komētes] Схол; восьмыми – кандидаты кавалерии; девятыми – писцы и доместики; десятыми – секретари, вестиарии и силенциарии; одиннадцатыми – имперские мандатарии и кандидаты пехоты; двенадцатыми – комиты арифмоса, хиканаты, трибуны и комиты флота.
Тогда препозит возглашает: «Повелите!», и все отвечают возгласом: «На долгие и благие времена!» [Ibid. 1. P. 47].
7.10. Едва ли нужно оговаривать первостепенность роли, которую аккламации играют в имперских церемониях и в литургии. Поскольку они составляют основную часть всякой церемонии, в трактате Константина VII сказано, что, если ими не занимается распорядитель церемониями или силенциарий, за них отвечает особый класс служащих, называемых kraktai (букв. «крикуны»), которые, действуя наподобие клакëров (или, скорее, пресвитеров, запевающих псалмодию во время богослужения), скандируют их вместе с народом в форме респонсориев[213]. Так, во время рождественского шествия, в тот момент, когда правители входят в Лихны,
kraktai кричат: «Polla, polla, polla [Многая, многая, многая (имеется в виду „лета“)]», а народ [laos] отвечает: «Polla etē, eis polla [Многая лета, на многая лета]». И вновь kraktai возглашают: «Многая лета вам, всемогущий Господь!»; а народ восклицает трижды: «Многая лета вам». Тогда kraktai возглашают: «Многая лета вам, слуги Господни», а народ восклицает трижды: «Многая лета вам». Затем kraktai кричат: «Многая лета вам – такой-то и такой-то, самодержцы римские», и народ трижды ему вторит: «Многие лета вам». Kraktai кричат: «Многая лета вам, такой-то и такой-то – первейшие из римлян», а народ возглашает трижды: «Многие лета вам»… [Ibid. I. 2. P. 30].
Значимым, хоть и сперва озадачивающим представляется тот факт, что подобная ритуализация аккламаций имеет место и в случае скачек на ипподроме. Там крикуны также скандируют: «Многая, многая, многая», а народ отвечает, в точности как на рождественской службе, «Многие лета, и еще, и еще многие лета», вместо имени императора скандируя имя победителя скачек. Дело в том, что в Византии еще со времен Юстиниана две фракции, на которые разделяются зрители на ипподроме – Синие и Зеленые – имеют ярко выраженный политический характер: более того, они являют собой единственную форму политического выражения, все еще доступную народу. Поэтому неудивительно, что спортивные аккламации подлежат тому же процессу ритуализации, который характеризует императорские аккламации, и что, кроме того, именно в период царствования Юстиниана девизом мятежа, охватившего город почти на целую неделю, была спортивная аккламация (nika, «побеждай!»; точно так же в наши дни крупная политическая партия в Италии избрала в качестве названия аккламацию, выкрикиваемую на стадионах[214]).
Алфëлди показывает, что этим аккламациям, звучавшим на византийских ипподромах, соответствуют аналогичные аккламации, бывшие в ходу в еще более ранний период в Риме, о которых у нас осталось много подробных свидетельств. Дион Кассий сообщает, что, хотя в них участвовали тысячи рукоплещущих людей, они не произносились беспорядочно: они скорее походили, согласно чуткому наблюдателю, каковым был Дион Кассий, на «слаженный, хорошо подготовленный хор [hōsper tis akribōs choros dedidagmenos]» (Alföldi. P. 81). Именно через такого рода аккламации толпа на стадионах будет обращаться к императору и императрице, будто подчиняясь удивительной хореографии, подобно разноцветной волне охватывающей и оживляющей зрительские трибуны:
Внезапно раздается гвалт ликования: простой люд кричит что есть мочи, желая принцепсам счастливых и долгих лет. «Да здравствует Иустин и августейшая София!» – раздается со всех сторон. Слышны рукоплескания и возгласы радости, ряды зрителей поочередно вторят друг другу. Все одновременно поднимают и опускают правую руку. На всем стадионе народ certatim micat (трепещет), и повсюду прокатываются густые волны белоснежных рукавов (manicis albentibus). Все начинают петь, и всеобщее пение сопровождает движение… [Ibid. P. 82.]
Алфëлди, уделяющему большое внимание политическому значению аккламаций, все же не удается определить их специфическую природу. Вообще в проявлении аккламативного и церемониального аспекта власти и одновременном возвышении правителя над общностью граждан он видел действие элемента, некоторым образом противоположного праву:
Наряду с юридическим оформлением власти императора мы видим действие иного принципа, лежащего в основе имперского всемогущества, – принципа не объективного и рационального, но субъективного и воображаемого. В нем находит выражение не разум, но чувство [Ibid. P. 186–187].
Тем не менее, ниже он вынужден признать, что такие феномены, как аккламации, не могут быть правильно истолкованы до тех пор, пока их рассматривают исключительно как субъективную форму преклонения:
Совершенно ошибочно видеть в них нечто вроде пустого личного угодничества, ведь восхваление всецело объективно обусловлено. Официальные речи принцепса, как и обращенные к нему аккламации, обнаруживают те же формальные ограничения, которые характерны для поэзии и искусства [Ibid. P. 188.]
В конце своей работы 1935 года он будто бы противопоставляет в рамках процесса, ведущего к созданию имперского Государства, право (Recht) и власть (Macht), «которые соответственным образом находят свое воплощение в армии и в сенате, сообщающих власти реальное могущество [Gewalt] и формально ее утверждающих» (P. 272). Но простое противопоставление силы и формального утверждения оставляет в тени тот принципиально важный факт, что здесь мы имеем дело с двумя процедурами легитимации, каждая из которых в конечном счете принимает форму аккламации. Столь же необоснованно противопоставление юридического и религиозного элементов (Р. 186), поскольку аккламация как раз и есть то место, в котором они, по всей видимости, полностью совпадают. Более справедливым представляется замечание по поводу пурпурного одеяния императора, которое Алфëлди, впрочем, не развивает: «теперь юридическим обоснованием верховной власти служит не auctoritas оптиматов и не consensus народа, а этот священный символ власти [dieses geheiligte Machtsymbol]» (P. 169).
Иными словами, аккламация отсылает к более архаичной сфере, напоминающей ту, которую Жерне не самым удачным образом определил как доправовую, где феномены, которые мы привыкли рассматривать как юридические, развертываются в религиозно-магических формах. Здесь следует вести речь не столько о хронологически более раннем этапе, сколько о не прекращающем действовать пороге неразличимости, где юридическое и религиозное полностью сливаются друг с другом. Подобным порогом является то, что мы когда-то определили как sacertas, где двойное исключение – и из человеческого права, и из права божественного – определило возникновение фигуры homo sacer, значение которой для западной политики и права мы попытались выявить. Если теперь мы назовем «славой» неопределенную зону, в пределах которой действуют аккламации, церемонии, литургия и инсигнии, то перед нами откроется обширное и не менее плодотворное поле для исследований, которое, по крайней мере частично, остается пока неизученным.
7.11. Истории одной литургической аккламации Канторович посвятил образцовое исследование «Laudes regiae», опубликованное в 1946 году, но написанное по большей части между 1934 и 1940 годами, когда ученый, который в двадцатилетнем возрасте сражался против рабочих революционных советов в Мюнхене, уже фигурировал среди displaced foreign scholars (именно в таком качестве он получает в Беркли специальную субсидию на завершение исследования). В книге представлена история одной аккламации, точнее – лауды или laetania, открывающейся формулой «Christus vincit, Christus regnat, Christus imperat»[215], которая использовалась в галлофранкской церкви начиная с VIII века и затем распространилась по всей Европе в разных вариантах. Особенность этой длинной аккламации, обращенной к Христу Триумфатору, царю и императору, состоит в том, что она связывает с божественной фигурой не только имена святых, но также имена понтифика и императора. После трехкратного воззвания Христа Триумфатора следует повторяющаяся аккламативная формула exaudi; формулой типа vita сначала приветствуется понтифик, а затем император («Leoni summo pontifici et universali pape vita / Carolo excellentissimo et a deo coronato atque magno et pacifico regi Francorum et Longobardorum ac Patricio Romanorum vita et victoria»[216]). После длинного списка имен ангелов и святых (которые приветствуются формулой типа «Sancte Gabrihel, Sancte Silvestre tu illum adiuva»[217]), в аккламации неожиданно упоминаются функционеры и имперская армия («omnibus iudicibus vel cuncto exercitui Francorum vita et victoria»[218]). В этот момент трижды звучит триколон Christus vincit… regnat… imperat, после чего следует серия христологических аккламаций «военного» типа (Rex regum, gloria nostra, fortitudo nostra, victoria nostra, arma nostra invictissima, murus noster inexpugnabilis[219] и т. д.), происхождение которых Канторович возводит к языческим имперским аккламациям, о которых свидетельствует «Historia Augusta». Далее следует серия доксологий и хвалебных гимнов, обращенных ко второй ипостаси Троицы, после чего в конце звучит призвание Christe eleison и заключительные аккламации Feliciter feliciter feliciter, tempora bona habeas, multos annos