это рассказывал, но Иван Алексеевич в наших разговорах человек новый, и думаю, что для него некоторые вещи стоит повторить, а то мало что будет понятно. Отношения Телегина и Жестовского иначе как фигурными не назовешь. Жестовский – зэк с почти пятнадцатилетним стажем, Телегин – чекист, причем в чинах. Начал служить в ГПУ еще в двадцать втором году.
Жена Жестовского, а в семье ее зовут якуткой, живет то с одним, то с другим, а то и с обоими вместе. Даже чьи на самом деле дети Жестовского, сказать трудно. Она и сама, в зависимости от обстановки, указывает то на Жестовского, то на Телегина.
Но, несмотря на это, братья довольно близки. Когда Жестовский сидит, Телегин как может ему помогает. На рожон не лезет, не зарывается, но при случае замолвит кому надо словечко, и брата переведут на зону, где выжить легче. Или того больше – актируют и он раньше времени выйдет на поселение. В тридцать девятом году Телегину удалось вновь прописать Жестовского в Москве.
Брат тоже не в долгу. В том же тридцать девятом году Жестовский, несколько месяцев прозанимавшись с Телегиным, подготовил его для работы в тихом церковном отделе. Полугодом раньше сняли Ежова, Телегин его человек, Берии он откровенно не нравится и, если бы не богом забытый церковный затишо́к, куда перевелся Телегин, лежать бы ему во рву вместе с другими ежовцами. Телегин понимает расклад, и все-таки в церковном отделе он прямо воет с тоски.
И вот в сорок пятом нежданно-негаданно счастливый случай, шанс навечно порвать с божественным. На рапорте Берии об аресте Гавриила Мясникова Сталин, у которого с Мясниковым свои счеты, собственноручно накладывает резолюцию: «Сломать». То есть ясно, что дело на особом контроле, и в случае удачи проси что хочешь, отказа не будет. Но против ожидания добровольцев нет. У Мясникова плохая репутация, прибавьте сюда и проблемы с сердцем, то есть ему даже по яйцам не дашь, сразу откинет копыта.
Короче, когда Телегин вызывается, Берия без проволочек отдает ему мясниковское дело. Телегин ликует, но месяца через три ежедневных допросов начинает понимать, что радовался рано. Мясников тот еще орешек. Расстрелять его, конечно, нетрудно, а вот как выполнить приказ Сталина – непонятно.
К этому времени Телегин и Жестовский давно работают на пару. Жестовский против всех правил даже официально включен в следственную бригаду. Его задача – найти, как сломать Мясникова. И вот, когда у Телегина совсем опускаются руки, Жестовский, который к тому времени не раз читал «Философию убийства», понимает, что если у Мясникова и есть слабое место, такое, на которое надавишь – и нет человека, оно в рукописи. Но пока ничего не находит. В конце концов, тоже готовый отчаяться, начинает делать выписки из «Философии». Он убежден, что слабое место есть, его не может не быть, а он ничего не находит, потому что тонет в подробностях”.
Иван Алексеевич: “Ну и что, нашел?”
Я: “А то как же, нашел. Так сказать, сорвал джекпот. В итоге Телегин получил комиссара госбезопасности третьего ранга, теперь он генерал. Больше того, мясниковское дело и дальше было его охранным листом. Когда в сорок седьмом году Берия хотел его расстрелять, Сталин высшую меру не санкционировал, утвердил лишь разжалование Телегина в капитаны и отправку его начальником маленького лагеря на Колыму.
Сам Жестовский тоже не в обиде. Личная благодарность Сталина, аннулирование всех прошлых судимостей и немалая денежная премия. В общем, Мясников сломан, – объясняю я, – и только тогда, и то не сразу, примерно через полгода, Жестовский начинает понимать, что в его руках материал, из которого может получиться достойное продолжение великого романа Достоевского «Братья Карамазовы»”.
Что же касается самих выписок, то речь до них тогда так и не дошла. Кожняк перестраивал свой большой дом на Пестовском водохранилище и всё не мог найти надежную бригаду. Вот и тут ему позвонили и сказали, что какие-то проблемы с соседями, он извинился и объявил, что разговор переносится на следующий день. Мы с Иваном Алексеевичем еще с полчаса проговорили о Мясникове и тоже поехали по домам.
На следующий день я продолжил вводить Кожняка и Ивана Алексеевича в суть обстоятельств, касающихся мясниковских выписок, а дальше всё же пришлось их читать. Правда, я в последний раз поупирался, но Кожняк только отмахнулся, сказал: “Бросьте, Глеб Петрович. Вы хороший декламатор, мы в вас верим. – И добавил: – По возможности, пусть и с краткими, но пояснениями, хотя бы – время, место”.
“Ну хорошо, – повторил я. – Нумерации у выписок нет, читать можно откуда хочешь и в любом порядке. Я начну, как переписал себе в тетрадь. В деле тоже всё от руки. Машинистка это не перепечатывала”.
Сверху страницы вместо заголовка прописными буквами “ЛЕВ ТОЛСТОЙ”. Судя по комментарию в телегинском деле, раздел начинался открыткой “Мост через Волгу” (Саратов)”. Дальше шли три открытки с выписками:
1. Современные боги куда круче поступают. Увидели меня, что я знаю добро и зло: запаниковали. Посадили в одиночку, чтобы никто не видел и не слышал и чтобы я никого не видел и не слышал. Но и этого недостаточно, дают есть только плоды с дерев разрешенных: Библию.
А Лев Николаевич Толстой приходит и говорит: Ударят тебя в правую, подставь левую. Зло злом не убьешь. Как огонь огнем не потушишь. Не противься злу насилием.
2. А потому делаешь бег на месте, чтобы согреться, придерживая кандалы рукой, чтобы не звякали, иначе опять будут бить. Вот 12 часов ночи. Слышу, как хлопают двери, выводят из всех одиночек заключенных, и, звякая кандалами, они идут в церковь по всем трем этажам.
Начинается служба, и запевают “Христос Воскрес”.
Думаю. А что если бы среди надзирателей, в качестве зрителя был Толстой и видел всю суматоху просвещения богохульника, закованного в кандалы. Небось бы пришел ко мне в карцер и стал просвещать. А Толстой тут как тут. Явился таким, каким я его видел на фотографиях, и говорит мне: “Полно тебе бунтовать-то, смирись, Христос вынес муки не твоим чета, а не роптал, не противься злу насилием, огонь огнем не потушишь, а насилие насилием не убьешь.
И не лучше ли делать, как делал Христос – если тебя ударят в правую, то подставь левую”.
Да. Ударят в правую, и подставь левую. Но, а если я вот исполосован, живого места не осталось, да вот дрожу, зуб на зуб не попадает, и, придерживая кандалы, топчусь на месте, не хочу звякать ими, не хочу еще порцию просвещения, то тут как быть? Ведь нечего подставить, Лев Николаевич, и не похожа ли ваша проповедь на глумление и издевательство самого мерзкого, гнусного и поганого разжиревшего на чужой крови паразита-помещика?
Натурально. Измызганный, измученный, исполосованный всеми видами пыток, избиений, надругательств, русский крестьянин собирается с силами, чтобы хватить колом по башке вас, помещиков-Толстых, а тут вот выбегаете вы, Толстой- помещик, и сладенько, елейно, слюнявите: “Если ударят в правую…”
3. Вот и сейчас ловлю себя на том, как бы посмотрел Толстой на моем месте?