ordinatio/executio, провидение/фатум, Царство/Правление). То, что служило для обеспечения единства существа и деятельности Бога, примиряя единство сущности с триединством проявлений и правление частных лиц с универсальностью провидения, здесь имеет стратегическую функцию примирения суверенитета и всеобщности закона с общественной экономикой и фактическим управлением отдельных людей. Самое пагубное последствие этого теологического диспозитива, прикрытого политической легитимацией, заключается в том, что он надолго сделал демократическую традицию неспособной мыслить управление и его экономику (сегодня скорее сказали бы – экономику и ее управление, но эти два термина по сути являются синонимами). В самом деле, с одной стороны Руссо воспринимает управление как основную политическую проблему, с другой же – минимизирует эту проблему в ее природе и основании, сводя ее к осуществлению суверенной власти. Это недоразумение, которое снимает проблему управления, представляя его только как исполнение некоего общего закона и общей воли, отрицательно сказалось не только на теории, но и на истории современной демократии. Ибо эта история есть не что иное, как последовательное развенчивание заблуждения о первенстве законодательной власти и, как следствие, осознание невозможности свести управление к простому исполнению. И если сегодня мы видим подавляющее доминирование управления и экономики над суверенитетом народа, от которого осталась лишь пустая оболочка, это, возможно, означает, что западные демократические режимы имеют дело с политическими проявлениями того теологического наследия, которое они, сами того не осознавая, переняли через Руссо.
Недоразумение, при котором управление понимается как исполнительная власть, является одной из наиболее чреватых последствиями ошибок в истории западной политической философии. Оно привело к тому, что современная политическая мысль теряется за абстракциями и пустыми мифологемами вроде Закона, общей воли и народного суверенитета, не затрагивая суть во всех смыслах определяющей политической проблемы. При этом наше исследование показало, что подлинная проблема, сокровенная тайна политики – это не суверенитет, а управление, не Бог, а ангел, не царь, а министр, не закон, а полиция – иными словами, та управленческая машина, которую они образуют и работу которой поддерживают.
ℵ Два вида суверенитета – династический и народно-демократический – отсылают к двум абсолютно разным генеалогиям. Династический суверенитет, основанный на божественном праве, происходит из теолого-политической парадигмы, народно-демократический суверенитет – из парадигмы теолого-экономико-провиденциальной.
ℵ Сам Руссо недвусмысленно дает нам понять, что фундаментальная композиция его политической системы происходит из теологической парадигмы. В статье «О политической экономии» он замечает, что главная трудность предлагаемой им системы состоит в том, чтобы примирить «общественную свободу с властью правительства» (Rousseau. P. 248). Эта трудность была устранена, пишет Руссо, «при помощи самого возвышенного из человеческих установлений или, скорее, небесным вдохновением, которое научило человека подражать непреложным наказам Божества» (Ibid.). Таким образом, суверенитет закона, который имеет в виду Руссо, подражает провиденциальному управлению миром и воспроизводит его структуру. Совершенно так же, как общая воля у Мальбранша, закон у Руссо подчиняет людей, чтобы сделать их более свободными, и, неизменно управляя их действиями, лишь выражает их природу. И так же как люди, подчиняясь правлению Бога, позволяют действовать лишь своей собственной природе, так и неделимый суверенитет Закона обеспечивает согласие правящих и управляемых.
Солидарность с мыслью Мальбранша отчетливо проявляется также в третьем «Письме с горы» в отношении критики чудес. Руссо тесно связывает чудо и исключение (чудо является «реальным и очевидным исключением из божественных законов»: Rousseau. P. 737) и непреклонно критикует необходимость чудес для веры и откровения. Речь идет не столько о том, «может» ли Бог творить чудеса, сколько о том (тут, возможно, он вполне сознательно возвращается к разграничению между могуществом абсолютным и упорядоченным), «желает» ли Бог их совершать (Ibid.). Интересно заметить, что, хотя Руссо и отрицает необходимость чудес, он не исключает их полностью, но рассматривает как что-то чрезвычайное. Теория Шмитта, которая видит в чуде теологическую парадигму чрезвычайного положения (Schmitt 1. P. 49), находит здесь свое подтверждение.
2. Невидимая рука
2.1. В Средние века термин ойкономия постепенно исчезает из языка западных богословов. Конечно, его эквиваленты dispositio и dispensatio продолжают использоваться, но они теряют свое специфическое значение и теперь лишь в общем смысле означают божественное управление миром. Гуманистам и эрудитам XVII века знакомо теологическое значение этого греческого термина, которое достаточно ясно определяется в лексиконе Стефануса и Швейцера (в частности, в 1682 году, в значении «воплощения слова Божьего») и в богословских сборниках, как, например, «De theologicis dogmatibus» Петавия (1644–1650). Однако когда в XVIII веке этот термин вновь появляется в латинизированной форме oeconomia и особенно в ее эквивалентах в европейских языках, причем в привычном нам значении «руководства и управления предметами и людьми», то создается впечатление, что он уже готовым возник ex novo из головы философов и экономистов, без какой-либо связи с классическим экономическим знанием или с его теологическим прошлым. Общеизвестно, что экономика Нового времени не ведет начало ни от аристотелевской экономики, ни от средневековых трактатов по Oeconomiсa, которые обращаются к ней же, ни тем более от назидательной традиции таких трудов, как «Oeconomia christiana» Мениуса (Виттенберг, 1529) или Баттуса (Антверпен, 1558), темой которых является жизненный уклад христианской семьи; но при этом остаются почти совсем не изученными скрытые связи, которые могли бы соединить ее с парадигмой теологической ойкономии и божественного управления миром. В наши намерения не входит подробно восстанавливать эти связи, но все наводит на мысль, что генеалогическое исследование экономики могло бы дать полезные ориентиры в вопросе отношений с теологической парадигмой, главные черты которой мы попытались здесь обрисовать. Дадим лишь несколько общих указаний, которые другие впоследствии смогут дополнить.
2.2. В 1749 году Линней публикует в Упсале труд «Specimen academicum de oeconomia naturae». Учитывая стратегическую роль, которую синтагме «естественная экономика»[276] предстоит сыграть при рождении экономики Нового времени, целесообразно будет остановиться на том определении, которое Линней дает ей в начале своего труда:
Под словами «естественная экономика» мы подразумеваем бесконечно мудрую расстановку [dispositio] всего и всех, кто существует в природе, устроенную Верховным Творцом таким образом, что все они стремятся к общим целям и выполняют взаимовыгодные функции. Все существа в границах этой вселенной громко воспевают мудрость Создателя. Все, что попадает в область наших чувств, все, что предстает нашему разуму и заслуживает наблюдения, направлено на то, чтобы прославить Создателя, то есть исполнить то самое предназначение, которое Бог положил для всех своих творений.
Хотя подобные концепции могут показаться неожиданными у автора, которого мы привыкли считать основателем современной научной классификации, очевидно и несомненно то, что он выводит эту синтагму из экономико-провиденциальной традиции. Oeconomia naturae, по сути дела, означает – в полном соответствии с привычной нам теологической парадигмой – мудрое и провиденциальное dispositio, которое творец придал своему творению и через которое он им управляет и ведет к положенным им целям таким образом, что даже то, что внешне кажется злом, в действительности способствует общему благу. Впрочем, Линней с конца 1740-х годов посвящает этой идее целую серию небольших работ. В сочинении «Curiositas naturalis» (1748) некий житель Луны неожиданно падает на Землю и в изумлении видит, что на этой планете, кажется, царит ожесточенная и беспорядочная борьба всех против всех. Однако по мере того, как его наблюдения становятся более детальными, житель Луны начинает различать под внешним жестоким хаосом неизменный порядок общих законов, в котором он признает намерения и руку божественного Творца. К этому эксперименту Линней возвращается в 1760 году в более обширном и основательном труде «Dissertatio academica de politia naturae». «Естественная экономика» здесь уступает место понятию politia naturae, но оно, согласно уже утвержденной терминологии современной Policeywissenschaft, означает только знание и управление порядком и внутренним устройством человеческого общества. В этом сочинении еще один житель Луны оказывается сброшенным на Землю, голый как Адам; вокруг него бушуют войны и творятся неслыханные жестокости; однако он снова постепенно приходит к осознанию скрытого порядка, который управляет взаимоотношениями между земными созданиями и ведет их по совершенному кругообороту.
Отсюда можно с полным основанием заключить, что в царстве природы необходима некая politia. Царство без управления, без порядка и без контроля постепенно пришло бы к распаду. В государстве словом politia мы называем справедливое управление и руководство всем: и эта концепция только подтверждается, если мы, насколько это возможно, проследим за природной цепочкой.
Именно в познании этой «естественной полиции» состоит подлинное призвание человека:
Со своей стороны, человек, являясь глазами и умом земли, наблюдая за экономикой создателя и изумляясь ей, открывает, что является единственным существом, которое призвано поклоняться Богу и восхищаться совершенством его творения.