Мало того, три лодки были так нагружены людьми и припасами, что любое волнение на море влекло за собой опасность. Порой узкие проливы выводили моряков в заснеженные бухты, где лодки, по выражению Мелвилла, «скакали и прыгали, как цирковые лошади». Боясь, что одна из лодок точно перевернется, Делонг не видел иного выхода – нужно было на треть сократить общую массу.
Капитан принялся выбирать вещи, которые можно бросить. Он составил подробнейшую опись всех до единого предметов экспедиции – в нее вошли каждая катушка ниток, каждый комок шпаклевки, каждый фрагмент дерева, каждый топор, напильник и шило, – и вычеркнул из него все, в чем не чувствовал крайней необходимости.
Но самыми тяжелыми и громоздкими предметами в описи, за исключением деревянной шлюпки, оказались длинные сани с крепкими дубовыми полозьями, на которых моряки перевозили шлюпки. Покинув остров Беннетта, Делонг положил сани поперек лодок, из-за чего они теперь напоминали огромные деревянные крылья, которые неуклюже стучали по воде и заставляли лодки качаться из стороны в сторону. «Сани, – писал доктор Эмблер, – доставляют нам массу неудобств: они торчат по обе стороны кормы, тормозят наше продвижение и мешают править лодкой».
Решение напрашивалось само собой. Однако ставки были слишком велики. Отказ от саней сулил экспедиции очередные метаморфозы: она должна была стать полностью водной, а значит, моряки лишались возможности при необходимости передвигаться по льду. Сани нужно было разобрать на дрова, а остаток пути до сибирского берега пройти на лодках. Если же они снова наткнутся на широкую ледовую полосу, им не на чем будет перевезти хрупкие лодки, и кили окажутся безнадежно проломленными при движении по неровному, испещренному ямами и ухабами льду. Кроме того, тащить тяжелые лодки без саней станет для изнуренных людей Делонга практически непосильной задачей.
Делонгу оставалось лишь надеяться, что природа больше не будет перекрывать им дорогу обширными ледовыми полями. Он понимал, что надежда довольно слаба, поскольку арктическое лето подходило к концу, дни постепенно становились короче, а ночи темнее. И все же была еще только середина августа и с каждым днем они продвигались все дальше на юг, приближаясь к 75-й параллели, из-за чего Делонг тешил себя мыслью, что лед продолжит расступаться перед ними.
Но наверняка он этого не знал. Делонгу были прекрасно известны описанные в арктической литературе истории потерпевших кораблекрушение моряков, которые погибали на удивительно больших льдинах в разгар удивительно теплого лета на удивительно южных широтах. Непредсказуемая Арктика порой сжимала свои тиски, усугубляя все человеческие ошибки. Уничтожение саней, с одной стороны, способствовало повышению безопасности моряков, но с другой – вполне могло стать причиной их гибели.
Однако пустить сани на дрова нужно было как можно скорее – запасы спирта для печей стремительно подходили к концу. Дрова позволили бы хотя бы несколько дней не расходовать драгоценное топливо. Как только они нашли подходящую льдину, чтобы причалить и разбить на ней лагерь, Делонг велел Суитману и Найндеману разломать сани и шлюпку. Дрова планировалось экономить и использовать только для готовки, но не для обогрева. Тем вечером, пока на потрескивающем пламени готовился скромный ужин, некоторые моряки задумались, не их ли погребальные костры горят у них перед глазами.
Делонг тем временем обратил свое внимание на двенадцать оставшихся собак. Проблема заключалась не в их весе, а в их непредсказуемом поведении. Они не находили себе места на лодках, и всякий раз, когда они перебегали от борта к борту, на палубу брызгала вода. Собаки становились опасны. Понимая, что нужно решить этот вопрос, Делонг все же медлил. Собаки могли снова понадобиться для перевозки поклажи (хотя теперь, когда сани уже разломали, это казалось сомнительным) или – не дай бог – для пропитания. Всем сердцем любивший собак, Делонг в идеале хотел сохранить всю дюжину, как он выразился, «до конца».
Но скоро в дело вмешался случай. Однажды, когда три лодки огибали большую льдину, четыре пса – Смайк, Армстронг, Дик и Волк – спрыгнули на лед и побежали прочь. Делонг довольно далеко ушел на первом катере и заметил это не сразу, а когда он обернулся, было уже слишком поздно. По его словам, «время было слишком дорого», чтобы тратить его на погоню за собаками, поэтому лодки поплыли дальше. Позже тем же вечером, когда моряки готовили еду и ужинали, издалека донесся «жалобный вой» сбежавших псов, который эхом прокатился над паком.
Через несколько дней, когда удрали и другие собаки, Делонгу пришлось признать, что «гуманнее всего» пристрелить всех собак. Он не хотел, чтобы остальные псы тоже сбежали, а затем погибли от голода на льду. «К моему огромному сожалению, – написал Делонг, – собак пришлось казнить». Некоторые моряки ужасно расстроились, что пришлось убить так многих. Эрихсену было особенно жаль своего любимчика Принца.
В конце концов Делонг оставил двоих – Косматку и Лодыря. По свидетельству Даненхауэра, они были «единственными, кому хватало ума оставаться с нами». Но Косматка оказался слишком большим и неуклюжим, поэтому через два дня пристрелили и его. Из сорока собак, купленных на Аляске, теперь осталась лишь одна. «Я не буду убивать Лодыря, – поклялся Делонг, – пока его присутствие не станет опасным».
Тем временем глаз лейтенанта Даненхауэра воспалялся все чаще, особенно в солнечные дни. Хотя он носил повязку на левом глазу, а правый прикрывал снежными очками, его состояние лишь ухудшалось. Из больного глаза выделялось обильное количество слизи, и выглядел он, по словам Эмблера, «пугающе» – воспаление охватывало все большую область. Доктор лечил его йодом и хинином и ежедневно записывал свои наблюдения: «воспаленный», «мутный и налитый кровью», «красный и налитый кровью», «проступили сосуды». Эмблер боялся, что ему придется провести Даненхауэру операцию по удалению глаза. У него не было ни подходящих инструментов, ни анестетика. Морякам пришлось бы держать Даненхауэра по рукам и ногам, пока Эмблер будет рашпилем удалять ему глаз, а притупить боль можно будет разве что небольшим глотком спиртного.
Как ни странно, Даненхауэр по-прежнему отрицал, что глаз доставляет ему серьезные неудобства, и настаивал, чтобы его назначили ответственным за одну из трех лодок. Хотя он был приписан к вельботу Мелвилла, он был старше Мелвилла по рангу, окончил Военно-морскую академию и служил штурманом, и теперь ему казалось, что его знаниями и опытом пренебрегают. Но Делонг ясно обозначил свою позицию в отношении Даненхауэра: пока доктор Эмблер не вычеркнет его из списка больных, Даненхауэру не позволят руководить другими людьми и своими действиями ставить их под угрозу.
Штурман негодовал. Он строил теории заговора. Он угрожал расправой и твердил, что по возвращении домой прибегнет к семейным связям и добьется принудительной отставки Делонга. Эмблер внимательно наблюдал за Даненхауэром и начинал подозревать, что его поведение граничит с помешательством. Доктор написал, что в «исключительной голове Даненхауэра родилась идея, что с ним обращаются несправедливо и что вокруг него плетут интриги, чтобы лишить его неотъемлемых прав. Он без конца досаждает нам требованиями вернуть его на службу. Я считаю, что человек в его состоянии… ни при каких обстоятельствах не может быть назначен ответственным за лодку и отряд людей».
Но Даненхауэра было не остановить. Он снова и снова приходил к Делонгу, требуя отдать ему вельбот Мелвилла. «Вы на больничном, сэр, – однажды ответил ему Делонг. – Вы не годитесь на должность командующего. Вы ничего не видите».
Даненхауэр категорически отрицал свою слепоту. «Я в состоянии выполнять свои обязанности».
«Я не могу позволить вам подвергнуть опасности жизнь других людей», – сказал Делонг, добавляя, что постоянные жалобы штурмана «не подобают офицеру».
«Мне считать это выговором?» – спросил Даненхауэр.
«Можете считать это чем угодно», – рявкнул Делонг и выпроводил штурмана из палатки.
20 августа, через четырнадцать дней после отплытия с острова Беннетта, моряки Делонга разбили лагерь на крупной льдине. Всю ночь они шли вперед и теперь пребывали в отличном настроении, поскольку на юге видели одну лишь открытую воду. Казалось, они наконец дошли до кромки скелетного льда и достигли открытого моря. Более того, утром Джордж Бойд крикнул Делонгу, что заметил на юго-западе землю.
Как всегда консервативный, Делонг поднес к глазам бинокль и сам изучил призрачный силуэт и хмыкнул, сказав, что у него «есть сомнения». Но к двум пополудни земля «показалась отчетливее». Изучив карты Петермана, Делонг снова почувствовал прилив оптимизма. По его словам, «сомнений быть не могло – это был остров Новая Сибирь». До него оставалось около двадцати миль. Новая Сибирь была невысоким, но довольно крупным островом – ее площадь составляла около четырех тысяч квадратных миль. Согласно комментариям Петермана, она была необитаема, но время от времени ее посещали охотники за окаменелостями, которых русские правители отправляли сюда за бивнями мамонтов.
Делонг обрадовался при мысли, что они наконец-то добрались до границ известного мира. Впервые с того момента, как двумя годами ранее их отнесло в сторону от острова Геральд, Делонг увидел перед собой землю, которая была нанесена на карту.
Предвкушая первое плавание по открытому морю, моряки большую часть дня и ночи залатывали обшивку, чинили рангоут, перераспределяли поклажу, набивали трюмы снегом и выбрасывали последние ненужные вещи. Тем вечером в своей палатке Делонг написал: «Надеюсь, завтра будет хорошая погода и с божьей помощью мы пустимся в плавание».
Но следующим утром Делонг вышел из палатки и не поверил своим глазам: к югу от них все было затянуто льдом. Ночью поднялся сильный ветер, который сдвинул ледовые поля с севера в сторону Новой Сибири. Путь к острову был заблокирован. Не было ни трещин, ни протоков – один сплошной лед. «Вокруг нас столько льда, – написал Делонг, – что кажется, будто мы вообще никогда и не плыли». Мелвилл не смог скрыть удивления: «Нет ни намека на воду. Ветер сдвинул льдины вместе, и теперь кажется, что нам никогда не выбраться из этих пустошей».