[202]), Петерсон пишет:
Кажэн, безусловно, прав, когда в одной особенно яркой главе своей книги он завершает свой анализ наблюдением о том, что первые слова анафоры vere dignum суть лишь ответ на аккламацию народа Dignum et iustum est. Но ни Кажэн, ни кто-либо иной не подчеркнул в достаточной мере то обстоятельство, что через аккламацию axion kai dikaion и литургия, и гимн (Te deum, Gloria и т. д.) получают юридическое обоснование. Говоря иными словами: включение публичной церемонии («leitourgia») «Евхаристии» в анафору или в гимн может произойти исключительно в юридической форме аккламации со стороны народа («laos») и священника. [Ibid. P. 178.]
7.3. В 1927 году в статье «Референдум и предложение о законе на основе народной инициативы» (хотя в немецком два соответствующих технических термина – Volksentscheid и Volksbegehren – буквально означают «народное решение» и «народное требование»), Шмитт сcылается на книгу Петерсона, вышедшую всего лишь годом раньше, как раз в контексте рассуждения о политическом значении аккламаций. Шмитт противопоставляет здесь тайное индивидуальное голосование, характерное для сегодняшних демократий, прямому волеизъявлению народа посредством собраний, характерному для «чистой», или прямой, демократии, и вместе с тем структурно связывает воедино народ и аккламацию.
Тайное индивидуальное голосование, не предваряемое никаким публичным обсуждением, регулируемым в рамках заранее установленной процедуры, полностью сводит на нет те особые возможности, которыми располагает народное собрание. В самом деле, подлинное действие, потенциал и роль народа, сердце всякого народного волеизъявления, исконно демократический феномен, в котором еще Руссо узрел суть истинной демократии, – это аккламация, возглас, выражающий принятие или отклонение со стороны объединившихся масс. Народ провозглашает вождя, армию (в данном случае тождественную народу), военачальника или императора, граждане или сельские коммуны одобряют предложение (здесь остается открытым вопрос, действительно ли провозглашается вождь или предложение одобряется в своем содержании); народ кричит «Да здравствует» или «Долой», ликует или негодует, низвергает одних и провозглашает правителями других, одобряет то или иное постановление в любой форме или отклоняет его провозглашение молчанием. Основополагающее исследование Эрика Петерсона, научное значение которого значительно превосходит узкие рамки интересующего его предмета, описало acclamatio и его формы в первые века христианства. [Schmitt 6. P. 62]
Если для Петерсона аккламации и литургические доксологии выражают юридический и публичный характер христианского народа (laos), то для Шмитта аккламация есть чистое и непосредственное выражение воли народа как учредительной демократической власти. «Этот народ, – писал он несколькими строками выше, – носитель учредительной власти, субъект pouvoir constituant, и поэтому он есть нечто иное по отношению к народу, который […] осуществляет некоторые полномочия в формах, предусмотренных конституцией, то есть избирает рейхстаг, президента рейха, или активизируется в случае референдума» (Ibid. P. 60). Поэтому, перенося на мирскую сферу тезис Петерсона, он теперь доводит его до крайности, утверждая, что «аккламация есть неизбывный феномен всякой политической общности. Никакое Государство не вообразимо без народа, никакой народ не мыслим без аккламаций» (Ibid. P. 62–63).
Стратегия Шмитта ясна: заимствуя у Петерсона понятие конститутивной функции богослужебной аккламации, он выступает в роли теоретика «чистой», или прямой, демократии, противопоставляя ее веймарской либерал-демократии. Как верующие, произносящие доксологические формулы, вместе с ангелами присутствуют на литургии, так же и аккламация со стороны народа в его непосредственном присутствии есть нечто противоположное либеральной практике секретного голосования, которая лишает суверенного субъекта его учредительной власти.
Это научное открытие аккламации является отправным пунктом для описания процедур прямой, или «чистой», демократии. Нельзя пренебрегать тем фактом, что, где бы общественное мнение ни существовало как общественная реальность, а не только как политический предлог, во все решающие моменты, когда может утвердиться политический смысл, возникают в первую очередь аккламации одобрения или отклонения независимо от процедуры голосования, ибо посредством подобной процедуры они могли бы стать объектом угрозы в их безыскусности, поскольку непосредственность народного собрания, определяющая эти аккламации, сводится на нет изолированием избирателя и избирательной тайны. [Ibid. P. 63.]
7.4. Историкам литургии известно, что раннехристианская литургия возникает из слияния псалмических и доксологических элементов и евхаристического прославления. Даже в наши дни в пособиях по литургике в этом плане проводится разграничение между liturgia epaenetica, то есть хвалебной литургией, и литургией евхаристической. Пристальное изучение евхаристической литургии, тем не менее, показывает, что аккламации, доксологии и евхаристическое жертвоприношение в ней настолько тесно переплетены между собой, что становятся практически неразличимыми. В трактате о божественной литургии, в котором Николай Кавасила в сжатой форме изложил учение Восточной церкви о «порядке божественных таинств», он разграничивает, с одной стороны, таинство евхаристии и, с другой, хвалебные песнопения, молитвы, чтения Священного Писания и «все то, что произносится и свершается до и после таинства» (Cabasilas. Comm. P. 57). И все же два этих аспекта литургии в действительности формируют «единое тело» и устремлены к одной и той же цели, то есть к освящению верующих. «Вся мистагогия, – пишет Кавасила, – составляет единое тело повествования [sōma hen historias], которое от начала и до конца сохраняет свою гармонию и целостность, так что всякий его жест и всякая формула вносит свой вклад в целое» (Ibid. P. 129). Литургия и oikonomia оказываются в данном смысле тесно взаимосвязаны, поскольку как в песнопениях и хвалебных аккламациях, так и в действиях, совершаемых священником, всегда и исключительно «выражается экономика Спасителя» [oikonomia tou Sōtēros] (Ibid. P. 61). Как приношение хлеба и вина, так и доксологии и песнопения суть «жертва хвалы», как говорит автор псалма: «Принеси Богу жертву хвалы, я освобожу тебя, а ты возвестишь хвалу мне» (Пс. 50:14–15; Cabasilas. P. 58).
Обратимся к литургии галликанской мессы в той форме, в которой она совершалась в период с VI по VIII век (но любая другая форма древней литургии, от Traditio apostolica до описания анафоры в «Catechesis» Кирилла Александрийского, могла бы послужить нашей цели). Месса открывалась преамбулой в виде песнопения, во время которого епископ подходил к алтарю под звуки псалмического антифона и доксологии Gloria Patri. Речь идет, как мы полагаем, о серии аккламаций:
Alleluja! Benedictus qui venit, alleluja,
in nomine Domini: Alleluja! Alleluja!
Deus Dominus, et illuxit nobis.
In nomine Domini.
Gloria et honor Patri et Filio et Spiritui Sancto
in saecula saeculorum. Amen.
In nomine Domini.
Затем тут же следовал Trisagion[203] – торжественное хвалебное песнопение на греческом и латыни, на которое верующие отвечали аккламацией Amen. Далее три ребенка исполняли в унисон Kyrie eleison, а затем два хора принимались поочередно петь Benedictus.
Но евхаристическая литургия – как это характерно и для сегодняшнего ритуала – была настолько плотно насыщена доксологиями и аккламациями, что никоим образом невозможно помыслить разделение этого целого на различные элементы. Формула, называемая immolatio, которой открывалось таинство, являла собой серию возгласов: Vere aequum et iustum est: nos tibi gratias agere, teque benedicere, in omni tempore, omnipotens aeterne Deus… exaudi per Christum Dominum nostrum. Per quem majestatem tuam laudat angeli[204]… После immolatio[205] следовало тройное воззвание Sanctus и формула Vere sanctus, vere benedictus Dominus noster Jesus Christus Filius tuus[206].
Рассмотрим это ощутимое присутствие аккламаций в литургии с позиции, которую занимает в своем исследовании Петерсон. Если тезис Петерсона верен, нам следует рассматривать аккламационно-доксологический элемент не только как нечто связующее христианскую литургию с языческим миром и римским публичным правом, но как самое настоящее юридическое обоснование «литургического» – то есть публичного и «политического» – характера христианской церковной службы. Термин leitourgia (от laos, «народ») этимологически означает «общественное служение», и Церковь всегда стремилась подчеркнуть публичный характер литургического богопочитания в противоположность индивидуальному поклонению. Лишь католическая Церковь – как традиционно подчеркивается в Enchiridia liturgica[207] – может отправлять законное богослужение (cultum legitimum aeterno parti persolvere: Radó. P. 7). Тезис Петерсона в данном смысле обосновывает публичный характер литургии посредством аккламаций народа, объединенного в ekklēsia. Два термина (laos и ochlos), которые в Септуагинте и в Новом завете означают «народ», противопоставляются друг другу и разделяются на populus и multitudo в традиции публичного права: