сущности, усии), которое тем не менее немыслимым образом остается всегда единым: эта непредставимость и составляет определяющую черту – если не сказать основу – православной веры, в гораздо большей степени связанной с традицией мистического богословия, чем католическая ветвь христианства.
Некоторые затруднения в плане перевода вызывает термин «governo» (как, в несколько ином плане, и ряд его синонимов «gestione», «amministrazione» и проч.): он совмещает в себе два основных значения, весьма различных, но как бы непрерывно друг к другу отсылающих в рамках единой словесной формы. Этого эффекта невозможно добиться в языках, в которых каждому из этих значений соответствует свой термин, – как, например, в случае русского языка, ведь здесь речь будет идти о «правительстве» или об «управлении»; или, с другой стороны, – об «управлении» или «правлении», которые могут быть синонимами, а иногда, напротив, могут противопоставляться друг другу. Следовательно, термин «governamentalità», введенный Мишелем Фуко и подробно исследуемый Агамбеном, в одинаковой мере правомерным будет переводить как «правительственность» и «управленчество», ибо два термина являются взаимодополняющими и ни один из них не передает по изложенным выше причинам стратегическую многозначность французского – и соответствующего ему итальянского – gouvernamentalité. С другой стороны, regno, однозначно отсылающее в итальянском языке к идее «царства» и «царствования» в его противопоставленности реальной деятельности управления, в русском языке в некоторых контекстах допускает перевод «правление» как синоним «царствования» в оппозиции – как сказано выше – по отношению к понятию «управления». Все эти моменты налагают неизбежные ограничения на возможности точного воспроизведения мысли Агамбена на русском языке, частично снимаемые благодаря аппарату комментариев и примечаний.
Джорджо Агамбен о тайне экономики (Послесловие к русскому переводу «Царства и Славы»)
Возможно, тайна эта слишком прозрачна.
1. Генеалогия
Принципы государственного суверенитета и незыблемости правопорядка, которые утверждаются со все возрастающей силой; эффективный менеджмент и юридическое обеспечение, которые становятся универсальной логикой существования всех структур и учреждений, коммерческих и некоммерческих; безопасность, которая провозглашается в качестве главной и едва ли не единственной цели живущих; неолиберальное устройство экономики, которое органично сочетается с идеологией охранительства и превознесением традиционных ценностей; констатация фактов неравенства, коррупции, бюрократизации и т. п., которая не только не препятствует непрерывной циркуляции славословия между представителями высшего руководства, будь то светские властители или церковные иерархи, но и входит в нее в качестве составной части, – эти и другие узнаваемые черты сего дня составляют контекст для восприятия идей этой книги. Ее автор не скрывает своего желания не только подвергнуть критике эту «машину управления», но и помыслить возможность ее демонтажа. Именно это желание заставляет видеть в сегодняшней реальности шифр, ключом к которому является одно стародавнее событие, обладающее, тем не менее, по отношению к настоящему учредительной силой, – а то, что было способно учреждать, должно обладать и способностью разучреждения. Таким событием, по версии Агамбена, является формирование тринитарной доктрины, в рамках которой экономика из искусства ведения домашнего хозяйства превратилась однажды в практику управления миром.
Подзаголовок этой книги гласит: теологическая генеалогия экономики и управления. Конъюнкция принципиальна: традиционно разделяемые аспекты – например, экономика и политика, религия и право, теоретическое знание и практическое действие – Агамбеном прочитываются в их непрерывном взаимодействии, опознаются в «зоне неразличимости», где они отсылают друг к другу, по кругу обосновывая характер деятельности той машины, которая производит человека и общество в их нынешнем виде. Вот почему на первый взгляд речь идет совсем не о той экономике, к которой привыкли экономисты, – но это лишь на первый взгляд: по прочтении «Царства и Славы» становится очевидным, что Агамбен высвечивает тот контекст, внутри которого даже стандартные экономические тексты начинают выражать куда более фундаментальные смыслы, чем те, что, как кажется, были заложены в них авторами. Экономика при таком прочтении перестает быть лишь «сферой отношений» и «отраслью знания» и начинает постигаться как универсальная форма нашего существования в его исторической конкретности, становясь для мысли тем, чем она по факту давно уже является.
Генеалогия – критическое рассмотрение современного, актуального положения дел, нацеленное на поиск его вытесненного (и потому реально правящего) истока. Претензия экономических законов на объективность, на статус положений здравого смысла однажды становится чем-то настолько навязчивым, что возникает желание поставить вопрос о тайне такого воцарения. Маркс, указавший на мистический характер товарной формы, воплощенный в феномене товарного фетишизма, по сути занимался генеалогией экономики. «Генеалогия морали» Ницше; «Протестантская этика и дух капитализма» Вебера; «Капитализм как религия» Беньямина; «Проклятая доля» Батая; «Время картины мира» и «Вопрос о технике» Хайдеггера; «Безопасность, территория, население» и «Рождение биополитики» Фуко; «Vita activa» Арендт; «Символический обмен и смерть» Бодрийяра; «Капитализм и шизофрения» Делёза и Гваттари – вот, если ограничиться лишь наиболее громкими именами, перечень исследований, составляющих, несмотря на подчас радикальные расхождения в позициях, единую традицию генеалогии экономики.
Агамбен наследует этой традиции и радикализирует ее: отсылка к теологии, неизменно присутствующая в перечисленных изысканиях начиная с Маркса, достигает в «Царстве и Славе» своего апогея. Перефразируя поправку Беньямина к тезису Вебера, согласно которой капитализм не просто связан с религией, а он и есть религия, можно сказать, что, по Агамбену, экономика не просто связана с теологией, а она и есть истинная теология; а также, если перейти на практический уровень, – она же есть истинная литургия, о чем свидетельствует та страсть к медийному присутствию, которая, наследуя аккламациям и торжественным церемониалам прошлого, парадоксальным будто бы образом сочетается с сугубо рациональным духом современных практик управления. Не столько политическая теология трансцендентного суверенитета, сколько экономическая теология имманентного порядка является ключом к пониманию современности – так можно сформулировать тезис Агамбена, выступающий в свою очередь поправкой к тезису Шмитта. Кроме того, в предельно углубленном внимании Агамбена к святоотеческой литературе следует увидеть стремление на историческом материале подтвердить гениальную догадку Беньямина о том, что «в конце концов по сути история христианства есть история его паразита – капитализма»[333]: не «рост потребностей», «развитие производительных сил» или «фаустовский дух», но отсрочка мессианского события и приостановка парусии является смысловым истоком экономической динамики, беспрецедентного подъема практик производства и потребления.
2. Инверсия
В эссе, посвященном профанации, Агамбен предлагает определять религию «как то, что изымает вещи, места, животных или людей из общего пользования и переносит их в некую обособленную сферу»[334]; очевидно, что экономическая операция представляет собой нечто аналогичное – перенос благ в обособленную сферу частной собственности, ограниченных ресурсов, объектов потребления и т. п. Неслучайно поэтому, что проект теологической генеалогии экономики и управления является частью более общего рассмотрения, которое носит одновременно метафизический, антропологический и политический характер. Речь идет о цикле «Homo sacer», представляющем версию того, что Фуко однажды назвал «критической онтологией нас самих».
Homo sacer – древнеримская религиозно-правовая формула, буквально означающая статус дважды (а стало быть – полностью) отверженного, исключенного как из человеческого, так и из божественного порядка. «Religio, – утверждает Агамбен, – это не то, что объединяет людей и богов, но то, что охраняет различия между ними»[335]; человек же по своей сути является не тем, кто гарантированно отнесен к одной стороне этого различия, но тем, кто пребывает в самом этом различии в качестве остатка деления. Человеческая ситуация – исключительна по природе, она и есть «чрезвычайное положение», что отмечено во многих формулах, пытающихся выразить человеческую сущность, – от античного «политического животного» и средневекового «человека-путника» до «интересного животного» Ницше и «вот-бытия» Хайдеггера. И поскольку эта интер-зона не имеет гарантированного обеспечения ни в посюстороннем физическом, ни в потустороннем метафизическом мире, она требует особого режима управления – что и есть экономика. В трех уже переведенных на русский язык томах цикла[336] исследуются многочисленные исторические формы этого между-бытия: от римского института interregnum и средневековых карнавалов до новейших лагерей смерти, коматозных состояний и zonnes d'attente наших аэропортов; «Царство и Слава» в этом плане образует поворотный пункт: с одной стороны, давая обобщенную характеристику управленческой парадигмы, с другой – обнаруживая в серии ее обоснований своеобразную симптоматику, указывающую на возможность иной, не– или пост-экономической парадигмы (собственно, «царство» и «слава» и есть такого рода указатели).
Если сформулировать гипотезу Агамбена в предельно краткой форме, она будет такова: «другой сценой» сегодняшнего триумфа экономико-управленческой парадигмы является инверсия