архэ, к истокам, которые скрыто присутствуют на всем протяжении исторического пути и непрерывно влияют на него изнутри. Именно таким образом, по мысли Агамбена, изначально теологические истоки экономики как совокупности практик, направленных на непрерывное управление индивидами ради спасения, будут скрыто обусловливать становление того рода власти, который достигнет своей парадигматической формы в управленчестве.
Агамбен в свойственной ему манере строит свои рассуждения на основе скрупулезного лингвистического анализа: именно в языке, как он убедительно показывает, коренится нечто определяющее природу властных отношений, присущих конкретной эпохе. В данном случае, в отличие от Фуко, ограничившего истоки «управленчества» классической эпохой, Агамбен рассматривает всю христианскую эпоху как некий единый идеологический континуум, в лоне которого происходит становление власти в форме экономики, то есть управления людьми. Маркером этого процесса становится именно язык: «Тот факт, что мессианское сообщество изначально описывается в терминах ойкономии, а не политики, сыграл свою роль в развитии западной политики: масштаб этой роли еще предстоит уяснить»[300].
Одним из отправных пунктов в рассуждении Агамбена является курс лекций Фуко «Безопасность, территория, население», прочтенный им в Коллеж де Франс в 1977–1978 годах. Курс посвящен генезису политического знания, располагающего в центре своих интересов понятия населения и механизмы, обеспечивающие его регулирование. Фуко проследил осуществление политической власти в античных обществах, которое не предполагало управления индивидом на протяжении всей его жизни, затем обратился к христианской идее пастырства, а основное внимание уделил классической эпохе, к которой он отнес рождение «искусства государственного управления», а вместе с ним и политической экономии как дисциплины. Управлять[301] государством, говорит Фуко, теперь означает осуществлять экономику, то есть пристальный надзор и контроль за жителями и богатством.
Итак, по Фуко, мы живем в эпоху управленчества, открытого в XVIII веке. Предвестие и прообраз этого феномена он указывает в архаической модели христианского пастырства. Это специфическая форма власти, содержание которой образует «экономика» в том метафорическом значении, в котором она широко используется в раннехристианской мысли, то есть в значении всей совокупности жизненных практик, направленных на спасение для жизни вечной[302]:
В христианстве пастырство породило целое искусство наставления людей на путь истинный, их сопровождения, руководства, манипулирования людьми, искусство следования за ними шаг за шагом, подталкивания их в нужном направлении, искусство отвечать за людей на коллективном и индивидуальном уровне в течение всей их жизни и при каждом их шаге. […] Это искусство управлять людьми может открыть исток, точку формирования, кристаллизации управленчества, появление которого в политике в конце XVI–XVIII веков обозначило выход на политическую арену современного государства[303].
Отмечая преемственный характер между пастырством и управленчеством, Фуко все же проводит между ними строгое разграничение, относя их к двум различным эпистемам. По его мысли, «вычленение экономики как специфической сферы реальности и формирование политической экономии, выступающей и в качестве науки, и в качестве техники воздействия управления на экономику»[304], связано с разграничением между Царством и Правлением, которое он датирует XVI веком: именно тогда, по его словам, возникает специфичная форма власти, отличная от пастырства и суверенитета, а именно управленчество. Тезис о том, что в средневековой мысли суверенитет и управление были неразделимы, Фуко подкрепляет ссылкой на трактат Фомы Аквинского «De Regno» (при этом обходя молчанием его же «De gubernatione mundi», где отстаивается противоположный тезис, значение которого продемонстрирует Агамбен), в котором провозглашается абсолютное тождество между божественным управлением миром и правлением, осуществляемым монархом.
Итак, по мысли Фуко, в средневековом видении человек является частью великого континуума, нисходящего от Бога к отцу семейства, который должен подражать Богу; теперь же человек автономен в этой специфической деятельности, не находя ее образца ни у Бога, ни у природы. Именно этим фактом, влекущим за собой разрыв между функцией суверена и функцией управления, Фуко обосновывает зарождение управленчества. Он описывает его как «процесс, в рамках которого управление начинает оттеснять простое установление правил на задний план, вследствие чего у сторонников ограничения королевской власти в один прекрасный день появится возможность заявить: „Король царствует, но не правит“»[305]. Речь идет о перевертывании взаимоотношений управления и царствования, обернувшемся тем, что «в центре внимания новоевропейской политики оказалась не проблема верховной власти, царствования, imperium, а проблема управленческих решений».
В противовес этому видению[306] Агамбен утверждает, что первый зародыш разграничения между Царством и Правлением содержится в тринитарной ойкономии, которая вводит разрыв между бытием и праксисом внутри самой божественности. Как отмечает Агамбен, «в своей генеалогии управленчества Фуко упоминает небольшое сочинение Фомы „De regno“, обходя при этом вниманием трактат „De gubernatione mundi“, в котором он мог бы обнаружить основные элементы теории управления в его противопоставленности царству»[307]. Впрочем, c определенного момента термин «gubernatio» становится синонимом провидения, а в центре трактатов о божественном управлении миром и оказывается способ, которым Бог продумывает и осуществляет свое провиденциальное действие. «Провидение есть имя „ойкономии“ в той мере, в коей последняя предстает в качестве управления миром». То есть учение об ойкономии и проистекающее из него учение о провидении служат обоснованию управления миром; но истинно и обратное, а именно, что рождение управленческой парадигмы становится понятным лишь в свете экономико-теологического характера провидения.
Итак, разрыв между Царством и Правлением изначально характеризует христианскую доктрину, так как является прямым следствием раскола между бытием и праксисом, который экономическая парадигма призвана, с одной стороны, восполнить, а с другой – лишь крепче обосновать: так, присущая христианству «экономическая рациональность со своей прагматико-управленческой, а не научно-онтологической парадигмой будет продолжать скрыто действовать в качестве силы, которая стремится подорвать и разрушить единство онтологии и праксиса, божественности и человечности»[308].
Переход от пастырства к политическому управлению Фуко объясняет возникновением целого ряда «антиповодырских движений» (contre-conduites). По мнению Агамбена, этот переход становится куда более понятным, если рассматривать его как секуляризацию всего того, что в средневековых трактатах составляло материал для теории божественного управления миром. «Современное понятие управления, – заключает Агамбен, – продолжает не историю средневекового „regimen“ [представляющую собой своего рода „глухой“ конец в истории западной мысли], а скорее, традицию […] провиденциальных трактатов, которая в свою очередь также уходит корнями в тринитарную ойкономию»[309].
3. Согласно центральному тезису книги, в основании власти – пустота, покрываемая литургическим прославлением, функцию которого ныне исполняют массмедиа. Сложность задачи по выявлению скрытых механизмов и расчетов власти, связанных с ее литургическим и церемониальным аспектом, как и в предыдущих исследованиях Агамбена, обусловлена тем сопротивлением, которое оказывает в данном случае не только предмет изысканий, но и сам строй языка, на котором критика власти пытается себя конституировать. Власть – как и бытие, как и язык – ускользает от исчерпывающей рационализации, имея в своем основании нечто мистическое, ибо, так же как язык или бытие, она «началась раньше, чем началась»[310]. Поэтому любые поползновения мыслить власть «позитивно» (теория государственного суверенитета, современная теория Государства в целом) неизбежно оказываются вписанными в продолжение самого проекта власти. В понятии «голой», или священной, жизни «политика и жизнь переплелись столь глубоко, что сопротивляются любой традиционной форме анализа»[311]. Агамбен ставит себе целью преодолеть выдающие себя за безусловные границы, налагаемые властью на само мышление посредством языка: в его задачи входит создание понятийного аппарата, способного схватить зону неразличимости между жизнью и правом, благодаря сокрытию которой власть до сих пор успешно облекала себя в форму изначально данного.
В своей знаменитой афинской лекции, посвященной теории разучреждающей власти, Агамбен подчеркивает необходимость рождения нового языка для описания современного состояния общества: «Сегодняшнее европейское общество не является более политическим обществом: это нечто совершенно новое, для чего у нас нет подходящей терминологии и мы должны, следовательно, изобрести новую стратегию»[312]. Именно в рамках изобретения новой стратегии, стоит полагать, им и осуществляется, в ключе деконструкции, генеалогия понятий, основополагающих для западной политики. При этом «развенчание мифов» само по себе не только является освобождением мыслительного горизонта для обновления понятийного мышления, но одновременно являет собой сам акт такого обновления: «В философском исследовании не только