«экономики тайны» – такова формула апостола Павла, которой он выражает поручение мессианского исполнения закона, – в «тайну экономики», что, начиная с Ипполита и Тертуллиана, будет обозначать сакрализацию (oikonomias sacramentum), то есть суверенное изъятие из человеческой практики мессианского измерения. Результатом этой, как кажется, чисто риторической операции будет потенциально бесконечное откладывание (katéchōn) спасения – вплоть до того, что само откладывание (сбережение) станет единственно представимой его формой. Поэтому в другом аспекте агамбеновского анализа вопросу о тайне экономики соответствует вопрос о тайне аномии. И здесь – вновь полемика со Шмиттом, в связи с истолкованием смысла этого katéchōn: если автор проекта политической теологии в своем толковании учения Павла (2 Фес. 2:3–9) предлагает антимессианское обоснование имперского правопорядка как способа предотвратить явление антихриста, или «человека аномии», то автор идеи теологической генеалогии экономики и управления понимает сатанинское «аномическое» действие не как реальную противоположность, но, наоборот, как эффект абсолютизации власти закона, в противовес которому необходимо утвердить мессианическое понимание аномии как выхода за пределы этой абсолютной власти[337]. Сегодняшняя абсолютизация экономической парадигмы, таким образом, продолжает секуляризацию теологической модели katéchōn, подчиняя живущих власти «законов экономики», призванных будто бы сдерживать «нерациональное использование ресурсов», «неэффективное управление», «кризис» и прочие «сатанинские» силы аномии.
Гипотеза Агамбена поражает воображение: двухтысячелетняя история Запада всеми своими достижениями (вопрос о том, каков итоговый баланс прибылей и убытков, всегда остается открытым) обязана непрерывному перекодированию благой вести, постоянной отсрочке исполнения обетования – производству и воспроизводству исключительно трансцендентного характера «полноты бытия»[338]! В результате такого рода инвертированную, перекодированную экономику можно определить как бесконечный саботаж субботы, то есть редукцию чисто человеческой способности – способности, определяющей для родовой сущности человека, – дезактивировать автоматизм любой деятельности с целью переключения на режим пользования, не зацикленного на критериях эффективности, ценности, обладания и т. п.: «Мы начинаем теперь понимать, почему литургия и церемониал столь важны для власти. В них осуществляются захват и вписывание в отдельную сферу той бездеятельности, которая составляет сущность человеческой жизни. Ойкономия власти прочно располагает в собственном центре в форме праздника и славы то, что с ее точки зрения выступает как непредставимая бездеятельность человека и Бога. Человеческая жизнь бездеятельна и лишена цели, но именно эта argia[339] и отсутствие цели делают возможной беспримерную человеческую деятельность. Человек посвящает себя производству и труду, потому что в своей сущности он абсолютно лишен дела, потому что он прежде всего животное субботы»[340].
Именно поэтому, продолжает Агамбен, «праздник и праздность непрестанно всплывают в политических мечтах и утопиях Запада и все так же непрестанно терпят крах»[341]. Тщетность этих попыток объясняется тем, что в рамках господства существующей парадигмы экономики свободное время мыслится исключительно как остаток, пустая форма рабочего времени[342]. Вот почему Агамбен не устает подчеркивать: речь должна идти не об абстрактном отрицании деятельности как таковой, а о модификации ее характера – необходимость (невозможность не) работать должна уступить место сопряженности работы с открытостью случаю, когда возможно не работать[343].
Понятие и феномен славы, этот неожиданно ключевой элемент управленческой машины, может быть интерпретирован как знак такой возможности постольку, поскольку является своего рода резервуаром для этой парадоксальной энергии бездеятельности, зоной ее холостого применения (в одном месте Агамбен определяет славу как «вынесение бездействия в отдельную область: культ или литургию»[344]). Человеческое существо как бы отделяется от своей свободы, освобождается от нее для непрерывной автоматической деятельности – и параллельно становится потребителем знаков этой (всегда уже былой или еще только будущей) свободы, циркулирующих в рамках чисто зрелищной формы прославления. Вот великолепная формула «истинной свободы», выражающая циркулярный характер славы: «…Быть свободными ради того, чтобы прославлять Бога, означает признавать, что в нашем собственном бытии мы предопределены славой, посредством которой мы восхваляем славу, позволяющую себя восхвалять»[345]. Слава – это способ уйти от многих опасных тем, парадигмой которых является представление о Боге, прекратившем свою деятельность, но продолжающем тем не менее быть. Тема свободного времени как раз такого рода, и разговор о ней нужно переводить в безопасное (для существующей модели управления) русло. Поэтому, заменив несколько слов в только что процитированном положении о славе, следует спросить: разве мы сегодня «свободны не для того, чтобы прославлять свою безопасность, поскольку признаем, что в своей жизни мы зависим от сил, ее обеспечивающих, благодаря чему мы только и можем безопасно наслаждаться нашей жизнью, позволяющей собой наслаждаться»? Разговоры о безопасности и необходимости все новых и новых мероприятий и спецопераций, циркулирующие сегодня в медийном пространстве, – наверное, наиболее характерный для дня сегодняшнего эквивалент славы[346].
Избыток славы свидетельствует о том, что экономика – то есть аппарат управления, но также и антропологическая машина – работает (как долго и в какой мере?) вхолостую. Непрерывная циркуляция славы, моделью которой явилась христианская Троица, скрывает воплощенный в ней раскол, поистине скандальную новость о том, что возможна иная форма пользования потенциалом человеческой жизни. Эта другая форма есть, по определению Агамбена, именно форма-жизни – написание через дефис означает, что жизнь не отделена от присущей ей специфической манеры проживания. Священный ритуал прославления здесь уступает место операции профанирования, то есть возвращения в общее пользование, тех видов деятельности, которые до сих пор были подчинены режиму экономики и, стало быть, из такого пользования исключены. Примером такой формы-жизни может послужить взгляд Агамбена на художественную практику:
Форма-жизни – это та точка, в которой работа над произведением и работа над собой полностью сливаются. Художник, поэт, мыслитель – и в целом любой, кто практикует «искусство» и деятельность, – не являются суверенными субъектами, обладающими правами на творческую деятельность и на произведение; скорее, они являются анонимными живыми существами, которые, созерцая и каждый раз приводя в бездействие произведения речи, видения и тел, стремятся получить опыт самих себя и сохранить свою связь со способностью, то есть превратить свою жизнь в форму-жизни[347].
Если это утопия, то все-таки не из тех, которые можно свести к эстетизации политики (и экономики): способность как способность, в отличие от отчуждаемых в собственность произведений, есть понятие изначально политическое, поскольку означает форму бытия, разделяемую с другими. Способность – режим множественности «какого угодно» (еще не решено, какого именно!) бытия, в то время как фиксация на произведенном продукте уже предполагает однозначный порядок владения. «Sed non erat paternae potestatis in extrema faetura quasi effeta defecisse» («Но не пристало отцовской мощи отсутствовать в последнем потомстве, как будто она истощена»), – говорит Пико делла Мирандолла о человеке[348]. Современная же экономика как способ управления реализует себя через вменение дефицита во все области жизни, вследствие чего человеческая способность должна автоматически приводиться в рабочее состояние, непрерывно осуществляться в форме однозначно понятой продуктивности – будто бы для устранения дефицита, на деле с целью его эскалации.
3. Licentia poetica
Согласно известным положениям Маркса, мистический характер товарной формы заключается просто в том, что при определенных исторических условиях общественные отношения с необходимостью представляются людям так, как если бы это были отношения вещей; а тайна первоначального накопления капитала – в том, что с определенного исторического момента начинается непрерывный и, по сути, насильственный процесс отделения рабочего от собственности на условия его труда. По Агамбену же тайна экономики состоит в том, что единственно представимой формой жизни становится управление с целью «спасения» вещей и людей путем придания им «священного» характера (операторами такого «освящения» могут выступать права человека и гражданина, право собственности, статус ценностей и т. п.); это происходит на основе отделения от субъекта его способностей и формирования на их основе некой исчисляемой материи, деперсонализированной, но и идентифицируемой реальности – «голой жизни». Стоит напомнить в этой связи одно наблюдение Маркса: «„Σώςειν“ [„спасать“] – характерное выражение греков для обозначения накопления сокровищ. Равным образом, по-английски „to save“ значит и „спасать“ и „сберегать“»[349]