десь полное подтверждение. Не только, как гласит литургия анафоры Василия, «поистине достойно и справедливо и сообразно великолепию святости Твоей Тебя хвалить, Тебя воспевать, Тебя благословлять, Тебе поклоняться, Тебя благодарить, Тебя славить», но и сам Бог будто бы нуждается в этой хвале и поклонении, требуя от людей «трисвятого» (trisagios phonē) оглашения, в коем на небесах его уже воспевают Серафимы. Если, как гласит литургия Иоанна Златоуста, сила Господа несравненна и непредставима (aneikastos), а его слава выше любого разумения (akatalēptos), почему нужно непрерывно провозглашать и представлять ее в славословиях? Зачем нужно называть его «владыкой» (despotēs), зачем взывать к «сонмам и воинствам» (tagmata kai stratias) ангелов и архангелов во имя «служения его славе» (leitourgian tēs doxēs)? Ответ в форме аккламации типа axios, состоящий в монотонном скандировании анафор hoti prepei soi pasa doxa, «ибо Тебе предназначена всякая слава», заставляет думать, что это prepei («conviene, si addice» – подобает, приличествует) кроет в себе более глубинную потребность, что аккламация и здесь имеет смысл и значение, которые от нас ускользают и которые, возможно, следовало бы изучить.
8.15. В западной Церкви хвалебной песнью по преимуществу – doxologia maxima – является Te Deum, авторство которого рукописная традиция приписывала без особых на то оснований Амвросию и Августину. Историки литургии, длительное время спорившие о его авторе, времени и месте написания, более или менее единогласно выделяют в нем три части, которые в какой-то момент соединились, образуя 29 строк: первая часть (1–13), самая древняя, являющая собой гимн Троице и написанная, возможно, в доникейскую эпоху; вторая часть (14–21), полностью христологическая, написанная позже всех, так как в ней, по всей видимости, содержится свидетельство об антиарианской полемике; и последняя часть (22–29), завершающая хвалу серией цитат из Псалмов.
Исследователи, как всегда всецело поглощенные вопросами хронологии и атрибуции, упускают из виду все же несомненно очевидный факт – а именно, что каким бы ни было его происхождение, Te Deum от начала до конца состоит из серии аккламаций, в которых тринитарные и христологические элементы помещены в фактически однородный доксологический и эпентетический контекст. Строки 1–10 со всей очевидностью нацелены единственно на то, чтобы гарантировать божеству хвалу и славу, повсюду окружающую его на земле, как на небе, в прошлом, как в настоящем:
Te Deum laudamus te Dominum confitemur
Te aeternum patrem omnis terra veneratur
Tibi omnes angeli Tibi caeli et universae potestates
Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant
Sanctus Sanctus Sanctus Dominus Deus Sabaoth
Pleni sunt caeli et terra maiestatis gloriae tuae
Te gloriosum apostolorum chorus
Te prophetarum laudabilis numerus
Te martyrum candidatus laudat exercitus
Te per orbem terrarum sancta confitetur Ecclesia[234].
Упоминание лиц Троицы, следующее за этим тщательным перечислением имен и функций прославляющих, казалось бы, направлено главным образом на то, чтобы уточнить, к кому именно обращена хвала, посредством ее повторного вознесения в форме доксологических атрибутов:
Patrem immensae maiestatis
Venerandum tuum verum et unicum Filium
Sanctum quoque paraclytum Spiritim[235].
Однако даже в последующих строках христологического характера, которые безусловно содержат доктринальные элементы (например, формула hominem suscipere), воззвание к Христу осуществляется прежде всего в эсхатологических терминах, таких как «Царь славы»: именно в таком качестве он прославляем верующими, которые взамен просят о возможности быть причастными к его вечной славе:
Tu rex gloriae Christe
Tu patris sempiternus es filius
Tu ad liberandum suscepisti hominem non horruisti
virginis uterum
Tu devicto mortis aculeo aperuisti credentibus regna
caelorum
Tu ad dexteram Dei sedes in gloria patris
Iudex crederis esse venturus
Te ergo quaesumus tuis famulis subveni quos pretioso
sanguine redimisti
Aeterna fac cum sanctis tuis in gloria munerari[236].
В заключительных антифонах выделяются те из библейских цитат, в которых содержится заверение в том, что служение славе будет вечным и непрерывным день за днем, во все века:
С еще большей очевидностью проявляется аккламативная структура другого великого славословия, Gloria, которое самые ранние документы, такие как Канон Апостольских правил (380 год), относят к утренней литургии. Его текст являет собой сплошной коллаж разнообразных аккламаций, восхвалений, благословений, благодарности и мольбы:
Gloria in excelsis Deo
et in terra pax
hominibus bonae voluntatis
Laudamus te
benedicimus te
adoramus te
glorificamus te
gratias agimus tibi
propter magnam gloriam tuam
Domine Deus rex caelestis
Deus pater omnipotens.
Domine Fili unigenite Jesu Christe
Domine Deus agnus Dei
Filius patris, qui tollis peccata mundi
Miserere nobis…[238]
Петерсон, Алфëлди и Канторович, как мы уже удостоверились, показали, что литургические аккламации часто имеют нерелигиозное происхождение и что формулы славословной литургии берут начало в аккламациях имперского церемониала. Однако существует вероятность, что подобные переходы происходили в обоих направлениях. Нам известно, к примеру, что и Te deum, и Gloria исполнялись и вне литургического контекста: первый – на поле сражения (при Лас-Навас-де-Толоса, а также в Льеже в 1213 году), а второй – при обнаружении тела мученика Маллоса и в момент прибытия папы Льва III ко двору Карла Великого. Во всех этих случаях, как это часто бывает с аккламациями, речь шла о внезапной волне восторга и ликования. Но, оставив в стороне отношения между светским и религиозным церемониалом, чем можно объяснить массивное присутствие аккламаций в христианской литургии? Почему необходимо непрерывно прославлять Бога, хотя теологи (по крайней мере, до определенного момента) неустанно уверяют нас в том, что он вовсе в этом не нуждается? В самом ли деле разграничение между внутренней и внешней славами, которые взаимодополняют друг друга, в достаточной мере это объясняет? Или же оно кроет в себе попытку объяснить необъяснимое, сокрыв нечто такое, что было бы слишком неловко оставить без объяснения?
8.16. Незаконченная докторская диссертация Марселя Мосса о молитве, опубликованная лишь в 1968 году, справедливо была определена как «один из самых значительных трудов» (Mauss 1. P. 356), которые великий французский антрополог оставил нам в наследие. Он начинает с того, что отмечает – и его наблюдение 1909 года любопытным образом перекликается с аналогичными рассуждениями Канторовича касательно ситуации в области исследований литургии почти сорок лет спустя – исключительную скудость научной литературы в отношении столь важного феномена. Филологов, привыкших анализировать значение слов, а не производимое ими действие, отталкивал бесспорно ритуальный характер молитвы; антропологи, занятые исключительно изучением примитивных культур, оставили в стороне то, что представлялось им поздним продуктом эволюции религий. Таким образом, материал в очередной раз был передан в руки теологов и религиозных философов, чьи теории по очевидным причинам «весьма далеки от того, чтобы удовлетворять требованиям научности» (Ibid. P. 371).
Текст диссертации Мосса резко обрывается на странице 175, ровно в тот момент, когда он предположительно собирался изложить окончательные выводы анализа речевых ритуалов, характерных для народности австралийских аборигенов арунта, которые он избрал своим terrain de recherche[239]; но на предшествующих страницах, как и в серии статей примерно того же периода, он не оставляет читателю никаких сомнений по поводу гипотез, которыми он руководствовался в своем исследовании. Молитва – даже если она имеет форму хвалы или осанны – прежде всего являет собой речевой ритуал, а значит, как и всякий ритуал, она есть «результативное действие», связанное с сакральными предметами и воздействующее на них. Как таковая она
обладает своей особой действенностью, поскольку ее слова могут приводить к самым необычным явлениям. Некоторые первые раввины благодаря бераке, произнесенной к месту, могли преобразить воду в огонь, а великие индийские цари с помощью ритуальных мантр превращали нечестивых брахманов в насекомых, которые пожирали города. Даже когда молитва, по видимости, становится чистым поклонением, утратив всякую действенность, когда ее сила, кажется, полностью переходит к богу, как в католической, еврейской или исламской молитве, она все равно остается действенной, поскольку побуждает бога к действию в том или ином направлении