Примеч. пер.], о которых по любопытному совпадению не упоминают ни Алфëлди, ни Шрамм. Их история, ведущая свое начало со времен монархии, достигает своего апогея в республиканскую эпоху и продолжается, хоть и в тени, в период империи. Как известно, они, подобно laudes regiae, переживают свое временное возрождение в XX веке. Они состояли из вязовых или березовых прутьев длиной примерно метр тридцать, перетянутых красным ремнем, с воткнутым сбоку топором. Право их ношения было закреплено за представителями особой гильдии – так называемых ликторов, бывших одновременно писцами и палачами, носивших фасции на левом плече. Во времена республики – период, о котором мы наиболее полно осведомлены, – ношение фасций было прерогативой консула и магистрата, наделенного imperium. Ликторы в количестве двенадцати человек должны были сопровождать магистрата при любых обстоятельствах, а не только на публичные мероприятия. Когда консул находился у себя дома, они были в его передней; когда он выходил, отправляясь в термы или театр, они неизменно следовали за ним.
Бытующее по сей день определение фасций как «символа imperium» ничего не проясняет в отношении их природы и их специфической функции. Столь мало символичным было их значение, что они служили материальным инструментом смертной казни в двух ее формах – порки (прутья) и обезглавливания (топор). Мы начнем осознавать подлинную функцию фасций, когда подробно рассмотрим, каким образом они были связаны с imperium. Эта связь непосредственным образом определяет природу и эффективность imperium. Если в силу очередности консул не осуществлял свой imperium, он не имел права ношения фасций. (Когда в 19 году до н. э. Сенат предоставил Августу, лишенному на тот момент консульского imperium, право ношения фасций, это событие положило начало инволюции, которая окончательно свершилась лишь в имперскую эпоху.) Особенно знаменательным является то обстоятельство, что топор должен был быть извлечен из фасций магистрата, когда он находился в пределах померия, ибо в этом случае ius necis[211], неотделимая от imperium, была ограничена правом апеллировать к народу против смертного приговора, которым располагал всякий римский гражданин. По этой же причине магистрат должен был опускать фасции перед народным собранием.
Фасции не символизируют imperium: они его осуществляют и детерминируют таким образом, что всякой его юридической форме соответствует их конкретная материальная конфигурация, и наоборот. Поэтому fasces attollere означает вступить в должность магистрата – точно так же, как распускание фасций означает отстранение магистрата от должности. Эта связь между фасцией и imperium была настолько прямой и абсолютной, что между магистратом и его ликтором никто не мог выступить посредником (за исключением сына, не достигшего половой зрелости, который, согласно римскому праву, уже подчинялся ius necisque potestas[212] отца). По той же причине ликтор в некотором смысле лишен собственного существования: кроме того, что его одеяние полностью соответствует одеянию сопровождаемого им магистрата (военный sagum за пределами померия и тога внутри стен), сам термин lictor является синонимом fasces.
Особенно показательно то, каким образом фасции соотносятся с феноменом, сыгравшим решающую роль в становлении имперской власти. Речь идет о триумфе, который, как мы уже показали, непосредственным образом связан с аккламациями. Запрет на ношение фасций внутри стен Рима действительно имеет два важных исключения: в случае диктатора и в случае торжествующего генерала. Это означает, что триумф заключает в себе стирание различия domi-militae, благодаря которому с точки зрения публичного права территория города отграничивается от прочих земель Италии и провинций. Нам известно, что магистрат, запросивший разрешение на проведение триумфа, должен был ожидать решения сената за пределами померия, в Кампо-Марцио; в противном случае он безвозвратно терял право на проведение триумфа, которым мог обладать лишь победоносный генерал, действительно наделенный imperium – то есть являющийся в сопровождении фасций. Фасции и imperium в очередной раз демонстрируют здесь свою единосущность. В то же время триумф оказывается своего рода зачатком, из которого разовьется имперская власть. Если технически триумф можно определить как распространение на территорию померия прерогатив, которыми imperator обладает лишь за его пределами, новая имперская власть будет определяться именно как расширение и закрепление триумфального права в новой фигуре. И если, согласно прозорливой формуле Моммзена, централизация imperium в руках принцепса превращает триумф в исключительное право императора (kaiserliches Reservatrecht: Mommsen. Vol. I. P. 135) – то ровно так же и император может быть определен как некто обладающий исключительным правом на триумф и непреходящим образом владеющий его инсигниями и прерогативами. Феномен jus triumphi, который обычно рассматривается как нечто касающееся исключительно формального аппарата и церемониального аспекта власти, оказывается подлинным юридическим ядром сущностной трансформации римского публичного права. То, что казалось лишь вопросом одеяния и пышного облачения (пурпурная мантия торжествующего генерала, лавровый венок, покрывающий его лоб, топор как символ власти над жизнью и смертью), становится ключом к пониманию основополагающих изменений в конституции. Таким образом открывается путь к более точному уяснению значения и природы инсигний и аккламаций и – в более общем плане – к пониманию сферы, которую мы определили термином «слава».
7.9. В первой половине X века император Константин VII Порфирогенит собирает и объединяет в обширном трактате традиции и предписания, связанные с имперским церемониалом (basileios taxis). Во введении Константин характеризует свое предприятие как «самое сокровенное и горячо желаемое, ибо через хвалебный церемониал имперская власть предстает более упорядоченной и величественной» (Const. Porph. Cer. I, P. 1). С самого начала, однако, понятно, что цель этой гигантской хореографии власти не является чисто эстетической. Речь, по словам императора, идет о том, чтобы поместить в центр царства своего рода оптический диспозитив, «кристально чистое зеркало, чтобы, внимательно созерцая в нем образ имперской власти […], можно было направлять ее бразды с толком и достоинством» (Ibid. I. P. 2). Нигде церемониальное безумие власти не достигало столь обсессивной литургической взыскательности, как на этих страницах. Нет такого жеста, предмета одежды, украшения, слова, паузы, места, которое уклонилось бы от ритуальной кристаллизации и дотошнейшей каталогизации. Incipit каждой главы неизменно повествует о том, «какие правила необходимо соблюдать» (hosa dei paraphylattein) в той или иной ситуации, что необходимо знать (isteon) и какие аккламации (aktalogia) произносить на том или ином празднестве, шествии или собрании. Бесконечная иерархия функционеров и служащих, разделенных на два больших класса – «бородачей» и «евнухов», – следит за тем, чтобы протокол был соблюден и чтобы он задавал событию должный тон в каждый момент времени. Остиарии вызывают к выходу дигнитариев, а силенциарии отвечают за тишину и эвфемии в присутствии правителя; манглавиты и гетерии конвоируют его на торжественных шествиях; диетарии и вестиарии (bestētores) несут личное служение; картуларии и протонотарии занимаются сигнатурами и канцелярией. Вот как открывается описание церемонии коронации императора:
Когда приготовления окончены, император, облачившись в свой пурпурный скарамангий и сагий, выходит из Августея в сопровождении препозитов и доходит до самой приемной, именуемой Onopodion; здесь первыми его встречают патрикии. Распорядитель церемониями говорит: «Возглашайте [Keleusate]!» Тогда они возглашают: «На долгие и благие времена [Eis pollous kai agathous chronous]!» Затем они следуют до большого Консистория, где стоят консулы и прочие члены синклита. Владыки останавливаются под балдахином, а синклитики и патрикии падают на колени. Когда же все встают, владыки подают знак препозиту в Священной Опочивальне, и силенциарий говорит: «Возглашайте!», и они возглашают: «На долгие и благие времена!». Затем царская процессия движется в храм, проходя мимо Схол, а караул в парадных одеяниях остается на своих местах, только творя крестное знамение.
И когда император входит в Орологий, завеса поднимается, и он входит в Мутаторий; там он меняет прежнее одеяние на дивитисий и цикакий, а сверху набрасывает сагий, потом выходит вместе с патриархом. Он зажигает свечи в серебряных воротах, проходит вдоль центрального нефа, затем вдоль солеи, молится перед святыми вратами при зажженных свечах и потом вместе с патриархом всходит на амвон. Тогда патриарх совершает молитву над хламидой, и после окончания молитвы кувуклии поднимают хламиду и надевают на императора. Патриарх совершает молитву над венцом владыки и по окончании ее сам поднимает венец [stemma] и возлагает на голову императора. Тотчас же народ [laos] восклицает [anakrazei] трижды: «Свят, Свят, Свят [Hagios, Hagios, Hagios]! Слава Господу в вышних [Doxa en hypsistois] и мир на земле!» А потом: «Многая, многая лета самодержцу [autokratoros] и великому царю!» – и далее по порядку. С венцом император входит в Мутаторий, а выйдя оттуда, садится в царское кресло [sellion]; тогда входят чины [ta axiōmata], падают ниц и целуют колени императора. Первыми входят магистры; затем патрикии и стратеги. Третьими входят протоспафарии; четвертыми – логофет, доместики эскубиторов, хиканатов и чисел, спатари, входящие в синклит, и консулы. Пятыми входят спатари; шестыми – меченосцы; седьмыми – комиты [